Неточные совпадения
Девицы, по традиции, не смеют этого делать
своими оскверненными за ночь
руками.
Тамара с голыми белыми
руками и обнаженной шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, толстая Катька с мясистым четырехугольным лицом и низким лбом — она тоже декольтирована, но кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курносая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая; другая Манька — Манька Большая или Манька Крокодил, как ее называют, и — последней — Сонька Руль, еврейка, с некрасивым темным лицом и чрезвычайно большим носом, за который она и получила
свою кличку, но с такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин всего земного шара бывают только у евреек.
Она привела его в
свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней
руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в
своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин в углу на табуретке, за кроватью.
Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти
рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное тело
своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
Ярченко послал через Симеона приглашение, и актер пришел и сразу же начал обычную актерскую игру. В дверях он остановился, в
своем длинном сюртуке, сиявшем шелковыми отворотами, с блестящим цилиндром, который он держал левой
рукой перед серединой груди, как актер, изображающий на театре пожилого светского льва или директора банка. Приблизительно этих лиц он внутренне и представлял себе.
Началась настоящая русская громкая и непонятная бестолочь. Розовый, белокурый, миловидный Толпыгин играл на пианино сегидилью из «Кармен», а Ванька-Встанька плясал под нее камаринского мужика. Подняв кверху узкие плечи, весь искособочившись, растопырив пальцы опущенных вниз
рук, он затейливо перебирал на месте длинными, тонкими ногами, потом вдруг пронзительно ухал, вскидывался и выкрикивал в такт
своей дикой пляски...
Женя с досадой выхватила из его
рук свои.
Тогда Горизонт доставал из дорожной корзинки курицу, вареное мясо, огурцы и бутылку палестинского вина, не торопясь, с аппетитом закусывал, угощал жену, которая ела очень жеманно, оттопырив мизинчики
своих прекрасных белых
рук, затем тщательно заворачивал остатки в бумагу и не торопясь аккуратно укладывал их в корзинку.
С вокзала он прямо поехал в «Эрмитаж». Гостиничные носильщики, в синих блузах и форменных шапках, внесли его вещи в вестибюль. Вслед за ними вошел и он под
руку с
своей женой, оба нарядные, представительные, а он-таки прямо великолепный, в
своем широком, в виде колокола, английском пальто, в новой широкополой панаме, держа небрежно в
руке тросточку с серебряным набалдашником в виде голой женщины.
И когда после занавеса он подошел ко мне и погладил меня
своей большой горячей
рукой по волосам и со
своей обворожительно-светлой улыбкой сказал: «Прекрасно!
Они все вышли из сада. Володя Чаплинский велел крикнуть
свой автомобиль. Елена Викторовна опиралась на его
руку. И вдруг она спросила...
Такова власть гения! Единственная власть, которая берет в
свои прекрасные
руки не подлый разум, а теплую душу человека! Самолюбивая Женька прятала
свое лицо в платье Ровинской, Манька Беленькая скромно сидела на стуле, закрыв лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив голову на ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший на всякий случай у дверей, таращил глаза от изумления.
Любке почему-то показалось, что Лихонин на нее рассердился или заранее ревнует ее к воображаемому сопернику. Уж слишком он громко и возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула к Лихонину
свое лицо, с широко раскрытыми, недоумевающими и в то же время покорными глазами, и слегка прикоснулась пальцами к его правой
руке, лежавшей на ее талии.
Он со
своей стороны послал знакомого босяка за пивом и со стаканом в
руке произнес три нелепых речи: одну — о самостийности Украины, другую — о достоинстве малорусской колбасы, в связи с красотою и семейственностью малорусских женщин, а третью — почему-то о торговле и промышленности на юге России.
Однако она. крепко, до боли, тискала под столом его
руку своей огромной, горячей, как огонь, мягкой
рукою.
Любка упрямо вырывала его
руку из
своей. Губы ее немного отторбучились, и опущенные веки часто заморгали.
Через несколько минут он вернулся и сел на
свое место. Он чувствовал, что без него что-то говорили о нем, и тревожно обежал глазами товарищей. Потом, положив
руки на стол, он начал...
— А-а! — зевнула она, протягивая Лихонину
руку. — Здравствуйте, милый студент! Как ваша Любочка себя чувствует на новоселье? Позовите когда в гости. Или вы справляете
свой медовой месяц потихоньку? Без посторонних свидетелей?
Она ушла. Спустя десять минут в кабинет вплыла экономка Эмма Эдуардовна в сатиновом голубом пеньюаре, дебелая, с важным лицом, расширявшимся от лба вниз к щекам, точно уродливая тыква, со всеми
своими массивными подбородками и грудями, с маленькими, зоркими, черными, безресницыми глазами, с тонкими, злыми, поджатыми губами. Лихонин, привстав, пожал протянутую ему пухлую
руку, унизанную кольцами, и вдруг подумал брезгливо...
Окончив допрашивать, переписывать и ругать скверными словами кучу оборванцев, забранных ночью для вытрезвления и теперь отправляемых по
своим участкам, он откинулся на спинку дивана, заложил
руки за шею и так крепко потянулся всей
своей огромной богатырской фигурой, что у него затрещали все связки и суставы.
— Ну, скажем, содержанки или жены, — равнодушно возразил Кербеш и покрутил в
руках серебряный портсигар с монограммами и фигурками. — Я решительно ничего не могу для вас сделать… по крайней мере сейчас. Если вы желаете на ней жениться, представьте соответствующее разрешение
своего университетского начальства. Если же вы берете на содержание, то подумайте, какая же тут логика? Вы берете девушку из дома разврата для того, чтобы жить с ней в развратном сожительстве.
— Миленький мой! Василь Василич! Васенька! Ей-богу! Вот, ей-богу, никогда ничего подобного! Я всегда была такая осторожная. Я ужасно этого боялась. Я вас так люблю! Я вам непременно бы сказала. — Она поймала его
руки, прижала их к
своему мокрому лицу и продолжала уверять его со смешной и трогательной искренностью несправедливо обвиняемого ребенка.
«Каждый вечер я играю роль прекрасного Иосифа, но тот по крайней мере хоть вырвался, оставив в
руках у пылкой дамы
свое нижнее белье, а когда же я, наконец, освобожусь от
своего ярма?»
Но когда кавалер де Грие, пролежавший двое суток около трупа
своей дорогой Манон, не отрывая уст от ее
рук и лица, начинает, наконец, обломком шпаги копать могилу — Любка так разрыдалась, что Соловьев напугался и кинулся за водой.
— Я ему тоже скажу, — прибавила она плачущим голосом, — что вы, вместо того чтобы меня учить, только болтаете всякую чушь и тому подобную гадость, а сами все время держите
руку у меня на коленях. А это даже совсем неблагородно. — И в первый раз за все их знакомство она, раньше робевшая и стеснявшаяся, резко отодвинулась от
своего учителя.
Если каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно,
руку на сердце и смело дать себе отчет в прошлом, то всякий поймает себя на том, что однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он потом не может от нее избавиться во всю
свою жизнь и повторяет совсем уже твердо никогда не существовавшую историю, твердо до того, что в конце концов верит в нее.
Он только помнил смутно вращающиеся и расплывающиеся круги от света лампы, настойчивые поцелуи, смущающие прикосновения, потом внезапную острую боль, от которой хотелось и умереть в наслаждении, и закричать от ужаса, и потом он сам с удивлением видел
свои бледные, трясущиеся
руки, которые никак не могли застегнуть одежды.
А до этого дня, просыпаясь по утрам в
своем логовище на Темниковской, — тоже по условному звуку фабричного гудка, — он в первые минуты испытывал такие страшные боли в шее, спине, в
руках и ногах, что ему казалось, будто только чудо сможет заставить его встать и сделать несколько шагов.
Женька с утра была кротка и задумчива. Подарила Маньке Беленькой золотой браслет, медальон на тоненькой цепочке со
своей фотографией и серебряный нашейный крестик. Тамару упросила взять на память два кольца: одно — серебряное раздвижное о трех обручах, в средине сердце, а под ним две
руки, которые сжимали одна другую, когда все три части кольца соединялись, а другое — из золотой тонкой проволоки с альмандином.
Позвали Симеона… Он пришел, по обыкновению, заспанный и хмурый. По растерянным лицам девушек и экономок он уже видел, что случилось какое-то недоразумение, в котором требуется его профессиональная жестокость и сила. Когда ему объяснили в чем дело, он молча взялся
своими длинными обезьяньими
руками за дверную ручку, уперся в стену ногами и рванул.
Для проформы он приказал отнести Женьку в ее бывшую комнату и пробовал при помощи того же Симеона произвести искусственное дыхание, но минут через пять махнул
рукой, поправил
свое скривившееся на носу пенсне и сказал...
Великая артистка лежала на огромной тахте, покрытой прекрасным текинским ковром и множеством шелковых подушечек и цилиндрических мягких ковровых валиков. Ноги ее были укутаны серебристым нежным мехом. Пальцы
рук, по обыкновению, были украшены множеством колец с изумрудами, притягивавшими глаза
своей глубокой и нежной зеленью.
Она томно подняла с подушки
свою узкую, худую, прекрасную
руку и приложила ее ко лбу, и таинственные, глубокие изумруды зашевелились, как живые, и засверкали теплым, глубоким блеском.
— Я их не знаю… Один из них вышел из кабинета позднее вас всех. Он поцеловал мою
руку и сказал, что если он когда-нибудь понадобится, то всегда к моим услугам, и дал мне
свою карточку, но просил ее никому не показывать из посторонних… А потом все это как-то прошло и забылось. Я как-то никогда не удосужилась справиться, кто был этот человек, а вчера искала карточку и не могла найти…
В коридоре было чуть посветлее, и когда сторож опустил
свою ужасную ношу на пол, то Тамара на мгновение закрыла лицо
руками, а Манька отвернулась и заплакала.
Когда он однажды заикнулся об отдельной квартире и о других удобствах, она поглядела ему в глаза так пристально, надменно и сурово, что он, как мальчик, покраснел в
своих живописных сединах и целовал ее
руки, лепеча несвязные извинения.