Неточные совпадения
Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни, И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в
ту же ночь, с
теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко
уже ждущего своей очереди в общем зале.
Зоя, которая
уже кончила играть и только что хотела зевнуть, теперь никак не может раззеваться. Ей хочется не
то сердиться, не
то смеяться. У ней есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
Одну минуту он совсем
уж было остановился на Жене, но только дернулся на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по
тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на других.
Впрочем,
того же самого добивались все мужчины даже самые лядащие, уродливые, скрюченные и бессильные из них, — и древний опыт давно
уже научил женщин имитировать голосом и движениями самую пылкую страсть, сохраняя в бурные минуты самое полнейшее хладнокровие.
— Ну и идите в портерную, если там дешевле, — обиделась Зося. — А если вы пришли в приличное заведение,
то это
уже казенная цена — полтинник. Мы ничего лишнего не берем. Вот так-то лучше. Двадцать копеек вам сдачи?
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное
то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на
том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас
уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
А
уж если пугать букой,
то лучше всего самому на нее прежде посмотреть.
— Ну,
уж это, господа, свинство! — говорил ворчливо Ярченко на подъезде заведения Анны Марковны. — Если
уж поехали,
то по крайности надо было ехать в приличный, а не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше рядом, к Треппелю, там хоть чисто и светло.
«Кот!» — злобно решил было про себя Собашников, но и сам себе не поверил:
уж очень был некрасив и небрежно одет репортер и, кроме
того, держал себя с большим достоинством.
— Нет, не
то, — возразила ласковым шепотом Тамара. — А
то, что он возьмет вас за воротник и выбросит в окно, как щенка. Я такой воздушный полет однажды
уже видела. Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья.
Уж, кажется, по-вашему, ниже некуда спуститься: вышибала в публичном доме, зверь, почти наверно — убийца, обирает проституток, делает им „черный глаз“, по здешнему выражению,
то есть просто-напросто бьет.
Но Боря не мог оставить. У него была несчастная особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно
уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще больше сердило Собашникова
то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это
уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною,
то снимите очки.
— Что? — встрепенулся студент. Он сидел на диване спиною к товарищам около лежавшей Паши, нагнувшись над ней, и давно
уже с самым дружеским, сочувственным видом поглаживал ее
то по плечам,
то по волосам на затылке, а она
уже улыбалась ему своей застенчиво-бесстыдной и бессмысленно-страстной улыбкой сквозь полуопущенные и трепетавшие ресницы. — Что? В чем дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не имею против. Пожалуйста…
— Я — нет. Иногда, если сильно устану, я ночую здесь. Беру у Исая Саввича ключ от его комнатки и сплю на диване. Но все девицы давно
уже привыкли к
тому, что я существо третьего пола.
—
Уж что верно,
то верно! — воскликнула Нюра. — Сергей Иваныч как святой отшельник.
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если
уж так тебе осмердело человечество,
то как ты терпишь, да еще так долго, вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
Эгмонт-Лаврецкий, до сих пор очень удачно подражавший
то поросенку, которого сажают в мешок,
то ссоре кошки с собакой, стал понемногу раскисать и опускаться. На него
уже находил очередной стих самообличения, в припадке которого он несколько раз покушался поцеловать у Ярченко руку. Веки у него покраснели, вокруг бритых колючих губ углубились плаксивые морщины, и по голосу было слышно, что его нос и горло
уже переполнялись слезами.
— О! Я
уже почти уверен, дражайший Иосиф Иванович, — воскликнул радостный Горизонт и слегка кончиками пальцев потрепал осторожно по коленке Венгженовского.
Уж будьте покойны: если Горизонт за что-нибудь взялся,
то вы будете благодарить, как родного отца, ни более ни менее!
— Да накажи меня бог! А впрочем, позвольте, молодой человек! Вы сами понимаете. Я был холостой, и, конечно, понимаете, всякий человек грешен… Теперь
уж, конечно, не
то. Записался в инвалиды. Но от прежних дней у меня осталась замечательная коллекция. Подождите, я вам сейчас покажу ее. Только, пожалуйста, смотрите осторожнее.
— А знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все, чему поклонялся. Я
уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину
того, что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
— Ах! Что вы, Маргарита Ивановна!
Уж раз я сказал,
то это верно, как в государственном банке. Послушайте, Лазер, — обратился он к бородатому, — сейчас будет станция. Купите барышням разных бутербродов, каких они пожелают. Поезд стоит двадцать пять минут
Вдали, далеко впереди паровоза,
уже начали поблескивать золотыми огнями купола колоколен. Мимо купе прошел кондуктор и сделал Горизонту какой-то неуловимый знак.
Тот сейчас же вышел вслед за кондуктором на площадку.
Но в
то время, когда повсюду наводили справки о нем, как о Шперлинге, он
уже разъезжал из города в город под фамилией Розенблюма.
Это была женщина, вернее сказать, отставная девка, которые водятся только на юге России, не
то полька, не
то малороссиянка,
уже достаточно старая и богатая для
того, чтобы позволить себе роскошь содержать мужа (а вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова встретились, как старые знакомые. Кажется, у них не было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали друг с другом.
Вдруг, мгновенно, ее прелестные глаза наполнились слезами и засияли таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками вечерняя звезда. Она обернула лицо к сцене, и некоторое время ее длинные нервные пальцы судорожно сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять обернулась к своим друзьям,
то глаза
уже были сухи и на загадочных, порочных и властных губах блестела непринужденная улыбка.
Деревья еще стояли зелеными, но в запахе воздуха, листьев и травы
уже слегка чувствовался, точно издали, нежный, меланхолический и в
то же время очаровательный запах приближающейся осени.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот
уже пять лет, как я не видал как следует восхода солнца.
То карточная игра,
то пьянство,
то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы с жизнью!
Любке почему-то показалось, что Лихонин на нее рассердился или заранее ревнует ее к воображаемому сопернику.
Уж слишком он громко и возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула к Лихонину свое лицо, с широко раскрытыми, недоумевающими и в
то же время покорными глазами, и слегка прикоснулась пальцами к его правой руке, лежавшей на ее талии.
И вдруг с необычайной остротой Лихонин почувствовал, — каждый человек неизбежно рано или поздно проходит через эту полосу внутреннего чувства, — что вот
уже зреют орехи, а тогда были розовые цветущие свечечки, и что будет еще много весен и много цветов, но
той, что прошла, никто и ничто не в силах ему возвратить.
«Она
уже, должно быть, проснулась, — оформил, наконец, свою тайную мысль Лихонин, — а если не проснулась,
то я тихонько прилягу на диван и посплю».
Соловьев, рослый и
уже тучноватый, с широким румяным волжским лицом и светлой маленькой вьющейся бородкой, принадлежал к
тем добрым, веселым и простым малым, которых достаточно много в любом университете.
— Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат, товарищ. И не будем об этом больше говорить. А
то, что случилось сегодня поутру, это
уж, будь покойна, не повторится. И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
Не
то, чтобы ее обижало целомудренное решение Лихонина, которому, по правде сказать, она плохо верила, но как-то ее
узкий, темный ум не мог даже теоретически представить себе иного отношения мужчины к женщине, кроме чувственного.
Нет,
уж если вы действительно хотите помочь этой бедной девушке,
то дайте ей возможность сразу стать на ноги, как трудовому человеку, а не как трутню.
Коварная Александра успела
уже за это время сбегать к управляющему домом пожаловаться, что вот, мол, приехал Лихонин с какой-то девицей, ночевал с ней в комнате, а кто она,
того Александра не знает, что Лихонин говорит, будто двоюродная сестра, а паспорта не предъявил.
— Нечего
уж и говорить о
том, что я стал теперь позорной сказкою всего университета.
Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а
тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент
уже стоял на улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
— Ах! Жизнь их была какая разнесчастная! Вот судьба-то горькая какая! И
уже кого мне жалеть больше, я теперь не знаю: его или ее. И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что как только мужчина и женщина вот так вот влюбятся, как они,
то непременно их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему?
Незаметно для самих себя и совсем
уже незаметно для постороннего взгляда они осторожно правеют или, вернее, линяют до
тех пор, пока не отрастят себе живот, не наживут подагры и болезни печени.
— Вы
уж извините меня, пожалуйста, но так как у меня собственная квартира и теперь я вовсе не девка, а порядочная женщина,
то прошу больше у меня не безобразничать. Я думала, что вы, как умный и образованный человек, все чинно и благородно, а вы только глупостями занимаетесь. За это могут и в тюрьму посадить.
Так как в университете давно
уже говорили о
том, что Лихонин спас девушку из такого-то дома и теперь занимается ее нравственным возрождением,
то этот слух, естественно, дошел и до учащихся девушек, бывавших в студенческих кружках.
Она давно
уже жаловалась Лихонину на
то, что ей тяжело присутствие Симановского, но Лихонин не обращал на женские пустяки внимания: был силен в нем пустошный, выдуманный фразерский гипноз этого человека повелений.
Она
уже дошла до
того, что в сердитые минуты угрожала ему серной кислотой.
Ее родной Васильковский уезд отстоит всего в пятнадцати верстах от губернского города, и молва о
том, что она поступила в такое заведение,
уже давно проникла через земляков в деревню.
Но Лихонина
уже не было в городе: он малодушно уехал в
тот же день, когда несправедливо обиженная и опозоренная Любка убежала с квартиры.
Эмма Эдуардовна
уже давно знала о возвращении Любки и даже видела ее в
тот момент, когда она проходила, озираясь, через двор дома.
Если каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно, руку на сердце и смело дать себе отчет в прошлом,
то всякий поймает себя на
том, что однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он потом не может от нее избавиться во всю свою жизнь и повторяет совсем
уже твердо никогда не существовавшую историю, твердо до
того, что в конце концов верит в нее.
Конечно, у нее был один только святой материнский расчет: если
уже суждено Бореньке пасть,
то пускай он отдаст свою чистоту, свою невинность, свое первое физическое влечение не проститутке, не потаскушке, не искательнице приключений, а чистой девушке.
Теперь недавний легкий хмель совсем
уже вышел из его головы, и все страшнее, все несбыточнее и все уродливее казалось ему
то, для чего он сюда пришел.