Милый, дорогой мертвец отнял было у него сердце и мысли Анастасии, с трудом могли отрывать ее от могилы отца; но через несколько времени
живой друг, очарователь ее, ее суженый, снова занял все ее помыслы и чувства.
Неточные совпадения
Другой гость был дитя, лет под четырнадцать, пригожее,
живое.
Иной кричал: «Родился мальчик с саженной бородой!»
Другой: «Упала с неба звезда бородатая!» Кто: «Нашли урода,
живую голову с бородою!» И не укласть от Москвы до Цареграда всех диковинок, которые выдавали о бороде!
Новое отделение, новые знаменитые пленники. И опять татаре, опять
живое свидетельство Иоаннова ума и воли, смиривших Восток. Заключенные были два брата, один седой старик,
другой в летах, подвигающих к старости. Сидя рядом и перекинув
друг другу руки около шеи, они молча, грустно смотрели
друг другу в глаза. В них видели они свое отечество, свое небо, своих родичей и
друзей, все бесценное и утраченное для них. В таком положении застал их великий князь. Смущенные, они расплелись и остались сидя.
— Достань, боярин, на молодой месяц две молодые лягушки разных полов, держи их вместе, где рассудишь, три дня и три ночи, днем под лучом солнца, ночью под лучом месяца; потом зарой их
живых вместе в полночь, когда совершится полнолуние, в лесу, в муравейник, а на
другую полночь вынь из лягушки мужеска пола крючок, что у ней под сердцем, а лягушку женского пола оставь в муравейнике; этим крючком вели сыну своему задеть девушку, имярек…
Ненасыть обещал и с
живою верою отдал всего себя воле врача. Лечение было успешно. На
другой день вышла из него жаба, которую он, вероятно, проглотил в зародыше со стоячею водой. Исцеленный, он везде разносил похвалу лекарю Антону и в ежедневных молитвах своих упоминал с благодарностью имя немца, прося бога обратить его в православие. Люди русские толковали это врачевание по-своему.
— Труд лишний вашей милости!.. Возьму лучше
живой на память
друга. Зачем мешкать! Теперь же надену дорогой боярский подарок. Стало, мои доспехи лишние.
«Что бы они значили?» — думал он с замиранием сердца, удерживая руку своего
друга, спешил также расцеловать ее и потом спустился с плеч доброго тверчанина, который и ныне служил ему
живою лестницей.
Начиналось то, чего я боялся: образ девочки в сером постепенно бледнел. Мне было как-то жгуче жаль его, порой это было похоже на угрызения совести, как будто я забываю
живого друга, чего-то от меня ожидающего. Но дни шли за днями, — образ все больше расплывался в новых впечатлениях, удалялся, исчезал…
Из всех этих отрождений Льва Яковлевича я не мог никого отличить одного от другого: все они были точно семья боровых грибов, наплодившихся вокруг дрябнувшего матерого боровика. Все они были одной масти и одного рисунка — все одинаковы и ростом, дородством, лицом, красотою; все были
живые друг друга подобия: одни и те же окорочные фигуры, и у каждого та же самая на светлых местах коричневая сальнистая закопченность.
Неточные совпадения
Бобчинский и Добчинский, оба низенькие, коротенькие, очень любопытные; чрезвычайно похожи
друг на
друга; оба с небольшими брюшками; оба говорят скороговоркою и чрезвычайно много помогают жестами и руками. Добчинский немножко выше и сурьезнее Бобчинского, но Бобчинский развязнее и
живее Добчинского.
— Так вы нынче ждете Степана Аркадьича? — сказал Сергей Иванович, очевидно не желая продолжать разговор о Вареньке. — Трудно найти двух свояков, менее похожих
друг на
друга, — сказал он с тонкою улыбкой. — Один подвижной, живущий только в обществе, как рыба в воде;
другой, наш Костя,
живой, быстрый, чуткий на всё, но, как только в обществе, так или замрет или бьется бестолково, как рыба на земле.
— Самолюбия, — сказал Левин, задетый за
живое словами брата, — я не понимаю. Когда бы в университете мне сказали, что
другие понимают интегральное вычисление, а я не понимаю, тут самолюбие. Но тут надо быть убежденным прежде, что нужно иметь известные способности для этих дел и, главное, в том, что все эти дела важны очень.
Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он в этот же день утром был у Еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он хотел служить, было новое,
живое и честное дело; но нынче утром, когда Болгаринов, очевидно, нарочно заставил его два часа дожидаться с
другими просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.
Стремов, тоже член комиссии и тоже задетый за
живое, стал оправдываться, — и вообще произошло бурное заседание; но Алексей Александрович восторжествовал, и его предложение было принято; были назначены три новые комиссии, и на
другой день в известном петербургском кругу только и было речи, что об этом заседании.