Неточные совпадения
«
Не может
быть, — говорю я, — он отправлен с неделю, все
другие места получили».
Да,
друг мой,
есть в ней чудеса, которые и
не снились нашим мудрецам-обличителям.
Видно
было, что удовольствие от удачной покупки, подкрепляемое добротой сердца,
не давало в нем места
другому чувству.
— Многие, после происшествия со мной, почли меня за сумасшедшего, — сказал он, — но если б знали, кто
был человек, которого я хотел схватить, если б знали его отношения ко мне, так оправдали бы мое бешеное нападение на него. Да,
друг мой, — прибавил он по-французски, чтобы извозчик
не понял его, — это величайший враг мой, он обокрал казну, обокрал меня, разрушил счастье мое, счастье моего семейства, убил жену мою…
После русского дядьки у мальчика
не было гувернеров, гувернером ему
был сам отец, оставшийся более
другом его, чем руководителем, до последних дней своих.
Не позволял он себе задорных речей, в деле чести
был строг к себе и к
другим.
Красота Лизы
не могла
не сделать сильного впечатления на сердце молодого человека. Под покровом родства они сблизились. Владислав полюбил ее страстно; она показывала, что любит его, как одного из лучших, добрых
друзей своих. Слово любви никогда
не было произнесено между ними. Ранеева когда-то говорила своей интимной подруге...
P. S. Сожги это письмо;
не кротость агнца нужна нам теперь, а мудрость змеи. Пан ксендз Антоний прочитал его и одобрил. Он посылает тебе свое пастырсское благословение. В этом письме найдешь
другое на твое имя. Пишу в нем, что отчаянно больна. Ты предъявишь его своему начальству, чтобы дали тебе скорее законный отпуск. Из деревни, осмотревшись и приготовив все, ты можешь для формы подать в отставку или поступить, как брат, то
есть разом разрубить все связи свои с московской Татарией».
— Все кончено. Прощай,
друг, мы, может
быть, больше
не увидимся.
— Женщины, в которых течет польская кровь,
не простуживаются, когда сердце их согрето патриотизмом
друзей, — отвечала панна, и распростилась со своими восторженными поклонниками. —
Не могу дольше оставаться с вами, — прибавила она, — дала слово
быть в этот час в одном месте, где должна поневоле кружить головы москалям.
Между тем во всех частях ее фигурки и в целом
Не было ничего уродливого; все в ней гармонировало одно с
другим.
В это время, с водворением, ее в родном доме, бельэтаж в нем, остававшийся несколько месяцев пустым, заселился жильцами. Одно отделение, окнами на нижний Пресненский пруд, наняли Ранеевы,
другое, поменьше, окнами на дворе, вдова коллежского советника (которого она по временам величала статским, а иногда, в жару хлестаковщины, производила в действительные), лет сорока пяти, Левкоева. Пенсион ее после мужа,
не так давно умершего,
был невелик, но она жила безбедно, на какие средства — это оставалось ее тайной.
Мало-помалу невольно Тони подчинилась первенству Лизы и с удовольствием склонялась перед ним, счастливая, гордая, что такое дивное, несравненное существо избрало ее, помимо многих
других, в свои
друзья. Просто она
была влюблена в нее, а влюбленные, как известно,
не видят и малейшего недостатка в предмете своей любви.
— Пожалуй бы созданы — как две половинки одной груши!.. Близки
друг к
другу, да
не сходимся. Кабы можно
было об этом справиться в книге судеб. Шутки в сторону, поставь меня с тобою рядом перед ним, как мы теперь стоим, да сравни он твою олимпийскую красоту…
Тут она
не лгала: графиня, о которой она говорила,
была ангел во плоти. Желая, чтобы одна рука
не знала, что подает
другая, она через свою поверенную делала много добра.
— На том пространстве, которое вам угодно
было отмежевать Польше, вижу я только с двух концов цепи два далеко разрозненные звена — два класса: один высший, панский,
другой — низший, крестьянский. С одной стороны, власть неограниченная, богатство, образование, сила, с
другой — безмолвное унижение, бедность, невежество, рабство, какого у нас в России
не бывало. Вы, Михайло Аполлоныч, долго пожили в белорусском крае, вы знаете лучше меня быт тамошнего крестьянина.
—
Не слова, а факты доказывают противное. Дети так называемых вами поляков, из какой бы губернии они ни
были, принимаются в наши учебные заведения, гражданские и военные, на счет правительства наравне с русскими, без всякого предпочтения одних
другим.
— Судьей в этом споре, — сказал Ранеев, — я
не желаю
быть и сам себя отвожу по личным моим отношениям к обеим сторонам. Пусть Антонина Павловна и дочь моя решат его и подадут, одна или
другая, руку победителю.
— Ну, полно бесноваться, душка, ты остаешься для меня навсегда, мой милый, бесценный
друг, которую
не променяю ни на каких барышень, которую
буду любить до гроба. Перестань хмуриться, улыбнись, моя краса. Поверь, что ты
не можешь иметь
друга более тебе преданного, готового пожертвовать тебе своею жизнью. Если после этого ты
будешь ревновать меня, так лучше расстанемся.
Надо
было передать этот куш Жвирждовскому. Он поехал к нему, но
не застал дома; слуга доложил, что капитан возвратится
не прежде двух часов,
не будет обедать у себя, вечером поедет в театр и на
другой день уедет в Петербург.
— Я и
не забыл своего обещания, любезный
друг. Но чтоб
не затруднить ни вас, ни себя длинным рассказом, собираю разрозненные фрагменты, написанные на многих клочках, привожу их в порядок и отдам переписать верному человечку. Дней через десять, — может
быть, немного более, вы получите полную историю моей жизни, — даю вам слово. Этот знак моей доверенности послужит вам доказательством, как я вас люблю.
— Милая Дарья Павловна, — говорил он, — я позвал вас в отсутствие моей дочери по секретному делу. То, о чем я
буду вас просить, должно оставаться между мной и вами, как будто в неизвестном для
других мире. Ни ваши братья, ни сестра, ни даже Лиза моя
не должны об этом знать. Дадите ли мне слово сохранить эту тайну?
— Подарите мне на память карточку с вашим портретом; это
будет лучшая награда за мои труды… Если ж вы предложите мне что-нибудь
другое, я с вами навеки рассорюсь, и тогда ищите себе
другого переписчика. Я маленькое твореньеце Божье, но вы меня
не знаете. Раз что-нибудь сказала, так тому и
быть.
При этом торжественном случае
не было красноречивых речей, но
были, с одной стороны, слезы радости, что умела угодить доброму Михаилу Аполлонычу, с
другой — слезы благодарности.
Он
был строг — и первый запретил телесные наказания в училище; он
был строг — и когда директор заведения предложил ему исключить одного ученика за значительную шалость из заведения и сослать его юнкером на Аландские острова, он помиловал виновного и по этому случаю сказал директору незабвенные слова, которые посчастливился я слышать из
другой комнаты: «Поверь, Александр Дмитриевич, каждого из этих ребят легко погубить, но сделать их счастливыми
не в нашей власти.
— Для меня это все равно, — отвечал я, — вы дорожите этими правами и, конечно, справедливо. Сколько я слышал от вас об этом предмете, можно ручаться за успех вашего домогательства. По своим связям (дернуло меня сказать) и я помогу вам в этом деле, даю вам свое честное слово. Но теперь отдайте мне вашу дочь, как она
есть, дочь панцирного боярина. Никакой родовой, ни денежной придачи к ней мне
не нужно. Мы любим
друг друга, благословите нашу любовь.
Издержав довольно денег на путешествие из В. в Петербург, обратно и в Приречье, так же как и на приличную здесь по месту моему обстановку, я
не имел
других денег на покупку и устройство этого именьица кроме тех, которые должен мне
был Аноним, и потому я обратился к нему с просьбой возвратить их.
Члены эти
были: один от дворянства, хворый умом и телом, упивавшийся, в чаянии движения воды, покуда хлебным опиумом, подписывавший журналы у себя на дому,
другой — от купечества, едва умевший выводить каракульками свое звание и фамилию, и третий от крестьян, мещанин, лакейски исполнявший то, что прикажет ему секретарь,
не только что Киноваров.
Не забудьте, Владислав бывший
друг дома, родственник их, еще прежде Елизаветина дня он оскорбил отца и следственно дочь безрассудным разговором о польской национальности в Белоруссии, давно
не был у них и вдруг нежданно-негаданно явился именно в день ее ангела.
Разговор более
не клеился. Левкоева заметила, что он
был смущен, расстроен, да и саму ее тревожил червяк в сердце. Расстались, по-видимому,
друзьями, повторив обещание свято хранить тайну, известную только им двоим.
— И я
буду его врагом. Что ж вам и тогда в сердце, которое в
другой раз так любить
не может, измятом, разбитом, сокрушенном? Я обманула бы вас, если бы отдала вам руку свою,
не отдав вам нераздельно любви своей. Хотите ли жену, которая среди ласк ваших
будет думать о
другом, хоть бы для нее умершем?
—
Друзьями, — договорил Сурмин, глубоко вздохнув. — Я у ног ваших, преданный вам еще более, чем когда-либо. Если постигнет вас какое-либо несчастье… (молю Бога отвратить его от вас), жизнь ваша
не усыпана розами… могут
быть случаи… обратитесь тогда ко мне, и вы найдете во мне человека, готового пожертвовать вам всем, чем может только располагать.
Его сердце так стройно сжилось с ними, ему так отрадно
было в их кружке, как будто для него
не существовало
другого мира, кроме того, который заключался в этом кружке и собственном его семействе.
— Единственное, милое, дорогое мое дитя, я желал бы передать тебе то, что у меня тяжело лежит на сердце. Может
быть, то, что хочу тебе сказать,
не удастся сказать в
другое время.
— Я должен покончить со всем своим прошлым, — произнес он с чувством. —
Не на свежей же могиле сына приносить жертвы мщения. Может
быть, скоро предстану перед светлым ликом Вышнего Судьи. Повергну себя перед Ним и скажу ему: «Отче мой, отпусти мне долги мои, как я отпустил их должникам моим». Пускай придет. Да покараульте дочь мою и Тони. Потрудитесь, мой
друг, передать им, что я занят с нужным человеком.
«Ведь нельзя же обеим оставаться в безбрачном состоянии», думала Настасья Александровна и старалась,
не расстраивая этой привязанности, смягчать ее временной разлукой: то оставляла одну или
другую погостить на несколько дней в Приречье и у добрых соседей, где
были девицы сходных с ними лет, то стала вывозить в губернский приреченский свет, собирала у себя кружок разного пола и возраста, где
было полное раздолье всяким играм и увеселениям.
Не оставляла также внушать им, что жизнь их
не может ограничиться домашним кругом, в котором они родились и воспитывались, но что ожидает их
другая будущность, где они встретят
другие привязанности, именно супруги и матери,
другие священные, дорогие обязанности, которым должны
будут отдаться всем существом своим.
Поцелуям и уверениям в неизменной дружбе
не было конца. Скажу вам по секрету, мой читатель, что если к этому быстрому решению подвинула ее дружба, так над этим чувством в то же время господствовало
другое, может
быть, более сильное. Тони уловила из разговора Сурмина с Ранеевым, что он должен непременно ехать в Белоруссию для получения наследства, доставшегося после дяди, она
будет видеть его,
будет близко от него… Головка ее воспламенилась от этой мысли.
Тетрадь с нотами
была принесена и отдана на рассмотрение Настасьи Александровны. Перевернув листы, она объявила, что музыкальные сочинения в одной части тетради слишком игривы,
не ладят с положением, в котором находятся ее гостьи, а в
другой части духовные —
не по силам дочерей.
Лизе и Тони приготовлены
были две комнаты, одна подле
другой, со всеми удобствами, какие могло придумать горячее сердце Зарницыной, а иначе она и любить
не умела.
— С
другой стороны, Жучок действует на бывших крестьян Платеров. Это раскольники — стража русского духа в здешнем крае, она охраняет его от полонизма. Живут к северу Витебской губернии, разбросаны и по
другим местам ее. Народ трезвый, фанатически преданный своей вере. Они зорко следят за всеми действиями панов. Жучок, хитрый, лукавый,
не упускает случая, чтобы выведать о польских затеях.
Есть еще у меня один человек, поляк Застрембецкий, враг поляков.
Сердце Эдвиги
было, однако ж,
не на месте. Вслед за тем до нее секретно дошла роковая весть, что Ричард погиб… как, никто, наверно, кроме нее,
не знал. Она уведомила своих
друзей, что он убит в Царстве Польском в сшибке с русскими. Наружно разыгрывая роль героини, Эдвига старалась казаться спокойной, говорила, что гордится, счастлива, пожертвовав сына отчизне. Но душа ее
была сильно потрясена; вскоре разочлась она со всеми земными замыслами и навсегда опочила от них.
— Да, я счастлива, — говорила Лиза, — как может
быть только счастлива женщина на земле. Если б могло надо мною совершиться чудо, чтобы мне вновь начать жизнь, я
не желала бы ей
другого исхода. Чтобы со мной ни случилось, какие бы несчастья меня впредь ни ожидали, я всегда
буду благодарить Бога за то, что Он в это время послал мне. Десять дней блаженства, какое и
не снилось мне в грезах, да за них разве
не отдашь всю жизнь свою!
— Уж недалече наша мыза, вот видишь, барынька, — сказал Кирилл, указывая кнутом на выдвигающийся из-за березовой рощи господский дом. — А вот влево, в
другую сторону, чуть видно вдали, экономия пана Сурмина. Богаче всех в здешнем краю. Две мельницы, винокуренный завод, да и хлопы его против
других панских живут, як у Иезуса на плечике.
Едят чистый русский хлеб без мякины, и хаты у них
не курные.
Съехались гости, между ними
не было Волка. Отсутствие его
было замечено и истолковано
не в пользу его. Все видели, что на завтраке после маневров повстанцев он и Владислав
не проявляли
друг к
другу знаков неприязни.
Была минута оцепенелого молчания. Бледные, трясясь от страха и бешенства, все озирали
друг друга, как бы искали,
не обнаружит ли чье лицо предателя.
«Наконец, только теперь могу сказать тебе, мой
друг, — писал он, — что все в крае спокойно. Воля твоя исполнена. Обезоруженный нами жонд
не был в состоянии ничего предпринять. Кровь братьев
не будет больше литься. Счастье наше обеспечено. Я остался здесь только на два дня по экстренным хозяйственным делам. Через 48 мучительных часов разлуки я, счастливейший из смертных, обнимаю тебя. Но, желая тебя успокоить на свой счет, посылаю с этим письмом нарочного. Да
будет над тобою благословение Божье.
Письмо
было написано в неосторожных выражениях в минуты безмятежного спокойствия, в чаду от блаженства, его ожидавшего. О Волке, которого он почитал своим врагом, ходили слухи, что он убежал в Царство Польское, знали, что окна в доме его заколочены наглухо, на дворе ни живой души; с
других сторон
не ожидалось опасности.
Налили стаканы. Зоркий, наблюдательный глаз высмотрел бы, что Жучку наливали из одной бутылки, прочим игрокам из
других. Жучок, упоенный и без вина своим выигрышем,
не заметил этой мошеннической проделки и
выпил поднесенный ему стакан. Он, однако ж, поставил новую карту на малый куш и выиграл, но вскоре голова его стала кружиться, в глазах запрыгали темные пятна.
—
Есть, мой
друг, и суд Его рано или поздно карает преступника, сколько бы он от него
не отвертывался, — оговорился Жучок.