Неточные совпадения
А одежа, одежа,
мое дитятко, вся, как жар, горела; на голове шапочка, золотом шитая, словно
с крыльями; в руке волшебная тросточка
с серебряным набалдашником: махнет ею раз, другой, и версты не бывало!» Но я
с старушкою заговорился.
—
С глаз
моих долой, негодяй! Счастлив, что не по тебе отец и мать. Теперь оставьте меня вы все, кроме тебя,
мой дорогой Зуда, и тебя…
— У меня обещано — так сделано! Зуда, напиши от имени
моего записку, чтобы ее и цыгана, который
с ней, полиция нигде не тревожила и что я за них отвечаю.
— Придумай, голубчик; камень
с груди свалишь. Меня не жалей, пожалей только
мое дитя,
мое сокровище. Возьми все, что у меня есть; мало, я пойду к тебе в кабалу.
— Знаешь ли, — произнесла
с восторгом Мариула, удвоив шаги и подняв выше голову, — знаешь ли, что
моя Мариорица живет вот тут, в этом дворце?
— Не
с ума ли ты сошла,
моя кукона? [По-молдавански: госпожа. (Примеч. автора.)]
Пишу много; сердце
мое имело нужду излиться пред благороднейшим из людей. Давно я не беседую
с ними. Случай первый! Герцог, отдав мне письмо к вам, уехал во дворец, куда был неожиданно позван, только что из него приехавши.
(Примеч. автора.)] измученный пытками за веру в истину, которую любит,
с которою свыкся еще от детства, оканчивает жизнь в смрадной темнице; иноки, вытащенные из келий и привезенные сюда, чтоб отречься от святого обета, данного богу, и солгать пред ним из угождения немецкому властолюбию; система доносов и шпионства, утонченная до того, что взгляд и движения имеют своих ученых толмачей, сделавшая из каждого дома Тайную канцелярию, из каждого человека — движущийся гроб, где заколочены его чувства, его помыслы; расторгнутые узы приязни, родства, до того, что брат видит в брате подслушника, отец боится встретить в сыне оговорителя; народность, каждый день поруганная; Россия Петрова, широкая, державная, могучая — Россия, о боже
мой! угнетенная ныне выходцем, — этого ли мало, чтоб стать ходатаем за нее пред престолом ее государыни и хотя бы самой судьбы?
Мое назначение другое (тут Волынской поднял голову и произнес
с особенною твердостию): я русский боярин, не скоморох.
— Итак, познайте, ваше превосходительство, я призван был в царские чертоги для чтения
моего творения… Весь знаменитый двор стекся внимать мне. Не знал я, какую позицию принять, чтобы соблюсти достодолжное благоговение пред богоподобною Анною… рассудил за благо стать на колена… и в такой позитуре прочел почти целую песню… Хвалы оглушали меня… Сама государыня благоволила подняться
с своего места, подошла ко мне и от всещедрой своей десницы пожаловала меня всемилостивейшею оплеухою.
— А я так думаю — всем гостям
моим, — возразил
с такою же усмешкой хозяин.
Маски в лунную ночь на кладбище — и еще каком, боже
мой! — где трупы не зарывались: инка, Семирамида, капуцин, чертенок, это разнородное собрание, борющееся
с мертвецами, которые, казалось им, сжимали их в своих холодных объятиях, хватали когтями, вырастали до неба и преследовали их стопами медвежьими; стая волков,
с вытьем отскочившая при появлении нежданных гостей и ставшая в чутком отдалении, чтобы не потерять добычи, — таков был дивертисмент, приготовленный догадливою местью героям, храбрым только на доносы.
Вдоль по улице метелица метет;
За метелицей и милый друг идет.
«Ты постой, постой, красавица
моя!
Еще дай ты насмотреться на себя,
На твою, радость, прекрасну красоту;
Красота твоя
с ума меня свела:
Сокрушила добра молодца меня».
«Пора к делу! — сказал он сам про себя. — Она так неопытна; давно ли из гарема? кровь ее горит еще жаром полудня: надо ковать железо, пока горячо! Светское приличие, которому скоро ее научат, рассудок, долг, одно слово, что я женат… и
мои мечты все в прах! Напишу ей записку и перешлю
с господином Телемахом: этот молчаливый посланный гораздо вернее. Она найдет ее… будет отвечать, если меня любит… а там тайное свидание, и Мариорица, милая, прелестная Мариорица —
моя!»
— Правда, — отвечала
с твердостью цыганка, — меня зовут Мариулой, правда и то, что малороссиянин — бог знает, кто он такой — полюбил меня за
мое будто лукавство, часто говаривал со мною и…
— Умрет в груди
моей, — отвечала цыганка
с твердостью, оправившись от своего испуга.
— Вася, друг
мой! скорей обещанное, или я накину на себя петлю, — сказала цыганка. Сердце ее разрывалось от досады, что в ней опять нашли сходство
с княжной Лелемикой.
— Правда, много воды утекло
с того времени, как мы
с тобою виделись, а еще более, как
с тобой свели знакомство. Я из молодого, бравого парня стал брюхан, старичишка, а ты из красивой девки — горбатенькая старушка. Красоту твою рукой сняло, а
мою жиром занесло.
Плюнула я на этот грех — до молитвы ли? отворила окошко, высунула голову и вижу: батюшки, светы
мои! метель сеет часто, часто, что твои нитки на моталке у проворной мотальщицы, вихорь крутит винтом снег вдоль загороды, воротишки в село занесены, и мужик возится в сугробе
с клячонкой — у сердечной только что рыло да спина чернеются.
— Девочка что-то больно кричала, как стали ее крестить, но потом росла себе пригожая и смышленая, только смаленька все задумывалась да образов боялась и ладану не любила. А как вошла в пору да в разум, порассказал ей неведомо кто, как отец потерял молитву ее.
С того дня ей попритчилось, и стала она кликать на разные голоса. Вот ее-то, бедную, видели вы. Кажись, теперь нечистому недолго в ней сидеть. Помощь божья велика нам, грешным. А вы помните, други
мои, слово дурное и хорошее не мимо идет.
— Ваша светлость, — отвечал Липмаи униженно и
с усмешкой, расшевелившею его уши, — не желаете, конечно, заставлять меня приобретать вновь неоцененное доверие ваше, которое я почитал уже своею неотъемлемою наградой за столь многолетние опыты
моего к вам усердия и преданности. И я думаю…
— Управься мне
с доносчиками, как хочешь, лишь бы концы в воду, — сказал герцог и вынул из бюро несколько листов, которые и отдал Липману вместе
с подлинным доносом Горденки. — Вот тебе бланки на их судьбу! Выбрав нужное для себя, сожги бумагу. — Потом прибавил он благосклонно: — Ты сделал мне ныне подарок, и я у тебя в долгу. Твой племянник пожалован в кабинет-секретари: объяви ему это и прибавь, что на первое обзаведение в этом звании дарю ему пару коней
с моей конюшни и приличный экипаж.
— Я стою выше, я ваш кабинет-министр. Забыл еще одно обстоятельство. Надо всеми средствами поддержать слухи, что Волынской вдовец… это необходимо! А то планы наши могут уничтожиться в самом начале.
С моей стороны, я всех, кого мог, настроил этими слухами и буду продолжать…
— Обо мне не извольте беспокоиться.
Мое тело и душа готовы за вас в пеклу. Для вас, если б нужно было, я вырвал бы своими руками всех мертвецов на кладбище и зарыл бы живых столько же. Мы было устроили так хорошо, да испортила какая-то маска, пробравшаяся вслед за нами… шепнула что-то хозяину и все вывернула
с изнанки налицо. К тому ж и ваш братец порыцарствовал некстати…
— О! я отыщу этого секретника во что ни станет и… бог свидетель, вымещу на бездельнике
мое ночное путешествие и ваше беспокойство, которое стоит, чтобы ему тянуть жилы клещами. Но это пустячки при наших успехах! Кстати, Волынской и вчера проговорился насчет государыни. Он пил
с насмешкою за ее здравие, припевая ей память вечную.
— Да, да, ее и в приданое
мои милости и прощение твоей государыни за старые твои грехи. Что?.. Чай, при этом слове зашевелились из гробов родоначальники твои, литовские или татарские князья?.. Чай, развернули пред твои вельможные очи свои заплесневелые пергаменты?.. Не ломайся же, дурачина, пока предлагают такой клад
с завидной придачей, а то велят взять и без нее.
— Не смей я даже наказывать преступников — кричат: тиран, деспот! Исполнение закона
с моей стороны — насилие; исполнение трактатов, поддержка политических связей
с соседями — измена. Вы знаете, как справедливо требование Польши о вознаграждении ее за переход русских войск через ее владения…
Право, стыдно говорить вам даже наедине, о чем они кричат на площадях и будут кричать в кабинете, помяните
мое слово!.. будто я, герцог Курляндии, богатый свыше
моих потребностей доходами
с моего государства и более всего милостями той, которой одно
мое слово может доставить мне миллионы… будто я из корыстных видов защищаю правое дело.
— Успею еще! Наш разговор важнее… Видите ли теперь,
мой почтеннейший граф, что губит меня!.. Внимание, милости ко мне императрицы!.. Ее величество знает
мою преданность к себе, к выгодам России… она поверяет мне малейшие тайны свои, свои опасения насчет ее болезни, будущности России. И коронованные главы такие же смертные… что тогда?.. Я говорю
с вами, как
с другом…
— О! разве
с помощью
моего умного друга, как вы!.. Впрочем, я и теперь уступил бы…
— Никого, кто не достоин быть впереди, — отвечал
с твердостью Волынской. — Но всегда
с уважением уступлю шаг тому, кто прославляет
мое отечество и вперед обещает поддержать его выгоды и величие. Приятно мне очистить вам дорогу…
— А мы только сию минуту говорили
с графом о вчерашней вашей истории. Негодяи! под
моим именем!.. Это гадко, это постыдно! Кажется, если б мы имели что на сердце друг против друга, то разведались бы сами, как благородные рыцари, орудиями непотаенными. Мерзко!.. Я этого не терплю… Я намерен доложить государыне. Поверьте, вы будете удовлетворены: брату — первому строжайший арест!
— Милость
моей государыни! — прервал
с твердостию Волынской. — Я ни от кого, кроме ее, их не принимаю. Вы изволили, конечно, призвать меня не для оценки
моей личности, и здесь нет аукциона для нее…
— Где будет праздноваться свадьба шута?.. — отвечал
с коварной усмешкой Волынской. — Я уж имею на это приказ ее величества; мне его вчера сообщили от нее; ныне я получил письменное подтверждение и исполняю его. Просил бы, однако ж, вашу светлость доложить
моей государыне, не угодно ли было бы употребить меня на дела, более полезные для государства.
«Там, — говорил он сам
с собою, — увижу, может быть, ее, эту пленительную Мариорицу, которую не могу вытеснить из сердца, от которой сойду
с ума, если она не будет
моею».
— Кикс,
моя милая! — сказала государыня, засмеявшись, — никогда еще не видывала я тебя в таком знаменитом ударе. А? наш любезный кабинет-министр! — примолвила она, обратясь
с приветливым видом к Волынскому, — каково здоровье?
— Ледяного дворца для свадьбы
моего новобрачного пажика. (Кульковский сделал глубокий поклон так, что широкая лысина его казалась блестящею тарелкою среди его туловища: в нее звучно шлепнул Педрилло ладонью.) Я любовалась уже из окна, как у вас дело спеет. Мне это очень приятно. Вы
с таким усердием исполняете
мое желание, что даже нездоровье вас не удержало.
— Господин Волынской, не сглазьте ее у меня. Вы смотрите на
мою Лелемико, как лисица на добычу. Я
с вами поссорюсь за это.
— Как! у меня во дворце? без
моего позволения? — сказала
с неудовольствием Анна Иоанновна.
Опозоренная, измученная, волоча кое-как за собою пожитки, которые только могла укласть в огромный узел, боясь в полуночные часы попасть на зубок нечистому, увязая не раз в сугробы снежные, она не раз вычитывала
с ужасом: «Батюшки,
мои светы! вынеси, самсонова сила, легкое перо!..» Наконец, полумертвая, она дотащилась едва к утру до жилища Липмана.
— Только
с условием, — примолвила она умоляющим голосом, — буду помогать тебе всем
моим разумением, всем лукавством, да… смотри, добрый, милый, честный барин, не сделай несчастною бедную девушку… Говорят, я уж успела выведать… сирота круглая, не имеет ни отца, ни матери,
с чужой стороны… не доведи ее до погибели, побойся бога, женись на ней.
— А что ж я, как не сваха!.. Вот видишь, барин, я много уж грехов приняла на свою душу: бог за то и наказал меня. Мы хоть и цыгане, а знаем бога. Пора мне жить честно. Коли не примешь
моего условия, — прибавила она
с твердостью и жаром, — я и дел никаких начинать не стану. Что ж?.. женишься?..
Теперь мы условились: ты будешь иметь пригожую женку; сиротка найдет себе доброго, знатного, богатого мужа; а я буду
с фатой… не забудь же фату за первый поцелуй… и душа
моя не даст ответа богу, что погубила
мою…
мою красавицу…
Вы, верно, хотите знать, люблю ли вас? Если б я не боялась чего-то, если бы меня не удерживало что-то непонятное, я давно сама бы это вам сказала. Да, я вас люблю, очень, очень. Это чувство запало ко мне глубоко в сердце
с первой минуты, как я вас увидела, и пустило корни по всему
моему существу. Так, видно, хотел
мой рок, и я повинуюсь ему. Неведомое ли мне блаженство вы мне готовите, или муки, которых я до сих пор не знаю, я не могу, не хочу избегнуть ни того, ни других.
— Вот недалеко ходить: хотел меня скушать живую, и
с косточками, господь прости ему его согрешения… хоть бы и Артемий Петрович; да великая заступница не дала ругаться надо мной, вознесла меня, недостойную, превыше
моих заслуг — не знаю, ведомо ли тебе? — по милости самой матушки Анны Ивановны сочетаюсь вскорости законным браком
с столбовым дворянином.
— Пикни же он грубое словечко, я ему глаза выцарапаю;
мой Петенька и сучку царскую выпустит — посмей-ка он тогда тронуть волоском! А вот быть по-нашему
с Бироном; да я, господи прости! хочу скорей лишиться доброго имени, пускай называют меня шлюхой, неумойкой, такой-сякой, коли я не увижу головы врага нашего на плахе, а вот быть, быть и быть…
Цыганские таборы наперерыв хотели меня
с отцом
моим к себе: там, где я была, таборы мурашились гостями; за
мои песни, а пуще за взгляд
мой, платили щедро.
Крест, благословение отцовское,
с надписью ножичком дня и года, когда родилась, и чего-то еще, носит и теперь
моя бывшая Мариуленька.
С этого времени она стала для меня весь божий мир, и отец, и полюбовник, и все родное; в ее глазках светили мне
мое солнце, и звезды ясные, и каменья самоцветные, на устах ее цвели
мои цветы махровые; здоровье ее был
мой самый дорогой талан, жизнью ее я жива была.
Ночью, когда
мое дитя,
мое ненаглядное сокровище, спало, — облобызав ее
с ног до головы, облив ее слезами, я схватила ее
с люлькою, бросилась бежать из табора и, как сказано мне было, подкинула ее в люльке,
с письмецом, в цветник, под окна княжеские.