Неточные совпадения
То рыцари немецкие, искавшие иные опасностей, славы и награды небесной, другие добычи, земель и вассалов, наступили на нее, окрестили ее мечом и первые ознакомили бедных ее жителей с именем и правами господина, с высокими
замками, данью и насилиями; то власти, ею управлявшие, духовные и светские, епископы и гермейстеры [Гермейстер — глава рыцарских орденов меченосцев и Тевтонского
в Ливонии (нем.).],
в споре за первенство свое, терзали ее на части.
Другие края России бедны или историей, или местностью; но
в живописных горах и долинах Лифляндии, на развалинах ее рыцарских
замков, на берегах ее озер и Бельта русский напечатлел неизгладимые следы своего могущества.
— Знаю, знаю!.. чтоб тебе… Минерва [Минерва — римская богиня мудрости (миф.).] привязала
замок на рот! — пробормотал с сердцем пастор и, готовый вынести только последнюю осаду своего терпения, углубился
в карету.
—
В приходе Ренко-Мойс, — начал так Фриц свой рассказ, — неподалеку от развалин
замка, жила когда-то богатая Тедвен, знаете, та самая, которая сделала дочери на славу такое платье, что черт принужден был смеяться.
В этом
замке живали и наши святые рыцари, и злодеи русские, и монахи, и едва ли, наконец, не одна нечистая сила, — да простит мне Господь! — вы хорошо знаете Ренко-Мойс, фрейлейн?
— Припомните, за болотцем,
в виду
замка, пригорок.
На рассвете нынешнего дня отнес я без счету горшок с золотом
в развалины
замка и там заклал его
в стене восточной башни, от середнего круглого окна четвертый камень вниз.
Сначала приступили к открытию сокровища
в восточной башне рингенского
замка.
Кажется, слышишь из отверстия подземной тюрьмы вздох орденмейстера Иогана фон Ферзена, засаженного
в ней по подозрению
в сношениях с русскими [1472 года.]; видишь под стенами
замка храброго воеводу, князя Александра Оболенского, решающегося лучше умереть, чем отступить от них [1502 года.], и
в окружных холмах доискиваешься его праха; видишь, как герцог Иоган финляндский, среди многочисленных своих вассалов, отсчитав полякам лежащие на столе сто двадцать пять тысяч талеров, запивает
в серебряном бокале приобретение Гельмета и других окружных поместий [1562 года.].
Господский дом стоял
в начале XVIII столетия на том самом месте, где он стоит ныне, именно против развалин
замка, разделенный с ними обширным двором и обращенный главным фасом
в поле, и вообще построен был без большого уважения к архитектуре, по вечно однообразному плану немецких сельских и городских домов.
В то время, когда происходило действие нашего романа,
замок Гельмет (так будем называть вообще мызу и поместье под этим именем) принадлежал баронессе Амалии Зегевольд по правам аллодиальным [Родонаследственным.], утвержденным редукционной комиссией, с грехом пополам,
в уважение к ее родственным связям с председателем комиссии, деспотическим графом Гастфером.
К удовольствию посетителей, несмотря на различие партий, она принимала всех с равным гостеприимством, хотя с некоторым условленным этикетом и допускала
в свой круг свободу мнений, лишь бы эта любовь не посягала на тщеславные, личные права самой владетельницы
замка.
Между тем секретарь уволен был от настоящей должности и определен
в библиотекари гельметского
замка.
В гельметском
замке он умел угодить всем, от госпожи до дворовой собачонки; один Адам Бир не терпел его и не скрывал своего отвращения.
Сентиментальная дева дочитывала, для большего эффекта вблизи развалин
замка, презанимательный рыцарский роман,
в котором описывались приключения двух любовников, заброшенных — один
в Палестину, другой —
в Лапландию и наконец с помощью карлы, астролога и волшебницы соединенных вечными узами на острове Св.
Слуга, не делая дальнейших расспросов, опрометью побежал
в дом искать кастеляна [Кастелян — смотритель крепости,
замка в Средние века.] для доклада и дорогою, толкая встречных и поперечных, кричал как сумасшедший, что жених барышнин приехал! Тотчас по всему дому разнеслось одно эхо...
Милый гость говорил приятно и умно, рассказывал, что он определен
в корпус Шлиппенбаха; шутя, прибавлял, что назначен со своим эскадроном быть защитником гельметского
замка и что первою обязанностью почел явиться
в доме,
в котором с детства был обласкан и провел несколько часов, приятнейших
в его жизни.
Домоправительница особенно желала ему понравиться, чтобы заслужить богатый подарок
в день свадьбы, и потому, распушенная, как пава,
в гродетуровый, радужного цвета, робронд [Робронд (роброн) — старинное дамское платье с кринолином.], стянутая, как шестнадцатилетняя девушка, едва двигаясь
в обручах своих фижм [Фижмы — старинная женская юбка на китовом усе.], она поспешила предстать
в этом наряде на террасу
замка, откуда можно было скорее увидеть прибытие ожидаемого гостя.
Казалось, что она стряхнула с себя десятка два лет; даже решилась она, по просьбе Луизы, сделать важную жертву и вытерпеть гнев баронессы, прогнав своих мосек
в департамент супруга и пристроив по дальним отделениям
замка сибирских и ангорских кошек, собачек постельных и охотничьих, курляндских, датских, многих других, различных достоинств, пород и краев, — весь этот зверинец баронессиных любимцев.
К несчастью их, баронесса
в этот день не приезжала, и
в этот день ничто не подало повода к разочарованию обмана,
в который введены были все обитатели
замка насчет мнимого Адольфа.
Густав приподнял голову и увидел перед собой того самого служителя баронессина, который
в первое его посещение
замка вызвался держать его лошадь и которого умел он отличить от других дворовых людей, заметив
в нем необыкновенное к себе усердие. Несчастный обрадовался неожиданной встрече, как утопающий спасительному дереву, мимо его плывущему.
По-видимому, они кого-то поджидали из
замка, потому что часто протягивали шеи
в ту сторону.
С другой стороны, добрый, но не менее лукавый Фриц, привозя ему известия из
замка и прикрепляя каждый день новое кольцо
в цепи его надежды, сделался необходимым его собеседником и утешителем; пользуясь нередкими посещениями своими, узнавал о числе и состоянии шведских войск, расположенных по разным окружным деревням и
замкам; познакомившись со многими офицерами, забавлял их своими проказами, рассказывал им были и небылицы, лечил лошадей и между тем делал свое дело.
Речка Лелия течет перед лицом
замка, изгибаясь,
в недальнем расстоянии, с левой стороны назад, с правой — вперед.
Прямо за речкою,
в средине разлившейся широко долины, встал продолговатый холм с рощею, как островок; несколько правее, за семь верст, показывается вполовину из-за горы кирка нейгаузенская, отдаленная от русского края и ужасов войны, посещавших некогда
замок; далее видны сизые, неровные возвышения к Оденпе, мызы и кирки.
Взорван ли он и покинут без боя шведами, безнадежными удержать его с малым стреженем, который он мог только
в себе вмещать, от нападений русских, господствовавших над ними своими полевыми укреплениями, давним правом собственности и чувством силы на родной земле; разрушен ли этот
замок в осаде русскими — история нигде об этом не упоминает.
Пушки выдвинули жерла свои из развалин
замка и раскатов, воздвигнутых по сторонам ее и уступами
в разных местах горы; бегущие из-за них струйки дыма показывали, что они всегда готовы изрыгнуть огонь и смерть на смелых пришельцев из Ливонии.
Луч утреннего солнца, отзолачивая развалины
замка, скользя по орудиям и теплясь
в крестах походных церквей, расцвечивал эту картину.
— Линия карош, mein Kindchen [Мое дитятко (нем.).], прямо
в Лифлянды! Добре, очень добре! много денех, богата
замок; дом такой большой! О! пожив будет велик! мой не забудь тогда, голубчик!
Между тем
в развалинах
замка собралось несколько офицеров, большею частью начальников разных полков.
Мурзенко славился
в войске Шереметева лихим наездничеством, личною храбростью, умением повелевать своими калмыцкими и башкирскими сотнями, которые на грозное гиканье его летели с быстротою стрелы, а нагайки его боялись пуще гнева пророка или самодельных божков; он славился искусством следить горячие ступни врагов, являться везде, где они его не ожидали, давать фельдмаршалу верные известия о положении и числе неприятеля, палить деревни, мызы,
замки, наводить ужас на целую страну.
Все бросились с мест своих: кто за мундир, кто за парик, кто за палаш и так далее. Минуты
в три
замок опустел, и там, где кипела живая беседа, песни и музыка, стало только слышно шурканье оловянных ложек, которыми, очищая сковороду от остатков жареной почки с луком, работали Филя и широкоплечий,
в засаленной рубашке, драгун. Изредка примешивалось к этому шурканью робкое чоканье чар.
Товарищи его, составлявшие вчерашнее общество
в развалинах нейгаузенского
замка, кроме некоторых и,
в числе их, Кропотова, говорившего, что он не принадлежит уже этому миру, что он приготовился по долгу христианскому к переходу
в вечность, — товарищи эти пировали и ныне у Вадбольского, расположившись
в кустах у оврага.
Только по временам, когда
в черной туче загоралась длинная красноватая молния, освещавшая окружность, видны были на возвышении влево, под сенью соснового леса, бедные остатки
замка и правей его — двухэтажный дом.
Лишь к полуночи
в развалинах
замка расхохоталась сова, как некогда
в блистательную эпоху его нечистый смеялся, когда знаменитый портной-художник, выписанный из чужих краев, снарядил дочь хвастливой Тедвен
в такое платье, которому не было подобного во всей Ливонии, — той самой Тедвен, мимоходом скажем, которая умерла потом
в Гапсале
в такой нищете, что не на что было купить ей савана и гроба.
Он встал со стула, взял ночник, запер дверь кабинета ключом, вышел
в ближнюю комнату,
в которой стояла кровать со штофными, зеленого, порыжелого цвета, занавесами, висевшими на медных кольцах и железных прутьях; отдернул занавесы, снял со стены,
в алькове кровати, пистолет, подошел к двери на цыпочках, приставил ухо к щели
замка и воротился
в кабинет успокоенный, что все
в доме благополучно.
После того надел на себя засаленный колпак, взял ночник, положил пистолет за пазуху, попытал крепость
замка у кабинета, вывел у двери песком разные фигуры, чтобы следы по нем были сейчас видны, и обошел рунтом [Рунтом (рундом) — кругом.] все комнаты
в доме.
В то самое время, когда приготовления к этому тезоименитому [Тезоименитый — имеющий то же имя, тезка.] дню превратили Гельмет
в настоящее вавилонское столпотворение, — вскоре после полудня, приближались к
замку по гуммельсгофской дороге две латышские двухколесные тележки.
— Кого я не знаю? Знаком мне и этот чудак, у которого рот почти всегда на
замке, а руки всегда настежь для бедняков. Вот вы, господин шведский музыкант или что-нибудь помудрее, бог вас весть: вы даете с условием; а тот простак — лишь кивнул ему головой, и шелег
в шапке.
Беседа наших друзей была прервана вестью рыжего мальчика, что карета, управляемая дядею его, уже показалась вдали. Адам и гуслист, подхватив слепца под руки, направили поспешно путь к
замку.
В цветнике, за кустами сиреневыми, под самыми окнами Луизиной спальни, поставлены были музыканты так, что никто не мог их видеть, да и проведены были они туда никем не замеченные.
— Музыка
в четвертом нумере! Боже мой! — кричал едва не с плачем какой-то басистый голос. — Что это будет?
В четвертом нумере, говорю вам! Кто смел привесть сюда этих побродяг? Кто осмелился нарушить священную волю госпожи баронессы? Кажется, она не первый день госпожа
в своем
замке.