Ольгу ждут в гостиной, Борис Петрович сердится; его гость поминутно наливает себе в кружку и затягивает
плясовую песню… наконец она взошла: в малиновом сарафане, с богатой повязкой; ее темная коса упадала между плечьми до половины спины; круглота, белизна ее шеи были удивительны; а маленькая ножка, показываясь по временам, обещала тайные совершенства, которых ищут молодые люди, глядя на женщину как на орудие своих удовольствий; впрочем маленькая ножка имеет еще другое значение, которое я бы открыл вам, если б не боялся слишком удалиться от своего рассказа.
— Нет, уж это вам про нас злые люди набухвостили; [Набухвостили — налгали, насплетничали.] а впрочем, что ж-с? Хоть без ребрушка ходить, да солдатика любить! [Хоть без ребрушка ходить, да солдатика любить! — Двустишие из народной
плясовой песни.]
Поют похабную
плясовую песню, и Шатунов умело, но равнодушно пускает густые, охающие ноты, — они как-то особенно ловко ложатся под все слова и звуки крикливо развратной песни, а порою она вся тонет в голосе Шатунова, пропадая, как бойкий ручей в темной стоячей воде илистого пруда.
Неточные совпадения
К дьячку с семинаристами // Пристали: «Пой „Веселую“!» // Запели молодцы. // (Ту
песню — не народную — // Впервые спел сын Трифона, // Григорий, вахлакам, // И с «Положенья» царского, // С народа крепи снявшего, // Она по пьяным праздникам // Как
плясовая пелася // Попами и дворовыми, — // Вахлак ее не пел, // А, слушая, притопывал, // Присвистывал; «Веселою» // Не в шутку называл.)
Всё было празднично, торжественно, весело и прекрасно: и священники в светлых серебряных с золотыми крестами ризах, и дьякон, и дьячки в праздничных серебряных и золотых стихарях, и нарядные добровольцы-певчие с масляными волосами, и веселые
плясовые напевы праздничных
песен, и непрестанное благословение народа священниками тройными, убранными цветами свечами, с всё повторяемыми возгласами: «Христос воскресе!
— Да,
песни, старые
песни, хороводные, подблюдные, святочные, всякие! Много я их ведь знала и не забыла. Только вот
плясовых не пою. В теперешнем моем звании оно не годится.
С обнаженной грудью сидел он на лавке и, напевая осиплым голосом какую-то
плясовую, уличную
песню, лениво перебирал и щипал струны гитары.
Песня, которую пели в пятой роте Бутлера, была сочинена юнкером во славу полка и пелась на
плясовой мотив с припевом: «То ли дело, то ли дело, егеря, егеря!»