Неточные совпадения
Наша публика
так еще молода
и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения.
Иные ужасно обиделись,
и не шутя, что им ставят в пример
такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет
и портреты своих знакомых…
Вы мне опять скажете, что человек не может быть
так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических
и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?
Солнце закатилось,
и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже не
так круто.
Осетины шумно обступили меня
и требовали на водку; но штабс-капитан
так грозно на них прикрикнул, что они вмиг разбежались.
И в самом деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а на вершине лежала черная туча,
такая черная, что на темном небе она казалась пятном.
Посередине трещал огонек, разложенный на земле,
и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг
такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей
и один худощавый грузин, все в лохмотьях.
Я знаю, старые кавказцы любят поговорить, порассказать; им
так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь в захолустье с ротой,
и целые пять лет ему никто не скажет «здравствуйте» (потому что фельдфебель говорит «здравия желаю»).
А поболтать было бы о чем: кругом народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают чудные,
и тут поневоле пожалеешь о том, что у нас
так мало записывают.
— Да
так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы
и вышли перед фрунт навеселе, да уж
и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно
и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка — пропадший человек!
— Да вот хоть черкесы, — продолжал он, — как напьются бузы на свадьбе или на похоронах,
так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес, а еще у мирнова князя был в гостях.
А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет
и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать,
так животики надорвешь со смеха…
А бывало, мы его вздумаем дразнить,
так глаза кровью
и нальются,
и сейчас за кинжал.
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки:
так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он
и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
— Да, кажется, вот
так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты,
и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их,
и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу
и сердцу,
и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю по-ихнему
и перевел его ответ.
И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны,
так и заглядывали к вам в душу.
— Да, — отвечал Казбич после некоторого молчания, — в целой Кабарде не найдешь
такой. Раз — это было за Тереком — я ездил с абреками отбивать русские табуны; нам не посчастливилось,
и мы рассыпались кто куда.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских
и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь,
и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга —
такая, как твоя, нипочем.
— Послушай, — сказал твердым голосом Азамат, — видишь, я на все решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом — чудо! Не бывало
такой жены
и у турецкого падишаха… Хочешь? дождись меня завтра ночью там в ущелье, где бежит поток: я пойду с нею мимо в соседний аул —
и она твоя. Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?
Сильная рука оттолкнула его прочь,
и он ударился об плетень
так, что плетень зашатался.
— Да уж, верно, кончится худо; у этих азиатов все
так: натянулись бузы,
и пошла резня!
Вот они
и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после
и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея
такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич
и спрашивает, не нужно ли баранов
и меда; я велел ему привести на другой день.
— Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич
и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком. [Кунак — значит приятель. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
Поверите ли, он
так пролежал до поздней ночи
и целую ночь?..
А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было.
Такой хитрец: ведь смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался.
Так с тех пор
и пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да
и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда
и дорога!..
Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса,
и все грустила, напевала свои песни вполголоса,
так что, бывало,
и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты.
Что за глаза! они
так и сверкали, будто два угля.
А ведь вышло, что я был прав: подарки подействовали только вполовину; она стала ласковее, доверчивее — да
и только;
так что он решился на последнее средство.
Только стоя за дверью, я мог в щель рассмотреть ее лицо:
и мне стало жаль —
такая смертельная бледность покрыла это милое личико!
— Да, она нам призналась, что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей грезился во сне
и что ни один мужчина никогда не производил на нее
такого впечатления. Да, они были счастливы!
— Как это скучно! — воскликнул я невольно. В самом деле, я ожидал трагической развязки,
и вдруг
так неожиданно обмануть мои надежды!.. — Да неужели, — продолжал я, — отец не догадался, что она у вас в крепости?
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась
и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился
так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам,
и мне было как-то весело, что я
так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества
и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души,
и она делается вновь
такою, какой была некогда
и, верно, будет когда-нибудь опять.
Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились
и оглянулись: на ней висело серое облако,
и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было
так ясно
и золотисто, что мы, то есть я
и штабс-капитан, совершенно о нем забыли…
И точно,
такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой
и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо
и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, —
и все эти снега горели румяным блеском
так весело,
так ярко, что кажется, тут бы
и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы
и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть
такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые», —
и он был прав: мы точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали,
и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней
так много заботиться…
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей
и ночных морозов,
так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням.
— Плохо! — говорил штабс-капитан, — посмотрите, кругом ничего не видно, только туман да снег; того
и гляди, что свалимся в пропасть или засядем в трущобу, а там пониже, чай, Байдара
так разыгралась, что
и не переедешь. Уж эта мне Азия! что люди, что речки — никак нельзя положиться!
— Все
так, все
так, — пробормотал он, — уж эти мне проводники! чутьем слышат, где можно попользоваться, будто без них
и нельзя найти дороги.
Вот мы
и свернули налево
и кое-как, после многих хлопот, добрались до скудного приюта, состоящего из двух саклей, сложенных из плит
и булыжника
и обведенных
такою же стеною; оборванные хозяева приняли нас радушно. Я после узнал, что правительство им платит
и кормит их с условием, чтоб они принимали путешественников, застигнутых бурею.
— Оттого, что это не в порядке вещей: что началось необыкновенным образом, то должно
так же
и кончиться.
Я к ней наконец
так привык, как к дочери,
и она меня любила.
Надо вам сказать, что у меня нет семейства: об отце
и матери я лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше, —
так теперь уж, знаете,
и не к лицу; я
и рад был, что нашел кого баловать.
Григорий Александрович наряжал ее, как куколку, холил
и лелеял;
и она у нас
так похорошела, что чудо; с лица
и с рук сошел загар, румянец разыгрался на щеках…
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало,
так его в лес
и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз
и другой, все чаще
и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
Казбич остановился в самом деле
и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, — как не
так!.. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, — только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь,
и она дала скачок в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой —
и был таков.
«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало
таким, Бог ли
так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то
и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело в том, что это
так.
Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями; — напрасно: через месяц я
так привык к их жужжанию
и к близости смерти, что, право, обращал больше внимание на комаров, —
и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду.
Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество
и простосердечие одной
так же надоедают, как
и кокетство другой.
Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я
так же легко привыкаю, как к наслаждению,
и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.