Неточные совпадения
Вы мне опять скажете, что человек
не может
быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы
не веруете в действительность Печорина?
За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем
не бывало, несмотря на то что она
была доверху накладена.
По обеим сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок
не шевелился, и весело
было слышать среди этого мертвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное побрякивание русского колокольчика.
— Завтра
будет славная погода! — сказал я. Штабс-капитан
не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.
— Нам придется здесь ночевать, — сказал он с досадою, — в такую метель через горы
не переедешь. Что?
были ль обвалы на Крестовой? — спросил он извозчика.
—
Не хотите ли подбавить рому? — сказал я своему собеседнику. — У меня
есть белый из Тифлиса; теперь холодно.
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я
был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал:
не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть
не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого
не видишь, да как тут еще водка — пропадший человек!
— Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он мне хлопот,
не тем
будь помянут! Ведь
есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
«Эй, Азамат,
не сносить тебе головы, — говорил я ему, — яман [плохо (тюрк.).]
будет твоя башка!»
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы
были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо,
были далеко
не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня
было свое на уме.
Он, знаете,
был не то, чтоб мирной,
не то, чтоб немирной.
Мне вздумалось завернуть под навес, где стояли наши лошади, посмотреть,
есть ли у них корм, и притом осторожность никогда
не мешает: у меня же
была лошадь славная, и уж
не один кабардинец на нее умильно поглядывал, приговаривая: «Якши тхе, чек якши!» [Хороша, очень хороша! (тюрк.)]
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это
был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж
не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь
не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
— Да, — отвечал Казбич после некоторого молчания, — в целой Кабарде
не найдешь такой. Раз — это
было за Тереком — я ездил с абреками отбивать русские табуны; нам
не посчастливилось, и мы рассыпались кто куда.
Мне послышалось, что он заплакал: а надо вам сказать, что Азамат
был преупрямый мальчишка, и ничем, бывало, у него слез
не выбьешь, даже когда он
был и помоложе.
— Послушай, — сказал твердым голосом Азамат, — видишь, я на все решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как
поет! а вышивает золотом — чудо!
Не бывало такой жены и у турецкого падишаха… Хочешь? дождись меня завтра ночью там в ущелье, где бежит поток: я пойду с нею мимо в соседний аул — и она твоя. Неужели
не стоит Бэла твоего скакуна?
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна
быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо
было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего
не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает,
не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
Вечером Григорий Александрович вооружился и выехал из крепости: как они сладили это дело,
не знаю, — только ночью они оба возвратились, и часовой видел, что поперек седла Азамата лежала женщина, у которой руки и ноги
были связаны, а голова окутана чадрой.
Из крепости видны
были те же горы, что из аула, — а этим дикарям больше ничего
не надобно.
— Дьявол, а
не женщина! — отвечал он, — только я вам даю мое честное слово, что она
будет моя…
На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными покупками; привезено
было множество разных персидских материй, всех
не перечесть.
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать ли вам? я думаю, он в состоянии
был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя.
Поверите ли? я, стоя за дверью, также заплакал, то
есть, знаете,
не то чтобы заплакал, а так — глупость!..
— Да, она нам призналась, что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей грезился во сне и что ни один мужчина никогда
не производил на нее такого впечатления. Да, они
были счастливы!
Вот он раз и дождался у дороги, версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, — это
было в сумерки, — он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья — и
был таков; некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять, только
не догнали.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что
было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне
было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское,
не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой
была некогда и, верно,
будет когда-нибудь опять.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они
не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо
был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки
не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает,
не вылезая из своего тряского экипажа.
Один из наших извозчиков
был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, — а наш беспечный русак даже
не слез с облучка!
Бог даст,
не хуже их доедем: ведь нам
не впервые», — и он
был прав: мы точно могли бы
не доехать, однако ж все-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь
не стоит того, чтоб об ней так много заботиться…
Вы уже видите гнездо злого духа между неприступными утесами, —
не тут-то
было: название Чертовой долины происходит от слова «черта», а
не «черт», ибо здесь когда-то
была граница Грузии.
Надо вам сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж
не имею известия, а запастись женой
не догадался раньше, — так теперь уж, знаете, и
не к лицу; я и рад
был, что нашел кого баловать.
А уж как плясала! видал я наших губернских барышень, я раз был-с и в Москве в Благородном собрании, лет двадцать тому назад, — только куда им! совсем
не то!..
— Если он меня
не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его
не принуждаю. А если это так
будет продолжаться, то я сама уйду: я
не раба его — я княжеская дочь!..
Что
было с нею мне делать? Я, знаете, никогда с женщинами
не обращался; думал, думал, чем ее утешить, и ничего
не придумал; несколько времени мы оба молчали… Пренеприятное положение-с!
Наконец я ей сказал: «Хочешь, пойдем прогуляться на вал? погода славная!» Это
было в сентябре; и точно, день
был чудесный, светлый и
не жаркий; все горы видны
были как на блюдечке. Мы пошли, походили по крепостному валу взад и вперед, молча; наконец она села на дерн, и я сел возле нее. Ну, право, вспомнить смешно: я бегал за нею, точно какая-нибудь нянька.
Казбич остановился в самом деле и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, — как
не так!.. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, — только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь, и она дала скачок в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой — и
был таков.
— Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут
был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он
не догадывается, что вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась — он мне сам говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
Тут Печорин задумался. «Да, — отвечал он, — надо
быть осторожнее… Бэла, с нынешнего дня ты
не должна более ходить на крепостной вал».
Я стал читать, учиться — науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них
не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава — удача, и чтоб добиться ее, надо только
быть ловким.
Глупец я или злодей,
не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может
быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Как только
будет можно, отправлюсь — только
не в Европу, избави боже! — поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге!
Я отвечал, что много
есть людей, говорящих то же самое; что
есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан
не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Уж, видно, такой задался несчастный день!» Только Григорий Александрович, несмотря на зной и усталость,
не хотел воротиться без добычи, таков уж
был человек: что задумает, подавай; видно, в детстве
был маменькой избалован…
Наконец в полдень отыскали проклятого кабана: паф! паф!..
не тут-то
было: ушел в камыши… такой уж
был несчастный день!
Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и
были уж почти у самой крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел — смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул
не хуже любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним.
Вот наконец мы
были уж от него на ружейный выстрел; измучена ли
была у Казбича лошадь или хуже наших, только, несмотря на все его старания, она
не больно подавалась вперед. Я думаю, в эту минуту он вспомнил своего Карагёза…
Он
был хотя пьян, но пришел: осмотрел рану и объявил, что она больше дня жить
не может; только он ошибся…
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то
есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей
не хотелось умирать!..
Начала печалиться о том, что она
не христианка, и что на том свете душа ее никогда
не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина
будет в раю его подругой.
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе
было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати — ничего
не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.