Когда проходишь по площади, то воображение рисует,
как на ней шумит веселая ярмарка, раздаются голоса усковских цыган, торгующих лошадьми,
как пахнет дегтем, навозом и копченою рыбой,
как мычат коровы и визгливые звуки гармоник мешаются с пьяными песнями; но мирная картина
рассеивается в
дым, когда слышишь вдруг опостылевший звон цепей и глухие шаги арестантов и конвойных, идущих через площадь в тюрьму.
Здесь было человек сто пятьдесят, может быть, двести, Часть их беседовала,
рассеявшись группами, часть проходила через далекие против меня двери взад и вперед, а те двери открывали золото огней и яркие глубины стен,
как бы полных мерцающим голубым
дымом.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто
как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, — словом, даже в то время, когда все чиновники
рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь
дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в
каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, — Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
Кто смеет это говорить? Его // Весь Углич мертвым видел! Ошибиться // Не мог никто! Клешнин и Шуйский, оба // Его в соборе видели! Нет, нет, // То слух пустой;
рассеется он скоро, //
Как ветром
дым. Но злостным на меня // Я вижу умысел. Опять в том деле // Меня винят. Забытую ту ложь // Из пыли кто-то выкопал, чтоб ею // Ко мне любовь Русии подорвать!