Неточные совпадения
Не
то чтобы он горд был или чванлив, а
так все любил знаться с
теми, с кем можно дела какие-нибудь делать.
С своими он был неразговорчив, разве только как пьяный вернется,
так кому-нибудь буркнет слово; а
то все ходит понурою да свои усенки покусывает.
У нас много есть
таких женщин по селам, что вырастает она в нужде да в загоне,
так после терпит все, словно каменная, и не разберешь никак: не
то она чувствует, что терпит, не
то и не чувствует.
— Молчать! — крикнул Костик и, оттолкнув сестру ногою в угол чулана, вышел вон. А Настя, как толкнул ее брат,
так и осталась на
том месте, оперлася рукой о кадушечку с мукой и все плакала и плакала; даже глаза у нее покраснели.
Настя Машу обнимает, а
та ее обхватит своею ручонкою за шею, и спят
так, как два ангела божьи.
— Настя! Чего ты? — приставала девочка. — Настя, не плачь
так. Мне страшно, Настя; не плачь! — Да и сама, бедняжечка, с перепугу заплакала; трясет Настю за плечи и плачет голосом. А
та ничего не слышит.
Бабы заведут песню, да
так ее кое-как и скомкают;
то та отстанет от хора,
то другая — и бросят.
У нас лягушек очень много в прудах,
так как эти лягушки раскричатся вечером,
то говорят, что это они баб передразнивают: одна кричит: «Где спала! где спала!» — а другая отвечает: «Сама какова! сама какова!» Впрочем, это
так говорят, а уж на самом деле баба бабу не выдает: все шито да крыто.
Раздела Варька Настю в холодной пуньке, положила ее в холодную постель и одела веретьем, а сверху двумя тулупами. Тряслася Настя
так, что зубы у нее стучали. Не
то это от холода, не
то бог ее знает от чего. А
таки и холод был страшный.
С
тех пор как Варвара стала ходить в свахах, она никогда не запомнила
такой свадьбы, какова ей далась Настина свадьба.
Беда и
тому, кому бог дает прямую душу да горячее сердце нетерпеливое: станут
такого колотить сызмальства и доколотят до гробовой доски.
Как ночь приходит,
так у нее
то лихорадка,
то живот заболит, и лежит на печке, даже дух притаит.
Бог ее знает, в самом ли деле она верила, что Настя испорчена, или нарочно
так говорила, чтоб вольготнее было Насте, потому что у нас с испорченной бабы, не
то что с здоровой, — многого не спрашивают.
— Да
так, не ужинает, да и вся недолга;
то живот,
то голова ее все перед вечером схватывают, а
то лихорадка в это же время затрепит.
— Эх, брат Костик! запроторил ты сестру ни за что ни про что! — начал было Савелий; но Костик, услыхав
такой приступ, прикинулся спящим, ничего не ответил. Он лежал,
то злясь на сестру,
то сводя в уме своем счеты с Исаем Матвеевичем, с которым они имели еще надежду при случае пополевать друг на друга.
— Ужалел, брат! Как бы не ты пристал осенью с ножом к горлу за деньги,
так и мерин бы чалый на дворе остался, и работник бы был. А
то ведь как жид некрещеный тянул.
— Давал на пять лет, а вытянул назад через полтора года. Такая-то твоя помочь не
то что вызволила нас, а в разор ввела.
— Тьфу! По мне, хоть он там к десяти солдаткам ходи,
так в
ту же пору. Еще покойней будет.
— Что рожать! Люди рожают, да живы. А хоть бы умереть,
так в
ту ж бы пору.
— Ну иной и не
то чтобы уж очень друг с дружкой любилися, а как пойдут ребятки,
так тоже как сживутся: любо-два. Эх! не всем, бабочка, все любовь-то эта приназначена.
Часто с Настею стали повторяться с этого раза
такие припадки. Толковали сначала, что «это брюхом», что она беременна; позвали бабку, бабка сказала, что неправда, не беременна Настя. Стали все в один голос говорить, что Настя испорчена, что в ней бес сидит. Привезли из Аплечеева отставного солдата знахаря.
Тот приехал, расспросил обо всем домашних и в особенности Домну, посмотрел Насте в лицо; посмотрел на воду и объявил, что Настя действительно испорчена.
— Гм! Не
то что когда печка топилась, а если б, к примеру, позвали меня, когда еще хоть один уголек оставался,
так и
то сейчас бы все дело было перед нами.
Повторяет все это и из стороны в сторону качается, будто как за каждым вопросом хочет куда-то метнуться.
То в окно глянет,
то на людей смотрит, — жалостно
так смотрит и все стонет: «Куда деваться? Куда деваться?»
— Вот тебя тут, Настасьюшка, никто не будет беспокоить, — сказал Крылушкин, — хочешь сиди, хочешь спи, хочешь работай или гуляй, — что хочешь,
то и делай. А скучно станет, вот с Митревной поболтай, ко мне приди, вот тут же через Митревнину комнату. Не скучай! Чего скучать? Все божья власть, бог дал горе, бог и обрадует. А меня ты не бойся; я
такой же человек, как и ты. Ничего я не знаю и ни с кем не знаюсь, а верую, что всякая болезнь от господа посылается на человека и по господней воле проходит.
И еще
так, что забудет что-нибудь,
то вспоминает, вспоминает — и все, все до капельной капельки, до синь-пороха ему рассказала.
С
той поры ей совсем словно полегчало, и с
той поры они со стариком стали
такие друзья, что и в свете других
таких друзей, кажется не было.
Купаться надо ходить либо на Хвастливую, либо на другую речку, да
та хоть и глубока, но смрадная
такая и тинистая.
— И
то правда, — отвечала Настя. — Только вот и это-то
так любо сердцу, что вы-то поете.
Как пошла тут Настя рассказывать свою жизнь,
так всю ее по ниточке перебрала; все рассказала Силе Иванычу до самого
того дня, как привезли ее к нему в дом. Старик слушал с большим вниманием и участием.
— Что ж
так? — говорит Настя. —
То пускал, а
то не пускает вдруг.
Первое дело, что Прокудин больше как на половину заделил Костика, а кроме
того, еще из его доли вывернул двести ассигнациями Насте на справу да сто пятьдесят на свадьбу, «
так как ты сам, говорит, это обещал».
Отличный был голос у этого певца, и чудесные он знал песни. Некоторые из них Настя сама знала, а других никогда не слыхивала. Но и
те песни, которые знала она, казались ей словно новыми.
Так внятно и толково выпевал певец слова песни,
так глубоко он передавал своим пением ее задушевный смысл.
То хвалится в своей песне алой лентой и
так радостно поет...
— Не
то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она
такая. Вередует — и не знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она
так норовит. А он парень открытый, душевный, нетерпячий, — вот у них и идет. Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее в нраве нет: суровая уж
такая, неласковая, неприветливая.
— Приравняла! — воскликнула Домна. — Что Гришка, а что Степан.
Тому бы на старой бабе впору жениться, а этого-то уж и полюбить,
так есть кого.
— А мне хоть умереть возле тебя,
так ту ж пору рад.
Степан перед полдниками пришел на Прокудинский загон попросить квасу. Настя, увидя его, вспыхнула и резала
такие жмени ржи, что два раза чуть не переломила серп. А Степан никак не мог найти кувшина с квасом под
тем крестцом, на который ему указали бабы.
«Обойди ты Нежин да пройди умненько Киев,
так и свет белый тирад тобой откроется, — ступай — посвистывав!»
Так говорят до сих пор, хоть нынче уж в Н-не не
те порядки, какие были назад
тому четыре, пять лет.
Тем временем приехал в нашу губернию новый губернатор. Прогнал старых взяточников с мест и определял новых. Перетасовка шла по всем ведомствам. Каждый чиновник силился обнаружить как можно более беспорядков в части, принятой от своего предшественника, и
таким образом заявить губернатору свою благонамеренность, а в
то же время дать и его превосходительству возможность заявить свою деятельность перед высшим начальством.
— Тут, сударь,
такое право: ходит ко мне народ, просит помощи, а я не отказываю и чем умею,
тем помогаю. Вот и все мое право. По моему разуму, на всяком человеке лежит
такое право помогать другим, чем может и чем умеет.
—
Таки свое сделали, — проговорил Крылушкин и
теми же пятами, не заходя домой, бросился к калитке.
— Эх, господа! господа! А еще ученые, еще докторами зоветесь! В университетах были. Врачи! целители! Разве так-то можно насиловать женщину, да еще больную! Стыдно, стыдно, господа!
Так делают не врачи, а разве… палачи. Жалуйтесь на меня за мое слово, кому вам угодно, да старайтесь, чтобы другой раз вам этого слова не сказали. Пусть бог вас простит и за нее не заплатит
тем же вашим дочерям или женам. Пойдем, Настя.
Как сказали,
так и сделали. Настя провела в сумасшедшем доме две недели, пока Крылушкин окольными дорогами добился до
того, что губернатор, во внимание к ходатайству архиерея, велел отправить больную к ее родным. О возвращении ее к Крылушкину не было и речи; дом его был в расстройстве; на кухне сидел десятский, обязанный следить за Крылушкиным, а в шкафе следственного пристава красовалось дело о шарлатанском лечении больных купцом Крылушкиным.