Неточные совпадения
Мне сейчас же припомнилась
известная американка, которая сказала, что если хотя три человека
будут осуждены на вечное мучение в аду, то она
будет просить, чтобы она
была четвертая, и я, почти не помня себя от гнева, ответил, что если,
будучи поляком, нельзя
быть рыцарем, то я лучше не хочу
быть и поляком…
Отец Бенни (
известный гебраист) жил в земле чужой, и родство у Бенни по мужской линии
было еврейское; мать его
была англичанка, не знавшая и даже, кажется, не изучавшая языка той страны, где ей довелось жить; он сам родился в Польше, стране, подвластной России и ненавидящей ее, — какое, в самом деле, могло
быть отечество у такого, так сказать, беспочвенного гостя земли?
Девственный Бенни
был для этого самый плохой компанион: он не любил и даже не выносил вида никаких оргий, сам почти ничего не
пил, в играх никаких не участвовал, легких отношений к женщинам со стороны порядочных людей даже не допускал, а сам и вовсе не знал плотского греха и считал этот грех большим преступлением нравственности (Артур Бенни
был девственник, — это известно многим близко знавшим его лицам и между прочим одному уважаемому и ныне весьма
известному петербургскому врачу, г-ну Т-му, пользовавшему Бенни от тяжких и опасных болезней, причина которых лежала в его девственности, боровшейся с пламенным темпераментом его пылкой, почти жгучей натуры).
Ничипоренко согласился; но он тоже, как и Бенни, и не умел
петь и не знал ни одной песни, кроме «Долго нас помещики душили», песни, сочинение которой приписывают покойному Аполлону Григорьеву и которая одно время
была застольною песнью
известной партии петербургской молодежи. Но этой песни Ничипоренко здесь не решался
спеть.
Бенни нашел это основательным, и с этих пор ему нужен
был только предлог, под которым бы он мог удобнее оставить задуманное путешествие. Но как это сделать после того, как он обещал Ничипоренке ехать с ним в Малороссию, пожить в Прилуках,
быть в Киеве, а главное, познакомить его с Иваном Сергеевичем Тургеневым, к чему Ничипоренко, всегда имевший неодолимую слабость к знакомствам с
известными людьми, стремился неудержимо.
Расположенность к нему
была так велика, что
известный своею деликатностью Павел Степанович Усов даже вида не подавал Бенни, что он, г-н Усов, получал внушения не держать Бенни в числе своих сотрудников.
Об этом обстоятельстве,
известном очень многим живым до сего времени людям, стоит упомянуть в доказательство, что Бенни никогда не
был протежируем никаким особым ведомством, а, напротив, из-за него выпадали хлопоты тем, кто с ним водился.
Горячий, как бы весь из одного сердца, нерв и симпатий сотканный, Бенни снова
был увлечен круговоротом ежедневных событий: благие намерения его заменились другими, хотя и не злыми, но эфемерными, и он снова попал в положение, которое дало
известный повод еще с большим ожесточением распространять о нем вздорные слухи.
В передовой статье нумера, вышедшего на другой день после пожара,
было от слова до слова сказано следующее: «Во время пожара в толпах народа слышались нелепые обвинения в поджогах против людей
известной корпорации.
Болезнь у него
была весьма серьезная и сложная, средств для лечения не
было почти никаких; други и приятели все его оставили, и он лежал одинешенек, поддерживаемый единственною заботливостию той же его служанки, простой московской крестьянской женщины Прасковьи, да бескорыстным участием вступившегося в его спасение ныне весьма
известного в Петербурге доктора Вениамина Тарковского (в ту пору еще молодого медика).
В тюрьме Бенни помогал кое-чем
известный добряк, так же безвременно погибший, покойный рождественский священник Александр Васильевич Гумилевский, а на выкуп несчастливца родной брат Бенни, пастор Герман Бенни, выслал деньги, но уже выкупом дела невозможно
было поправить: арест перешел из долгового в криминальный.
Но и после того как этот бедный юноша, бесплодно потратив здесь лучшие годы своей жизни,
был осужден на вечное отсюда изгнание и ни у народной, ни у государственной России не осталось ничего, в чем бы она хотела считаться с отвергнутым ею искреннейшим социалистом и демократом,
известная петербургская литературная партия еще не хотела покончить с ним своих счетов. Самый арест его считали или по крайней мере выдавали за подвох и после высылки его предсказывали «второе его пришествие во славе его»…
Покой
был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего.
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно было бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга, и в другой сфере, кроме света, то
есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него есть и служба, и свои дела, но его чаще всего встречаешь в большей части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда за картами.
Неточные совпадения
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь
известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем
был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему еще не
было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось
известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно
было бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в первый раз; нет, оно уже имело свою историю…
6) Баклан, Иван Матвеевич, бригадир.
Был роста трех аршин и трех вершков и кичился тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого (
известная в Москве колокольня). Переломлен пополам во время бури, свирепствовавшей в 1761 году.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига
были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не
было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни
было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в
известном смысле
было прочнее его.
А так как подобное противоестественное приурочение
известного к неизвестному запутывает еще более, то последствие такого положения может
быть только одно: всеобщий панический страх.