Неточные совпадения
Бабушка,
еще вращавшаяся тогда в высших кружках, чувствовала,
что ее мужу изменяет фортуна,
что он входит в немилость, и не стала лавировать и поправлять интригами падающее положение, а, расставшись равнодушно со светом, уехала к себе в Протозаново с твердою решимостью не выезжать оттуда.
Сами мы все жили в трех комнатках, а для князя она все хотела, чтобы весь дом в параде был, и дума ее сиятельства была такая,
что если его
еще будет преследовать несчастие, то чтоб он нашел какой-нибудь способ объясниться с главнокомандующим или государю бы все от чистого сердца объяснил и вышел в отставку.
Я это все знала, потому
что княгиня ведь со мною, если у них было
что на сердце тягостное, все говорили, и тогда, хотя я
еще и молоденькая, даже против них девочка была, а они от меня не скрывали.
«Да
что вы, — говорю, — матушка, ваше сиятельство, об этом
еще рано так много думаете; ведь это
еще все, бог даст, может быть, совсем иначе пойдет, и князь, господь даст, такую победу одержат,
что целое королевство возьмут».
Я, это-то услыхавши, ну, думаю: ну, теперь все пропало, потому
что знаю, какая она в сердце огненная и как она князя любила, и опять этакая
еще она молодая и неопытная, да и в тягости.
«Точно так, ваше сыятелство!» — и
что раз ответит, выкрикнет, то
еще больше в струну по-полковому вытягивается, так
что даже нога об ногу кожаной подшивкой на панталонах скрипит.
В церковь его паникадил был заказан, в село бедным деньги посланы, да и
еще слепому тому злому в особину на его долю десять рублей накинуто, чтобы добрей был, а Грайворону тут дома мало чуть не однодворцем посадили: дали ему и избу со светелкой, и корову, и овец с бараном, и свинью, и месячину, а водка ему всякий день из конторы в бутылке отпускалась, потому
что на весь месяц нельзя было давать: всю сразу выпивал.
И она у него, эта его рожа страшная, точно, сама зажила, только, припалившись
еще немножечко, будто почернее стала, но пить он не перестал, а только все осведомлялся, когда княгиня встанет, и как узнал,
что бабинька велела на балкон в голубой гостиной двери отворить, то он под этот день немножко вытрезвился и в печи мылся. А как княгиня сели на балконе в кресло, чтобы воздухом подышать, он прополз в большой сиреневый куст и оттуда, из самой середины, начал их, как перепел, кликать.
Княгиня ему послали бутылку нашатырного спирту, чтоб он хорошенько вытерся, а вдруг ей докладывают,
что ему от этого
еще хуже стало.
Со вдовством бабушки отношения их с Ольгой Федотовной сделались
еще короче, так как с этих пор бабушка все свое время проводила безвыездно дома. Ольга Федотовна имела светлую и уютную комнату между спальнею княгини Варвары Никаноровны и детскою, двери между которыми всегда, и днем и ночью, были открыты, так
что бабушка, сидя за рабочим столиком в своей спальне, могла видеть и слышать все,
что делается в детской, и свободно переговариваться с Ольгой Федотовной.
Она имела обыкновение бегать к Марье Николаевне на минутку каждые сумерки и теперь продолжала делать это
еще охотнее, потому
что могла там видеть свой кумир, но она с кумиром никогда не оставалась наедине, и они не говорили ни о
чем, кроме самых обыкновенных вещей.
Дело это вышло из того,
что Марье Николаевне, которая не уставала втирать своих братьев во всеобщее расположение и щеголять их образованностью и талантами, пришло на мысль просить Ольгу Федотовну, чтобы та в свою очередь как-нибудь обиняком подбила бабушку
еще раз позвать к себе богослова и поговорить с ним по-французски.
Богослов
еще раз повторил,
что ему приятно, и они взялись под руки, но разговор у них прекратился, а дорога убывала. Ольга Федотовна видела,
что спутник ее робок и сам ни до
чего не дойдет, и снова сама заговорила...
И разговор снова смолк, а пути между тем осталось
еще менее. Ольга Федотовна вспомнила, о
чем, бывало, слыхала в магазине, и спросила...
Ему бы достаточно и того счастья,
что он мог их знать, а не то, чтобы
еще их любви учить!
Если дела должника поправлялись, княгиня радовалась; а если они всё
еще были худы, то бабушка расспрашивала,
что, как и почему? и опять помогала и деньгами и советом.
Так
еще в то время было просто и так живо тогда чувствовалось взаимное снисхождение, которое после заменено сначала французским петиметрством, а потом аглицким равнодушием. Но бабушке уже и тогда казалось худо: она считала,
что с возвращением наших войск из Парижа в обществе нашем обнаружился повсеместный недостаток взаимоуважения.
Пока княгиня жила
еще в Петербурге, она часто ездила к дочери и исполняла все,
что нужно, но прежней, живой связи с нею уже не чувствовала.
— Как! такая девочка,
еще подросточек, и уже из своего дома человека видеть не хочет! И какого человека! Разве она не знает,
что он мне больше друг,
чем слуга, или она уже все позабыла!
—
Что ему
еще до меня? — удивлялась княгиня и
еще более удивилась, когда в один вечер Патрикей доложил ей о земском рассыльном, который приехал в Протозаново с письмом от губернатора.
И вдруг ей самой пришло в голову
еще совершенно иное соображение; соображение, ни одного раза не приходившее ей с самого первого дня ее вдовства: она вздумала,
что ей самой
еще всего тридцать пять лет и
что она в этой своей поре даже и краше и притом втрое богаче своей дочери… Тридцать пять и пятьдесят, это гораздо ближе одно к другому,
чем пятьдесят и шестнадцать; а как притом эта комбинация для графа и гораздо выгоднее, то не думает ли он, в самом деле, осчастливить ее своей декларацией?
Из того,
что конфектного сервиза было вынуто пятнадцать мест, ясно было,
что, кроме графа, губернатора и самой хозяйки, за стол сядут
еще двенадцать человек; но это тоже не были гости отборные, нарочно к этому случаю призванные, а так, обыкновенные люди, из соседей, которые к этому дню подъехали и остались обедать.
Как, он сам себя считал обиженным,
что его так долго томили, а тут
еще на него же жалуются!
Но это
еще было не все, то был сюрприз для глаз, а был
еще сюрприз и для слуха. Рогожину стало сдаваться,
что невдалеке за его теменем что-то рокочет, как будто кто по одному месту ездит и подталкивает.
Остальное его не касалось, да и
что там
еще могло быть остальное?
— Господи мой! да довольно того — сосед и дворянин, а ты
еще с достоинством носишь свое звание,
чего же
еще нужно?
Граф тем развлек тяжесть мыслей,
что стал выспрашивать губернатора насчет этого «бродяги с зеленым глазом», который так дерзко с ним обошелся.
Что касается княгини, то за нее граф
еще не знал, как взяться. Он имел на нее планы, при которых вредить ей не было для него выгодно: довольно было дать ей почувствовать,
что сила не на ее стороне, но это гораздо благонадежнее было сделать не здесь, где она вокруг обросла на родных пажитях, а там, в Петербурге, где за ней стать будет некому.
Дон-Кихот стоял и соображал: этого
еще никогда не было, чтоб его смели искать в княгинином доме… Он видел в этом новость, в которой обсуждал не свое положение, а то, какое значение имеет это по отношению к Варваре Никаноровне. Пользуются ли тем,
что ее дома нет, или уже отныне и ее не боятся и не уважают по-прежнему? Откуда это?.. Конечно, не от здешних: у них на это
еще не хватило бы смелости… Нет; это оттуда, где она сама теперь… одна…
Но как бы это ни было, ожидая дочь, княгиня постоянно находилась в муках недовольства собою и во все это время была мрачна и, против своего обыкновения, даже настолько неприветлива,
что не обратила на дьяконицу и Дон-Кихота того внимания, каким эти люди у нее всегда пользовались и на которое они, как надо бы думать, получили
еще более права после нового оригинального доказательства своей безграничной ей преданности.
Бабушка, как я сказала
еще в самом начале моей хроники, очень уважала свободу суждений, ибо находила,
что «в затиши деревья слабокоренны».
Прибыльщику это понравилось, но показалось мало, и он сам присочинил себе
еще,
что будто царевна София отрубила его предку голову за верность Петру Великому и
что казненный взял будто свою отрубленную голову, поцеловал ее и сказал: «Отнесите ее моему законному государю».
— Какая густая толпа людей и с громкими именами, и все без громких дел, и
еще слава богу,
что их поодаль от дел держат. Окромя как по гостиным эполетами трясти да шпорами звякать, ни к
чему не способны… За неволю чужих возьмешь, когда свои к ставцу лицом сесть не умеют!
Не было никакого сомнения,
что при близком сопоставлении с княжною она должна была
еще более проигрывать.
Бабушке показалось,
что Кипренский, увлекшись выгодною наружностью княжны Анастасии, ставит возле нее девушку более скромного вида нарочно, чтобы первая
еще более выиграла.
—
Что же, — прибавляла в свое извинение Ольга Федотовна, — он
еще был молодец, и как блондин, то и седых волос почти не видно, а княгине хоть и под сорок лет было, но она
еще красавица… Совсем нестаточного ничего тут и не было.
Ольга Федотовна не отстала от своей княгини и на другое же утро явилась ей в чепчике с такими длинными оборками,
что выглядывала из них как часовая кукушка из рамки. Однако и в старушечьем чепце и в темных капотах княгиня
еще долго не старелась, а, по словам Ольги Федотовны, «больше походила как бы в костюме на бал собиралась». Так она была моложава и так прочна была ее красота.
Бабушка никогда и никому не говорила о сделанном ей графом предложении, а графу, кажется, не могло прийти желания об этом рассказывать, но тем не менее Ольга Федотовна все это знала, и когда я ее спрашивала: откуда ей были известны такие тайности? она обыкновенно только сердилась и раз даже пригрозила мне,
что если я
еще буду ей этим докучать, то она мне больше ничего не скажет.
С дьяконицей, Марьей Николаевной, Gigot тоже никак не мог разговориться: он много раз к ней подсосеживался и много раз начинал ей что-то объяснять и рассказывать, но та только тупо улыбалась да пожимала плечами и, наконец, однажды, увидев,
что Gigot, рассказывая ей что-то, приходит в большое оживление, кричит, машет руками и, несмотря на ее улыбки и пожиманье плечами, все-таки не отстает от нее, а, напротив,
еще схватил ее за угол ее шейного платка и начал его вертеть, Марья Николаевна так этого испугалась,
что сбросила с себя платок и, оставив его в руках Gigot, убежала от него искать спасения.
Рогожин, к счастию своему, никогда не знал,
что в этом споре все преимущества были на его стороне, ему и в ум не приходило,
что Gigot называл ему не исторические лица, а спрашивал о вымышленных героях третьестепенных французских романов, иначе, конечно, он
еще тверже обошелся бы с бедным французом.
Больше я не считаю нужным в особенности говорить о monsieur Gigot, с которым нам
еще не раз придется встретиться в моей хронике, но и сказанного, я думаю, достаточно, чтобы судить,
что это был за человек? Он очень шел к бабушкиной коллекции оригиналов и «людей с совестью и с сердцем», но как французский гувернер он был терпим только благодаря особенности взгляда княгини на качества лица, потребного для этой должности.
Червеву тогда было
еще с небольшим лет сорок, и он был так здоров,
что пришел из губернии пешком.
Графиня Антонида была взволнована, а граф
еще более ее растрогал, сказав,
что он никому не дозволяет касаться этой лампады и зажигает ее сам…
«Ах, — говорю, — ты, шелапут! Недаром, — говорю, — видно, Патрикей Семеныч говорил,
что ты почтальон, — вот так и вышло! Да как же, — говорю, — ты это посмел сделать? Ведь тебя за это сейчас со двора долой, да
еще псом приуськнуть. Разве это можно, чтоб от девицы к мужчине письма переносить?»
Утрешнее признание, которое она вырвала у Gigot,
еще более увеличило заряд: Gigot сознался,
что он каждое воскресенье, уходя к компатриотам, носил какие-то письма от княжны к Хотетовой.
«Совсем не то время теперь и не то место, чтобы
еще здесь распутывать его глупости», — размышляла княгиня, которой вдруг пришло в голову,
что «аракчеевцы», ища повсюду особых случаев, того и гляди рады будут этому вздору и навлекут на бедного дворянина небывалое обвинение,
что он-де не только пашквилянт на благородное сословие, но
еще и пашквили его имеют дурное влияние: могут служить к подрыву помещичьей власти над крепостными людьми.
Нежность княгини к «нелюбимой дочери» во все это время не только не уменьшалась, но, напротив,
еще более усиливалась: Варвара Никаноровна сама не знала,
чем ей свою Настеньку утешить и обрадовать.
Переспорить в этом бабушку было решительно невозможно, и графиня должна была согласиться принять Ольгу, но за то уже решительно воспротивилась, когда мать задумала сделать ей
еще один подарок, в лице m-r Gigot. Бабушка находила,
что он был бы очень пригоден за границею, и говорила...
— Совсем как дура сделалась, — говорила она о себе, — знаю,
что что-то самое пренужное-нужное хотела тебе отдать, и опять позабыла… Ну да я
еще вспомню.
На севере «в ингерманландских болотах» было
еще сыро и холодно, но
чем ближе к югу, тем становилось теплее и приятнее: за Москвою, к Оке, совсем уже была весна, хотя
еще и ранняя, без яркой зелени и без обилия цветов, но уже с животворною мягкостью в воздухе, которая так целебно живит силы и успокаивает душевные волнения.
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию,
что это не всегда так было;
что когда был жив папа, то и мама с папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала к нам, и не одна, а с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но с тех пор, как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая жила частию в деревне, а
еще более за границей.