Неточные совпадения
До Ивана Даниловича Калиты они имели
свой удел, а потом, потеряв его,
при Иване Третьем являются в числе почетных людей Московского княжества и остаются на видном положении до половины царствования Грозного.
Яков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых, что государь отметил его
своим особенным вниманием и повел его от чести к почести, не забывая
при этом поправлять и его родовую «захудалость».
Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была «мелкая дворянка», по фамилии Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала
своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у
своего отца с матерью в детстве индюшек стерегла, но
при этом всегда объясняла, что «скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания».
Ольга Федотовна, несмотря на
свое магазинное воспитание, была совершенно неопытна в любовных делах: она думала, что счастье, которое она впервые ощутила
при сознании, что она любит, может оставаться полным и найдет для себя занятие в самом себе, но, увы! сердце бедной девушки начало жаждать ответа.
Дьяконица передала об этом Ольге Федотовне под большим секретом и с полною уверенностью, что та по дружбе
своей непременно охотно за это возьмется; но, к удивлению ее, Ольга Федотовна
при первом же упоминании имени Василия Николаевича (так звали богослова) вдруг вся до ушей покрылась густым румянцем и с негодованием воскликнула...
И Патрикей Семеныч понял это и смирился до того, что готов был видеть «Николашку» за столом, но бабушка приняла против этого
свои меры и тут же дала ему какое-то поручение, за которым он не мог присутствовать
при обеде.
Chaque baron а sà fantaisie, [У каждого барона
своя фантазия (франц. поговорка)] а фантазия Патрикея была та, что он и в дряхлой старости
своей, схоронив княгиню Варвару Никаноровну, не поехал в Петербург к
своему разбогатевшему сыну, а оставался вольным крепостным после освобождения и жил
при особе дяди князя Якова.
Нынче очень многие думают, что
при крепостном праве почти совсем не нужно было иметь уменья хорошо вести
свои дела, как будто и тогда у многих и очень многих дела не были в таком отчаянно дурном положении, что умные люди уже тогда предвидели в недалеком будущем неизбежное «захудание» родового поместного дворянства.
При большом внимании к хозяйству крестьян княгиня Варвара Никаноровна очень скоро привела
свои собственные дела в такое блестящее состояние, что почиталась самою богатою женщиной в губернии.
Как ни долог был срок, в течение которого бабушка ее приучала к занятию этой позиции, скромная Марья Николаевна никак к ней не могла привыкнуть и обыкновенно терялась
при входе каждого нового гостя и для смелости улыбалась и окручивала
свои руки в жгутик свитым носовым платочком.
Мы ведь здесь русские, и вот друг мой Марья Николаевна… она по-французски и не понимает, и может подумать что-нибудь на ее счет, и обидеться может…» И все говорит, бывало, этак чаще всего за меня, так что даже, право, мученье это мне было
при гостях сидеть; но огорчать я ее не могла и друзей через это приобретала: кого она этак хорошо с
своими извинениями отчитает, сам же после этого над собою смеется.
Мужик Зинка этим пользовался и очень долго показывал его желающим на постоялых дворах за пироги и за мелкие деньги, но Доримедонт Васильич случайно открыл эти проделки
своего Пансо и, перегнув его
при всей публике через
свое длинное сухое колено, отхлопал по отломанной части.
Дон-Кихот не мог взять на руки
своей жены и перенести ее домой: он был еще слаб от болезни, а она не слишком портативна, но он зато неподвижно сидел все время, пока «душка» спала, и потом,
при обнаружении ею первых признаков пробуждения, переводил ее на постель, в которой та досыпала
свой первый сон, навеянный бредом влюбленного мужа, а он все смотрел на нее, все любовался ее красотою, вероятно воображая немножко самого себя Торгниром, а ее Ингигердой.
Однако все это весьма естественно кончилось тем, что супруги к исходу
своего медового месяца стали изрядно скучать, и Дон-Кихот Рогожин велел Зинке запрячь
своих одров в тарантас и поехал с женою в церковь к обедне. Тут он налетел на известный случай с Грайвороной, когда бедный трубач, потеряв рассудок, подошел к иконостасу и, отлепив от местной иконы свечу, начал
при всех закуривать пред царскими вратами
свою трубку.
Все сунулись к окнам, разумеется все, кроме княгини; бабушка, конечно, не тронулась; она сидела в углу дивана за круглым столом и удержала
при себе Марью Николаевну. Любопытство княгини ограничивалось только тем, что она со
своего места спросила глядевших в окно...
Княгиня, считая графа случайным посетителем, всемерно решилась
при нем себя сдерживать, чтобы не нажить врага для
своей местности, и между тем не сдержалась; Рогожин тоже сделал то, чего совсем не ожидал: он хотел терзать предводителя и, отозванный бабушкой от этой работы, сорвал все зло на графе.
Рогожин, в половине этого размышления, завел палец в рот и, все туже и туже натягивая им
свою щеку,
при последней мысли вдруг хлопнул на воздух и в ту же минуту заорал...
— Это дело самое глупое, — говорила княгиня, — через этакое легкомыслие Нащокин
при Алексее Михайловиче сам
своего сына с толку сбил и Салтыковых дети ополячились. Надо
свой обычай уважать и подражать не всему, а только хорошему.
Бабушка,
при всей
своей проницательности, этого не замечала: она была так честна, что не могла подумать, чтобы кому-нибудь могла прийти в голову сатанинская мысль вооружать дитя против матери. И из-за чего и для чего все это делалось? Кажется, единственно из-за того, что в нашем обществе всем тяжело переносить присутствие лица с умом ясным и с характером твердым и открытым.
Дело заключалось в том, что граф Николай Петрович Шереметев в 1801 году женился на
своей крепостной девушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвище которой переделали в «Ковалевскую» и говорили, будто она происходила из польской шляхты и была записана в крепость Шереметевых незаконно. К этому обстоятельству от нечего делать не переставали возвращаться
при каждом удобном случае и достойную уважения графиню в глаза чествовали, а за глаза звали «Парашкою».
Княгиня умела держаться скромно и благородно даже по отношению к падшим врагам
своего рода: в то же самое время, когда в Петербурге злословили графиню Прасковью Ивановну Шереметеву, бывший французский посланник
при русском дворе, граф Нельи, описал за границею князя Платона Зубова, к которому свекор княгини, князь Яков Протозанов, «в дом не ездил, а кланялся только для courtoisie [вежливости (франц.).]».
Князь Г — цын,
при отличавшей его прелестной доброте, не легко открывал двери
своего дома для кого попало и, ни в ком не нуждаясь, сторонился не только от «прибыльщиков», но даже и от их «компанейщиков». Проводив иного из иных Рюриковичей, он с не изменявшею ему серьезною важностью иногда хлопал три раза
своими маленькими белыми ладошками и приказывал явившемуся на этот зов слуге «покурить в комнатах».
Дон-Кихот относился к Gigot тоже несколько подозрительно, во-первых потому, что этот человек был поставлен в дом графом Функендорфом, которому Рогожин инстинктивно не доверял, а потом и он с
своей стороны тоже боялся, что Gigot, читающий или когда-нибудь читавший французские книги, большинство которых Рогожину было недоступно, мог знать то, чего наш дворянин не знает, и потому, чего доброго,
при случае легко мог его оконфузить.
Впрочем, благодаря
своей важно-комической фигурке, дядя, князь Яков никогда не был без кличек;
при всем почтении, которое он умел себе заслужить в зрелые годы, он и в этом
своем возрасте назывался «князь Кис-меквик», кличкою, составленною из трех английских слов: Kiss me quick, [Поцелуй меня скорей (англ.)] которые имели в приложении к дядюшке
свое особенное, несколько роковое для него значение.
При значительном превосходстве умственных сил, какое имел мой отец над
своим братом, у отца был характер нетерпеливый и увлекающийся.
Эти гости были здесь так оживлены и веселы, что им показалось, будто княгиня Варвара Никаноровна просидела со
своею гостьею у дочери всего одну минуту, но зато
при возвращении их никто бы не узнал: ни эту хозяйку, ни эту гостью, — даже ассистентки графини сморщились, как сморчки, и летели за графинею, которая пронеслась стремглав и, выкатив за порог гостиной, обернулась, обшаркнула о ковер подошву и сказала...
— Не знаю, право… но я мать: зачем меня ронять
при детях? Я ей ответила, что тоже утром занималась: она молилася за Настеньку и вклад монастырю дала, а я писала управителю, чтобы он голодным хотетовским мужикам бесплатно по четверти хлеба на семена роздал за Настино здоровье… всякий, значит,
свое сделал…
Кроме того, княгиня посягнула для «нелюбимой дочери» на
свою собственную часть: чтобы соединить выделяемые ей поля, бабушка решила просить собственного выдела, с тем чтоб
при новой нарезке соединить интервалы дочерних полей на счет
своей вдовьей части.
— Ты не церемонься со мною: я без него обойдусь, а он французик услужливый и ничем не обижается, да и притом он еще, кажется, из портных, — так и починку какую нужно дорогою сделает… Право, бери его: я им обоим и денег от себя на дорогу дам, а ты
при нем с Ольгою все так и будешь, как будто бы между
своих.
Бабушка не могла уехать из Петербурга в Протозаново так скоро, как она хотела, — ее удержала болезнь детей. Отец мой, стоя на крыльце
при проводах Функендорфов, простудился и заболел корью, которая от него перешла к дяде Якову. Это продержало княгиню в Петербурге около месяца. В течение этого времени она не получала здесь от дочери ни одного известия, потому что письма по уговору должны были посылаться в Протозаново. Как только дети выздоровели, княгиня, к величайшему
своему удовольствию, тотчас же уехала.
До этих пор всегда независимая и смелая во всех
своих суждениях и поступках, она бледнела
при одном напоминании имени Хотетовой и архимандрита Фотия и жаловалась Ольге, что в ней «развилась подозрительность и меланхолия».
Его свеча догорала тихо и одиноко, может быть и она немножко коптила, потому что на ней собралось немало нагара; но все-таки он досидел
при ней до
своей поздней ночи и видел все без очков и довольно ясно.
Он родился князем; и жил и умер, храня
свой титул не как титул, но и как родовое достоинство. Он начал русским барином, — а кончил испанским дворянином и «сохранился» в это время, когда так мало мастеров сохраняться во всей чистоте
при всей бедности.
Но этот случай
при всей
своей комичности имел ту выгоду, что сцены между дядею и его матерью более нельзя было опасаться, так как бабушка хотя и назвала дядю «дураком», но преисполнилась к нему нежнейшего сожаления, которое потом сохраняла во всю жизнь и под влиянием его если не оправдывала, то по крайней мере извиняла его слабость.
Maman, не переносившая по
своей нервной раздраженности никакого скрежета и скропа, в одни эти сутки разболевалась и
при всяком удобном случае выходила в
свою комнату, чтобы принять лаврово-вишневых капель, а выпроводив chère tante [Дорогую тетушку (франц.).] и ее скрипучего мужа, запиралась на целые сутки в
своей спальне.
По всему этому, отпуская семью в Европу «к мещанам», он сам стоически держался родного края, служа обществу. Он был сначала выбран дворянством в посредники полюбовного размежевания и прославился
своею полезнейшею деятельностью. Люди, которые испокон века вели между собою мелкие и непримиримые вражды и
при прежних посредниках выходили на межи только для того, чтобы посчитаться
при сторонних людях, застыдились дяди и стали смолкать перед его энергическими словами...
Но из этого, однако, не следовало, чтобы дядя Яков Львович,
при таком взгляде на образование и
при живом сознании его необходимости и значения для худающего рода, принял надлежащие меры к тому, чтобы дать наилучшее образование собственным
своим детям.
Увидав это, дядя не выдержал
своей роли и в ужасе заметил, что такое образование равносильно круглому невежеству; что знание языков важно как средство,
при пособии которого человек может с большим успехом приобретать другие знания, которые, собственно, только и начинают образование ума; но, встретив в ответ на это сухую, исполненную жалости к его заблуждениям улыбку
своей жены, он оставил и это так, как оно есть, но впоследствии был несколько несправедлив, никогда не прощая детям их невежества и осмеивая его в глаза им иногда тонко, а иногда и довольно зло.
Для него ничто, касающееся общества, не было ничтожеством, и он клал
свой шар
при выборе губернского предводителя и председателя палаты с одинаковым строгим обсуждением, как и
при выборе попечителя запасных сельских магазинов.