Неточные совпадения
Это созрело как раз пред открытием французской кампании, в которую дедушка вступил
с своим полком и был замечательно несчастлив: в каком
деле он ни участвовал, неприятель разбивал его самым роковым образом.
Не было
с княгиней Варварой Никаноровной ни обморока, ни истерики, а на другой
день она велела служить в своей церкви по муже заупокойную обедню, к которой приказала быть всем крестьянам ближних сел, их старостам, бурмистрам и управителю.
В церковь его паникадил был заказан, в село бедным деньги посланы, да и еще слепому тому злому в особину на его долю десять рублей накинуто, чтобы добрей был, а Грайворону тут дома мало чуть не однодворцем посадили: дали ему и избу со светелкой, и корову, и овец
с бараном, и свинью, и месячину, а водка ему всякий
день из конторы в бутылке отпускалась, потому что на весь месяц нельзя было давать: всю сразу выпивал.
Со вдовством бабушки отношения их
с Ольгой Федотовной сделались еще короче, так как
с этих пор бабушка все свое время проводила безвыездно дома. Ольга Федотовна имела светлую и уютную комнату между спальнею княгини Варвары Никаноровны и детскою, двери между которыми всегда, и
днем и ночью, были открыты, так что бабушка, сидя за рабочим столиком в своей спальне, могла видеть и слышать все, что делается в детской, и свободно переговариваться
с Ольгой Федотовной.
Отпраздновав несколько
дней дома и наладив все, что без нее в домашнем хозяйстве приходило в расстройство, Марья Николаевна опять отправлялась пешком за сто верст на свою фабрику, пока, наконец, в конце второго года явилась оттуда веселая и счастливая,
с кульком основы, узоров и шерстей, и, поставив в светлом углу бедной горницы ткацкий стан, начала дома ткать ковры уже как опытная мастерица.
Семинарист встряхнул кудрявою головой и отвечал согласием, а Марья Николаевна скорее один поклон архиерею, другой — жениху, дескать «спасибо, что выручил», и выкатила
с женихом, который через несколько
дней стал ее мужем.
Дело это вышло из того, что Марье Николаевне, которая не уставала втирать своих братьев во всеобщее расположение и щеголять их образованностью и талантами, пришло на мысль просить Ольгу Федотовну, чтобы та в свою очередь как-нибудь обиняком подбила бабушку еще раз позвать к себе богослова и поговорить
с ним по-французски.
На другой
день Марья Николаевна действительно съездила обыденкой
с братом к сестре и, вернувшись к вечеру домой, прибежала к бабушке.
Во всем этом она, разумеется, никакого препятствия не встретила, но труднейшая часть
дела оставалась впереди: надо было уговорить влюбленного жениха, чтоб он согласился продать свое счастье за чечевичное варево и, ради удовольствия постоять
с любимою девушкою у купели чужого ребенка, лишить себя права стать
с нею у брачного аналоя и молиться о собственных детях.
Собака залаяла, и вооруженный колом богослов, только что сорвавший первый и единственный поцелуй
с губок своей коварной красавицы, бросился бежать, а на другой
день он, не успевши опомниться от своего вчерашнего счастия, сдерживая уже свое честное слово — не возражать против первой просьбы Ольги Федотовны, и крестил
с нею мужичьего ребенка, разлучившего у своей купели два благородные и нежно друг друга любившие сердца.
В торжественные
дни сюртук заменялся фраком того же бле-де-прюссового сукна
с гладкими золочеными пуговицами, но жилет, жабо и все прочее, не исключая даже высоких сапожков
с кисточками у голенищ и
с умеренным скрипом под рантом, все оставалось то же.
— Красоту он, — говорила старушка, — имел такую, что хотя наш женский пол, бывало, и всякий
день его видел, но, однако, когда у княгини бывали в залах для гостей большие столы, то все
с девичьей половины через коридорные двери глядеть ходили, как он, стоя у особого стола за колоннами, будет разливать горячее.
Теперь она, оставшись одинокою, озаботилась всесторонним поднятием уровня своих экономических
дел и начала это
с самой живой силы крепостного права, то есть
с крестьян.
Княгиня не только не боялась свободомыслия в
делах веры и совести, но даже любила откровенную духовную беседу
с умными людьми и рассуждала смело. Владея чуткостью религиозного смысла, она имела истинное дерзновение веры и смотрела на противоречия ей без всякого страха. Она как будто даже считала их полезными.
С этой духовной стороны она и начала свое вдовье господарство. Первым ее
делом было потребовать из церквей исповедные росписи и сличить, кто из крестьян ходит и кто не ходит в церковь? От неходящих, которые принадлежали к расколу, она потребовала только чтоб они ей откровенно сознались, и заказала, чтобы их причет не смущал и не неволил к требам. Она о них говорила...
Первый год это ему удалось довольно удовлетворительно, но во второй Патрикей явился, после двухмесячного отсутствия, очень сконфуженным и сначала все что-то мямлил и говорил какой-то пустой вздор, а потом повинился и сказал, что хотя он всякий приемный
день ходил в институт, но княжна вышла к нему только однажды, на минуточку, в самый первый раз, а
с тех пор гостинцы через швейцара принимала, а сама от свидания отказывалась и даже прощаться
с ним не вышла.
— Что такое!.. — говорила она, — ну, положим, он и в самом
деле знатный человек, я его рода не знаю, но чего же бояться-то? Не Иван Грозный, да и того сверх бога отцы наши не пугивались, а это петербургский божок схватил батожок, а у самого, — глядишь, — век кратенький… Мало ли их едет
с пйрищем, гремит колесом, а там, смотришь, самого этого боженьку за ноженьку, да и поминай как звали. Страшен один долготерпеливый, да скромный, за того тяжко богу ответишь, а это само пройдет.
И вдруг ей самой пришло в голову еще совершенно иное соображение; соображение, ни одного раза не приходившее ей
с самого первого
дня ее вдовства: она вздумала, что ей самой еще всего тридцать пять лет и что она в этой своей поре даже и краше и притом втрое богаче своей дочери… Тридцать пять и пятьдесят, это гораздо ближе одно к другому, чем пятьдесят и шестнадцать; а как притом эта комбинация для графа и гораздо выгоднее, то не думает ли он, в самом
деле, осчастливить ее своей декларацией?
Чего в самом
деле! Неужто она не знает, как она встретит всякий подход
с этой стороны и чем на него ответить.
Но гостей надо было принять, и
день их приезда настал:
день этот был погожий и светлый; дом княгини сиял, по обыкновению, полной чашей, и в нем ни на волос не было заметно движение сверх обыкновенного; только к столу было что нужно прибавлено, да Патрикей, сходив утром в каменную палатку, достал оттуда две большие серебряные передачи, круглое золоченое блюдо
с чернью под желе, поднос
с кариденами (queridons) да пятнадцать мест конфектного сервиза.
О пенсии своей Рогожин хлопотал долго и
с переменным счастием: то
дело его шло, то вдруг останавливалось.
Он любил читать по источникам, где факт излагается в жизненной простоте, как происходило событие, и что не обязывает читателя смотреть на
дело с точки зрения, на которую его наводит автор книги сочиненной.
—
С этих пор, — сказал он, — я под всяким страхом запрещаю звать ее Аксюткой. Через
день она будет моя жена, а ваша госпожа Аксиния Матвевна.
Мужики,
с которыми происходил этот последний бой, были, однако, не из сутяжливых: они, покончив
дело своею расправой, ничего более не искали, и Дон-Кихот, успокоясь на этот счет и поправясь в силах и здоровье, теперь опять уже расправлял свои крылья и, нося руки фертом, водил во все стороны носом по воздуху, чтобы почуять: не несет ли откуда-нибудь обидою, за которую ему
с кем-нибудь надо переведаться.
У нас есть знать, именитые роды, от знатных
дел и услуг предков государству прославившиеся; вот это помнить надо, а у нас родовое-то все
с Петра раскрадено да в посмех дано.
Да и сам Таврический через подставных людей в откупах участвовал, а Соловой уже и прямо открыто в это
дело сунулся, да за собой повел и Юрия Долгорукого и Гагарина
с Куракиным.
— Есть, — отвечала бабушка, — и я сама имею счастие многих знать
с духом и
с благородным сердцем, но только все они вроссыпь приходят… Склейки нет, без призвания к
делу наша дворянская сила в пустоцвет идет, а заботливые люди чудаками кажутся. Вон у меня человека видите… вон тот, что у окна
с предводителем стоит разговаривает… Рогожин, бедный дворянин, весьма замечательный.
После этого губернатор напрасно тщился попасть в тон к графу. Но граф счел себя положительно обиженным и уехал, не видавшись ни
с кем из ухаживавших за ним сановников. Он их считал достойными большего наказания, чем самоё княгиню, которая ему стала даже серьезно нравиться, как Гаральду презиравшая его русская
дева.
В минуты приезда неожиданных гостей княгиня только что вернулась из института, где на другой
день назначен был выпуск, и находилась в неприятном волнении. Она встретила друзей
с изумлением, и ее первым к ним словом был вопрос...
Напомню опять, что это было накануне
дня, когда бабушка должна была принять из рук институтских воспитателей свою дочь, княжну Анастасию,
с которою, как я уже прежде рассказала, взаимные отношения их были несколько расхоложены сначала взаимным отчуждением и отвычкою, а потом пренебрежительным обхождением княжны
с людьми, которых посылала к ней мать.
— Это
дело самое глупое, — говорила княгиня, — через этакое легкомыслие Нащокин при Алексее Михайловиче сам своего сына
с толку сбил и Салтыковых дети ополячились. Надо свой обычай уважать и подражать не всему, а только хорошему.
О вольтерианцах бабушка не полагала никакого своего мнения, потому что неверующие, по ее понятиям, были люди, «у которых смысл жизни потерян», но и масонов она не жаловала,
с той точки зрения, чего-де они всё секретничают? Если они любовь к ближнему имеют, так это
дело не запретное: вынь из кармана, подай да иди
с богом своею дорогой — вот было ее нехитрое правило.
На другой
день это было исполнено: княжна
с матерью была у Хотетовой, и визит обошелся благополучно, если не считать, что на ежечасные повторения Хотетовой княжне совета «помнить бога и молиться ему» бабушка добавляла свои советы любить ближнего, быть готовым на помощь всякому требующему помощи, не гордиться, не чваниться, не превозноситься в благоприятных обстоятельствах и не падать духом в противных.
Через
день Хотетова сама приехала отдать Варваре Никаноровне визит и попросила ее отпустить
с нею княжну к какому-то схимнику.
Граф Нельи поносил Зубова и прямо писал о нем, что «он богат как Крез, а надменен как индейский петух, но не стыдился жить во дворце на всем на готовом и так пресыщался, что стол его, да Салтыкова
с Браницким, обходился казне в
день четыреста рублей», что, по тогдашней цене денег, разумеется, была сумма огромная.
Одним словом, попасть к этому человеку было нелегко; но чем труднее Хлопову было проникнуть в дом князя, тем он упорнее этого добивался и, наконец, схватился за один случай, который ему показался благоприятным. Князь был очень озабочен каким-то общественным
делом, представлявшим почему-то неодолимые трудности. Хлопов нашел средство принести этому
делу пользу и, встретив где-то князя Г., сообщил ему свой план и просил позволения приехать к нему в дом,
с тем чтобы развить ему свою мысль подробнее.
— Какая густая толпа людей и
с громкими именами, и все без громких
дел, и еще слава богу, что их поодаль от
дел держат. Окромя как по гостиным эполетами трясти да шпорами звякать, ни к чему не способны… За неволю чужих возьмешь, когда свои к ставцу лицом сесть не умеют!
Графу казалось, что теперь он имел право считать княгиню сильно склонною к самым живым в его пользу чувствам. Как человек солидный, имевший
дело не
с девочкою, а
с женщиною, которой было под сорок, он не торопил ее более ясными признаниями: он был уверен, что все это непременно придет в свое время, когда княгиня поустроится
с дочерью.
— Нет, вы меня извините, — говорит, — это совсем не в том
дело, я вас
с тем пригласила, что хочу пред вами
с открытою душою быть…
Другое
дело воспитатели, которых надо было принять в дом: тут обнаруживалась чрезвычайная осмотрительность,
с которою, по-видимому, очень трудно было согласить выбор Gigot.
Тут шло сначала общее сравнение воспитательного
дела с посевом, удача которого зависит не от одной доброты семян, почвы и обработки, но и от атмосферы, которая не в нашей воле, а потом в более частном смысле говорилось о педагогах, подготовка которых признавалась несовершенною: «они-де малосведущи, робки, низкопоклонны и мелочно придирчивы: они не любители свободы, но легко содействуют своеволию».
Граф, к чести его сказать, умел слушать и умел понимать, что интересует человека. Княгиня находила удовольствие говорить
с ним о своих надеждах на Червева, а он не разрушал этих надежд и даже частью укреплял их. Я уверена, что он в этом случае был совершенно искренен. Как немец, он мог интриговать во всем, что касается обихода, но в
деле воспитания он не сказал бы лживого слова.
Однако тем
дело не кончилось. Доримедонт Васильич, убедясь, что «
с бараньей ляжки» взыскивать нечего, считал себя призванным отметить графине Антониде и графу, и он привел это в исполнение. Первой он написал «памфлет» и принудил того же Gigot доставить этот памфлет в запечатанном конверте самой графине. Он это поставил французу необходимым условием для его целости, без чего грозился в удобное время отдуть его, когда княгини не будет дома.
— «Хоть этого Хотетова, но энтого Хотетова», — Державин острей писал. А впрочем, позвольте мне, граф, узнать, что мне за
дело до «этого Хотетова и энтого Хотетова»;
с какой стати вы сочли своим долгом мне это доставить?
Княгиня на третий
день после свадьбы дала большой бал, на котором допустила следующее отступление от нового этикета в пользу старины: когда пили за здоровье молодых, к княгине подошел Патрикей
с серебряным подносом, на котором была насыпана куча червонцев.
Впрочем, полагали, что она рада, устроив дочь за видного человека; но причина приятного настроения княгини была совсем иная: Варвара Никаноровна не одобряла в душе брака дочери и предвидела от него впереди «много неприятного», но это уже было
дело непоправимое, зато теперь, пока что случится,
дело это давало ей передышку и увольняло ее отсюда,
с этого «ингерманландского болота», как звали тогда Петербург люди, побывавшие за границею.
И княгиня, благословив бога, спала эту ночь крепко, а на другой
день встала довольною и веселою.
С тех пор прекрасное настроение духа не изменяло ей во все остальные
дни приготовления к дочерниной свадьбе и к наступившим за свадьбою проводам новобрачных за границу.
Она каждый
день приезжала к ней
с дорогими подарками: купила ей самый дорогой, покойный и щегольской дорожный дормез и навезла такую кучу разных путевых вещей, что
с ними не знали куда деваться.
Княгиня, по словам Ольги Федотовны, после этого в три
дня постарела и сгорбилась больше, чем во многие годы. Она изменилась и в нраве: навсегда перестала шутить, никого не осуждала и часто, как в мечте, сама говорила
с собою...
Ольга говорила, что бабушка, бывало, проснется и не спит, боясь, что он опять ей приснится, и целые
дни потом молчит и ходит одна
с собачкою в темных аллеях сада
с таким печальным лицом, на которое жалко было смотреть, а ночью ей опять снился Фотий и опять грозил костылем.