Неточные совпадения
Она без науки
знала все, что ей нужно было
знать, умела всякое дело поставить пред собой
так, чтоб обнять его со всех сторон
и уразуметь ясным пониманием его смысл
и значение.
Я как его увидала,
так и затрепетала всем телом своим
и ноги у меня подкосились, потому что
знала, что этого быть не может,
так как Патрикей Семеныч с князем находился.
Думаю: он все-таки сильный человек, мужчина, света много видел
и перенесть может, пусть как
знает,
так ей докладывает, а я не пойду, пока она вскрикнет
и упадет, а тогда я
и вбежу,
и водой ее сбрызну,
и платье отпущу.
Бабушка это хорошо
знала и в
таких случаях обыкновенно говорила...
Ольга Федотовна сейчас же по
такому поводу проливала слезы
и становилась счастливою. Бабушка втайне от нее говаривала, что это у нее «
такая пассия: захочется ей поплакать, она
и начнет что-нибудь выдумывать, чтобы на меня рассердиться. Я сношу, привыкла
и знаю, что она уважения стоит».
Бабушка не могла придумать, что
такое с ее фавориткою,
и сколько ни добивалась, ничего от нее не
узнала; но вскоре же вышел случай, при котором Ольга Федотовна головою себя выдала сначала Марье Николаевне, а потом
и самой княгине.
Тогда семинаристы, благодаря Сперанскому, были в моде
и получали ход; а бабушка уже все придумывала: как обеспечить молодых
так, чтобы они не
знали нужды
и муж ее любимицы не погряз бы в темной доле
и не марал бы рук взятками.
Для быстролетной любви этой началась краткая, но мучительная пауза: ни бабушка, ни дьяконица ничего не говорили Ольге Федотовне, но она все
знала, потому что, раз подслушав случайно разговор их, она повторила этот маневр умышленно
и, услыхав, что она служит помехою карьере, которую сестра богослова считает для брата наилучшею, решилась поставить дело в
такое положение, чтоб этой помехи не существовало.
Жена у него была
такая смирная, что ее даже никто не
знал: она как будто была поражена величием мужа
и «шла в тенях».
— Вы будьте милостивы. Я… в этом случае покорнейше вас прошу меня извинить… вы ведь ее… Марью-то Николаевну, разумеется, не
знаете, а Марья Николаевна мой первый друг… давнишний,
знаете, старинный друг… Почтенная женщина… у нее брат архиерей, да;
и это она его довела
и вообще она всякого уважения заслуживает:
так я сама ее почитаю
и в ваше благорасположение
так рекомендую.
— Как!
такая девочка, еще подросточек,
и уже из своего дома человека видеть не хочет!
И какого человека! Разве она не
знает, что он мне больше друг, чем слуга, или она уже все позабыла!
— Говорят, графы стали, ну
и бог с ними: они мне ни шьют, ни порют,
и я им не помеха, а только отчего им это
так сделалось, я не
знаю.
— Что
такое!.. — говорила она, — ну, положим, он
и в самом деле знатный человек, я его рода не
знаю, но чего же бояться-то? Не Иван Грозный, да
и того сверх бога отцы наши не пугивались, а это петербургский божок схватил батожок, а у самого, — глядишь, — век кратенький… Мало ли их едет с пйрищем, гремит колесом, а там, смотришь, самого этого боженьку за ноженьку, да
и поминай как звали. Страшен один долготерпеливый, да скромный, за того тяжко богу ответишь, а это само пройдет.
По независимым
и оригинальным понятиям бабушки, губернатор был «старший приказный в губернии»,
и приказным до него было
и дело, а ей никакого: вежлив он к ней
и хорош для других, она его примет в дом, а нет,
так она его
и знать не хочет.
Приезжал ли он избитый
и израненный, что с ним случалось нередко, он все равно нимало не изменялся
и точно
так же читал на память повесть чьего-нибудь славного дворянского рода
и пугал других захуданием или декламировал что-нибудь из рыцарских баллад, которых много
знал на память.
Граф же был близок к источникам всех новостей
и рассказал об ужасах усмирения, но не
так подробно, как
знал об этом Рогожин
и как он рассказал уже ранее.
— Говорю
так потому, что
так думаю, а думаю
так потому, что на свою русскую природу надеюсь, ибо доброю ее почитаю
и знаю, что русский человек никогда того не захочет, чтобы всех детей для одного заделить.
Я его
так и называю свиток. Он скручен весь, а если его раскатать, то я
и не
знаю, как он обширен будет! Мне кажется, один своим благородством удивить свет может. Все в нем писано:
и великие дела для возбуждения духа,
и позорное слово для угрожения,
и мои беззакония тоже в нем заключаются.
Знаю только, что все это случилось
так, как никто не хотел
и не думал.
Словом, тут надо всеми было какое-то одержание: точно какой-то дух бурен слетел
и все возмутил
и все перепутал,
так что никто в своем поведении не
узнавал своих планов
и намерений. Все до того перебуровилось, что предводитель, для которого был подан особый дормез, бросил туда одну шинель, а сам опять сел на передней лавочке,
и когда граф говорил: «Это нельзя; это невозможная женщина!», то предводитель с губернатором наперерыв отвечали...
И при этом,
зная, что у всех,
таким образом рассуждавших, на уме был павший Сперанский, смело добавляла...
— Ну да; я
знаю… Как же… Князь Платон… в большой силе был…
Знаю: он был женат на Фекле Игнатьевне, только у них детей не было: одна девчоночка было родилась, да поганенькая какая-то была
и умерла во младенчестве; а больше
так и не было… А Нельи… я про него тоже слышала: ужасный был подлиза
и пред Платоном пресмыкался. Я его книги читать не хочу: все врет, чай… из зависти, что тот вкусно ел.
Старая же
знать их, разумеется, не уважала
и потихоньку отталкивала, но именно
так потихоньку, чтобы те все-таки лезли: это было нужно для чванства.
Бабушка никогда
и никому не говорила о сделанном ей графом предложении, а графу, кажется, не могло прийти желания об этом рассказывать, но тем не менее Ольга Федотовна все это
знала,
и когда я ее спрашивала: откуда ей были известны
такие тайности? она обыкновенно только сердилась
и раз даже пригрозила мне, что если я еще буду ей этим докучать, то она мне больше ничего не скажет.
Она тихо плечами поведет, а, наконец, раз даже вслух проговорила: «Что это за глупость
такая!»
и послала к нему Патрикея
узнать о его здоровье,
и если он здоров, то велели просить его, чтобы заехал.
— Положим, что он
и не запивает, а все-таки, для большей аккуратности, удостовериться не мешает: бог
знает, другие как-нибудь подпоить могут, а этак, как он сам выдумал, это самое верное: если он пил вино, я сейчас услышу.
Всякий настоящий гувернер-француз стремился бы внушать детям свои мнения
и заводить какие-нибудь свои правила
и порядки, а в этом они с княгинею не поладили бы. Но все-таки Gigot, каков он ни был, не разрешал собою вопроса о воспитателе. Княгиня все-таки искала человека, который мог бы один
и воспитывать
и обучить ее сыновей всему, что нужно
знать образованным людям: но где было найти
такого человека? — вот задача!
По сведениям, которые она особенным образом получала от княжны Анастасии, она
знала, что «бедное дитя»
так измучено, что готово выйти замуж за кого угодно, но притом она
так благоразумна
и покорна, что считает лучшим для себя женихом того, кого ей изберет благочестивая графиня Антонида.
Отсюда легко понять, как больно ей было, что душа этого человека все-таки будет мучиться в аде,
так как графиня по своей вере
знала, что лютеран непременно сгонят в ад
и в другое место мешаться не пустят.
Эти гости были здесь
так оживлены
и веселы, что им показалось, будто княгиня Варвара Никаноровна просидела со своею гостьею у дочери всего одну минуту, но зато при возвращении их никто бы не
узнал: ни эту хозяйку, ни эту гостью, — даже ассистентки графини сморщились, как сморчки,
и летели за графинею, которая пронеслась стремглав
и, выкатив за порог гостиной, обернулась, обшаркнула о ковер подошву
и сказала...
— Ты
знай, — говорил он, — что если ты
и половину шпион, или три четверти шпион, а может быть,
и целый, но все-таки честный человек тебя может бить.
Так ей
и скажите, а я про «этого Хотетова» ничего не
знаю, окромя как то, что там все мужики с сумой по миру ходят…
Вслед за этим балом вскоре же начались сборы новобрачных за границу. Граф устроил
так, что поездка его имела дипломатическую цель, это давало ему прекрасное положение при иностранных дворах, а также
и делало экономию. Княгиня,
узнав об этом, сказала только...
Княгиня была все это время очень весела
и довольна,
и никто не
знал, чему надо было приписать
такое довольное ее состояние?
Княгиня была в восторге от этого письма. Не
знаю, что именно ее в нем пленяло; но, конечно, тут имело значение
и слово «о счастии в самых бедствиях». Она
и сама почитала
такое познание драгоценнее всяких иных знаний, но не решалась это высказать, потому что считала себя «профаном в науках». Притом бабушка хотя
и не верила, что «древле было все лучше
и дешевле», но ей нравились большие характеры, с которыми она была знакома по жизнеописаниям Плутарха во французском переводе.
Она каждый день приезжала к ней с дорогими подарками: купила ей самый дорогой, покойный
и щегольской дорожный дормез
и навезла
такую кучу разных путевых вещей, что с ними не
знали куда деваться.
— Я не
знаю, — может быть, он
так и донес…
О, если бы вы
знали, читатель, как мило мне вспомнить в это немилое время о прекрасном человеке, которого
так недавно скрыла могила в бедной части петербургского кладбища, скрыла его навсегда, вместе с его оригинальными выходками
и его забавными тайнами
и слабостями его до последней минуты увлекавшегося сердца, — вы, наверно, простили бы мне, что я говорю о нем
так неспокойно.
Княгиня,
узнав об этом, приказала, чтобы ей ванну молоком наливали, но сами сказали: «Мерзость какая» —
и плюнули, потому что хоть она, положим,
и хороша была, но все же княгиня в свое время двадцать раз ее была красивее, а никогда ничего
такого не делалось.
Европа произвела на него нехорошее впечатление: он находил, что там «мещанство кишит везде, кроме разве одной Англии»; но
и Англия для него не годилась, во-первых, потому, что он не
знал английского языка, а учиться не хотел, ибо находил, что это поздно
и напрасно,
так как против этого вооружилась сама природа, даровавшая Якову Львовичу миниатюрный ротик с пухленькими губками сердечком, благодаря чему он постоянно говорил немножко присюсёкивая
и не мог «сделать рот квадратом», что, по его мнению, было решительно необходимо для того, чтобы говорить по-английски.
Я не
знаю всех его дел, за которые его
так возлюбили, да
и где
и зачем мне перечислять их, но, верно, они действительно были хороши: иначе любящий правду добрый народ не помнил бы дядю
так долго.
Знаю только одно, что дядя, не имевший, по мнению умных людей, никакого права гордиться особенно замечательными умственными способностями, удивлял этих умников, показывая им, что есть нечто
такое, что выше ума
и за чем ум должен стоять на запятках.
Сыновья бросились собирать себе на головы горящие уголья: посоветовавшись между собою
и не найдя никаких поводов к несогласному действию, они объявили матери, что ее добрая воля была награждать их сестру свыше законной меры, да еще второй раз давать зятю на разживу
и поручаться за его долги; что они во всем этом неповинны
и отвечать последними остатками состояния не желают, а берут их себе,
так как эта малая частица их собственными трудами заработана, а матери предоставляют ведаться с кредиторами покойного зятя, как она
знает.
В городе об этом много говорили,
так как это был дом довольно известный
и старушку
знали с хорошей стороны
и сожалели ее, но в мире купеческом, где на первом плане интересы торговые, а нравы довольно жестокие, не осудили
и сыновей, которые капитал берегли, а помирились с этим как есть
и только изредка посматривали: кто кого в этом споре переспорит?
Яков Львович молчал
и только с состраданием смотрел на мать: он
знал, что торговая совесть этих белых, мягкотелых сыновей ее не запнется
и под перевод колоколов, повторит то же самое, что говорят они теперь,
и тогда дело только будет хуже в том отношении, что они явятся чистыми перед всеми людьми своего круга, которые
так или иначе нынче в чистоте их сомневаются.
Так они органически поделили свое существование,
и ни одному из них никогда в мысль не приходило что-нибудь в этих отношениях переиначивать: тетушка думала, что она «свет»,
и терпела дядю, который, по ее мнению, не принадлежал свету, а какие мысли имел на ее счет дядя? — об этом никто не
знал и не смел судить, потому что на этот счет от прямодушнейшего Якова Львовича никакой хитрец ничего не мог выпытать.