Неточные совпадения
— Самое лучшее, конечно, это
вести речь так, как вы изволите
вести, то есть заставлять высказываться
других, ничем не выдавая себя, — ответил ей с улыбкой Горданов.
К Кишенскому
вела совершенно особенная лестница, если не считать двух дверей бельэтажа, в коих одна
вела в аптеку, а
другая в сигарный магазин.
— Это ловко! — воскликнул Кишенский, закончив свой рассказ, и добавил, что неприятно лишь одно, что Ципри-Кипри
ведет себя ужасною девчонкой и бегает по редакциям, прося напечатать длиннейшую статью, в которой обличает и Данку, и многих
других. — Я говорил ей, — добавил он, — что это не годится, что ведь все это свежая рана, которой нельзя шевелить, но она отвечала: «Пусть!» — и побежала еще куда-то.
Это центральное место, к которому все
другие строения поселка как будто бы чувствуют почтение: сараи, сарайчики, амбары, амбарушки, хлевки и закутки, — все это с разных сторон обступило мельницу, поворотилось к ней лицом, смотрит на ее вращающееся колесо, как безграмотные односельчане глядят на старушку, сотый раз повторяющую им по складам старую, тихоструйную
повесть.
Что касается до Горданова, Подозерова и Висленева, то о них вспомнили только на
другой день и, ввиду болезненного состояния Горданова и Подозерова, подчинили их домашнему аресту в их собственных квартирах; когда же пришли к Висленеву с тем, чтобы пригласить его переехать на гауптвахту, то нашли в его комнате только обрывки газетных листов, которыми Иосаф Платонович обертывал вещи; сам же он еще вчера вечером уехал бог
весть куда.
Михаил Андреевич расходовался сам на свои предприятия и платил расходы Казимиры, платил и расходы Кишенского по отыскиванию путей к осуществлению великого дела освещения городов удивительно дешевым способом, а Кишенский грел руки со счетов Казимиры и рвал куртажи с тех ловких людей, которым предавал Бодростина, расхваливая в газетах и их самих, и их гениальные планы, а между тем земля, полнящаяся слухами, стала этим временем доносить Кишенскому
вести, что то там, то в
другом месте, еще и еще проскальзывают то собственные векселя Бодростина, то бланкированные им векселя Казимиры.
Ей даже стало мерзко играть в ту игру, которую она
ведет с Висленевым, Ропшиным и Гордановым, из которых каждый втайне один от
другого рассчитывает быть ее мужем…
— Ну, вот видите ли: я
веду серьезный разговор, а вы называете мои слова то дерзостями, то комплиментами, тогда как я не говорю ни того, ни
другого, а просто проповедую вам великую вселенскую правду, которая заключается в том, что когда красивая женщина не хочет сделать своей красоты источником привязанности избранного человека, а расплывается в неведомо каких соображениях, то она не любит ни этого человека, ни самое себя, то есть она, попросту говоря, дура.
Должен признать, что вы правы, но так как мы здесь все
друзья и
ведем разговор не для того, чтобы спорить и пререкаться, а для того, чтобы до чего-нибудь договориться, то я вам, если угодно, выскажу, что у меня на душе.
На
другой день, часа за полтора до отхода поезда железной дороги, дом Ларисы наполнился старыми, давно не бывавшими здесь
друзьями: сюда пришли и Синтянины, и Катерина Астафьевна, и отец Евангел, а Филетер Иванович не разлучался с Подозеровым со вчерашнего вечера и ночевал с ним в его кабинете, где Андрей Иванович передал ему все домашние бумаги Ларисы и сообщил планы, как он что думал
повесть и как, по его мнению, надо бы
вести для спасения заложенного дома.
— Оставимте моих
друзей, но ваши и мои правила не сходятся, — значит нам единомыслить не о чем, укреплять
друг друга не в чем, стремиться к одному и тому же по одной дороге некуда: словом, жить вместе, уважая
друг друга, нельзя, а жить, не уважая один
другого, это… это ни к чему хорошему не
ведет, и мы расстаемся.
Сухой Мартын выбрал для этого барскую березовую рощу за волоком, но Михаил Андреевич не позволил здесь добывать огня, боясь, что лес сожгут. Принасупилось крестьянство и
повело Мартына по
другим путям, и стал Мартын на взлобочке за гуменником и молвил...
И пронесся он, этот огненный змей, из двора во двор, вдоль всего села в архангельскую ночь, и смутил он там все, что было живо и молодо, и прошла о том
весть по всему селу: со стыда рдели, говоря о том одна
другой говорливые, и никли робкими глазами скромницы, никогда не чаявшие на себя такой напасти, как слет огненного змея.
— Но извини меня, милый
друг, а я не знаю ничего на свете глупее того, о чем ты
ведешь разговоры, — воскликнул Бодростин.
Генеральше это было ужасно противно, а Висленеву даже жутко, но Иван Демьянович был немилосерд и продолжал допрашивать… Висленев болтал какой-то вздор, к которому генеральша не прислушивалась, потому что она думала в это время совсем о
других вещах, — именно о нем же самом, жалком, замыканном бог
весть до чего. Он ей в эти минуты был близок и жалок, почти мил, как мило матери ее погибшее дитя, которому уже никто ничего не дарит, кроме заслуженной им насмешки да укоризны.
Горданов пришел, наконец, в себя, бросился на Висленева, обезоружил его одним ударом по руке, а
другим сшиб с ног и, придавив к полу,
велел людям держать его. Лакеи схватили Висленева, который и не сопротивлялся: он только тяжело дышал и, водя вокруг глазами, попросил пить. Ему подали воды, он жадно начал глотать ее, и вдруг, бросив на пол стакан, отвернулся, поманил к себе рукой Синтянину и, закрыв лицо полосой ее платья, зарыдал отчаянно и громко...
Что это могло значить? Павел Николаевич вызвал звонком
других слуг, но ни от одного из них не мог добиться ответа о своем пропавшем без
вести лакее.
Вслед за этою
вестью быстро следовала
другая: Горданов был отчаянно болен в тюрьме, говорили, что у него антонов огонь в руке и что ему непременно будут ампутировать руку.
По переходе Синтяниных в их новое помещение, на
другой день вечером, все эти три лица опять собрались вместе и,
ведя тихую беседу пред камином, вспоминали немногих милых им лиц, остающихся еще там, на теплых пажитях, и заговорили о Евангеле и о Форове.