Неточные совпадения
Все ее личико с несколько вздернутым,
так сказать курносым, задорным носиком, дышит умом, подвижностью и энергией, которой читатель мог не заподозрить в ней, глядя, как она поднималась с лавки постоялого двора.
Стан высокий, стройный и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные как вороново крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые
так и смотрели в душу,
так и западали в сердце, говоря, что мы на
все смотрим и
все видим, мы не боимся страстей, но от дерзкого взора они в нас не вспыхнут пожаром.
Он был обнесен со
всех сторон красною кирпичною стеною, на которой по углам были выстроены четыре
такие же красные кирпичные башенки.
— Да, нахожу. Нахожу, что
все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать,
так и училища переделаются. А то, что институты! У нас что ни семья, то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже.
Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из
всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе,
так всех обманешь и сама обманешься.
По длинным дощатым мосткам, перекрещивавшим во
всех направлениях монастырский двор и
таким образом поддерживавшим при всякой погоде удобное сообщение между кельями и церковью, потянулись сестры.
— Нет, я
так говорю; легче как будто, а то, бывало, у нас
все шнурки да шнурочки.
— По правде сказать,
так всего более спать хочется, — отвечала Лиза.
Ну, а тут,
так через улицу от нас, купцы жили, — тоже недавно они в силу пошли, из мещан, а только уж богатые были;
всем торговали: солью, хлебом, железом, всяким, всяким товаром.
Уж не знаю, как там покойничек Естифей-то Ефимыч
все это с маменькой своей уладил, только
так о спажинках прислали к тятеньке сватов.
— Ну и выдали меня замуж, в церкви
так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек
всего один с мужем-то пожила, да и овдовела, дитя родилось, да и умерло,
все, как говорила вам, — тятенька тоже померли еще прежде.
— Нет, обиды чтоб
так не было, а
все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились,
все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из чего было,
все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
— Нет, спаси, Господи, и помилуй! А
все вот за эту… за красоту-то, что вы говорите. Не то,
так то выдумают.
Дитя жаль, да
все не
так,
все усну,
так забуду, а мужа и во сне-то не забуду.
Чувствую, холодный
такой, мокрый
весь, синий, как известно, утопленник, а потом будто белеет; лицо опять человеческое становится, глазами смотрит
все на меня и совсем как живой, совсем живой.
—
Все дворянством своим кичится, стало быть. У вас, говорит,
все необразование, кляузы, говорит, наушничество.
Такая ядовитая девушка, бог с ней совсем.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста,
так хорошо и
так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы
все одно, мы
все природа, будем тихи теперь, теперь
такая пора тихая».
В деревнях мало
таких индифферентных людей, и то
всего чаще это бывают или барышни, или барыни.
— И то правда. Только если мы с Петром Лукичом уедем,
так ты, Нарцис, смотри! Не моргай тут… действуй. Чтоб
все, как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
— А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то, что она несчастная, ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня
все выболтали уж,
так и беретесь снова за старую песню.
— Он-с, —
так же тревожно отвечал конторщик.
Все встали с своих мест и торопливо пошли к мосту. Между тем форейтор Костик, проскакав половину моста, заметил господ и, подняв фуражку, кричал...
— Мне неловко совсем идти с Матузалевной, понеси ее, пожалуйста, Сонечка. Да нет, ты ее задушишь; ты
все это как-то
так делаешь, бог тебя знает! Саша, дружочек, понесите, пожалуйста, вы мою Матузалевну.
— Угораздило же тебя выдумать
такую штуку; хорошо, что тем
все и кончилось, — смеясь, заметил Гловацкий.
Юстин Помада
так и подпрыгнул. Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность этого предложения, в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы. Место было точно хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу и
все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался и «пошил» себе «цивильный» сюртук, «брюндели», пальто и отправился, как говорят в Харькове, в «Россию», в известное нам село Мерево.
Так опять уплыл год и другой, и Юстин Помада
все читал чистописание. В это время камергерша только два раза имела с ним разговор, касавшийся его личности. В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила Помаде, что она приказала управителю расчесть его за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом...
Немец то бежит полем, то присядет в рожь,
так что его совсем там не видно, то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в другой стороне, он встанет, вздохнет и, никого не видя глазами, водит во
все стороны своим тевтонским клювом.
Но зато
все в ней было
так чисто,
так уютно, что никому даже в голову не пришло бы желать себе лучшего жилища.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета,
такого же цвета занавеси на окнах и дверях; той же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего не было в этой комнатке, а между тем
всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
— Конечно, конечно, не
все, только я
так говорю… Знаешь, — старческая слабость:
все как ты ни гонись, а
всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик. Вот моя молодая команда,
так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
Я естественных наук не знаю вовсе, а
все мне думается, что мозг, привыкший понимать что-нибудь
так, не может скоро понимать что-нибудь иначе.
Народ говорит, что и у воробья, и у того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже
всех.
Всё ведь, говорю, люди, которые смотрят на жизнь совсем не
так, как наше купечество, да даже и дворянство, а посмотри, какого о них мнения
все?
Бывало, что ни читаешь,
все это находишь
так в порядке вещей и сам понимаешь, и с другим станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть
такая заметка, а как-то, бог его знает…
Даже на подпись-то цензурную не раз глянешь, думаешь: «Господи! уж не
так ли махнули, чего доброго?» — А вам это
все ничего, даже мало кажется.
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче
все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче
все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу.
Так, Николай Степанович?
Платье его было
все пропылено,
так что пыль въелась в него и не отчищалась, рубашка измятая, шея повязана черным платком, концы которого висели до половины груди.
—
Так, — и рассказать тебе не умею, а как-то сразу тяжело мне стало. Месяц
всего дома живу, а
все, как няня говорит, никак в стих не войду.
— Нет, в том-то и дело, что я с вами — то совсем осмотрелась, у вас мне
так нравится, а дома
все как-то
так странно — и суетливо будто и мертво. Вообще странно.
— Они тоже обе не спали. Садитесь-ка, вот пейте пока чай, Бог даст
все обойдется. Только другой раз не пугай
так мать.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и то, что Соничку давно знают здесь
все, но все-таки ты ее сестра.
— Да боже мой, что же я
такое делаю? За какие вины мною
все недовольны?
Все это за то, что к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
Только один отец не брюзжит, а то
все,
таки решительно
все.
Шаг ступлю — не
так ступила; слово скажу — не
так сказала;
все не
так,
все им не нравится, и пойдет на целый день разговор.
— Не бил, а
так вот пилил бы. Да ведь тебе что ж это. Тебе это ничего. Ты будешь пешкою у мужа, и тебе это
все равно будет, — будешь очень счастлива.
— Да, как же! Нет, это тебя выучили быть
такой хорошей. Люди не родятся
такими, какими они после выходят. Разве я была когда-нибудь
такая злая, гадкая, как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она была уж очень расстроена: кажется,
все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова была расплакаться.
— Я их буду любить, я их еще… больше буду лю… бить. Тут я их скорее перестану любить. Они, может быть, и доб… рые
все, но они
так странно со мною об… обра… щаются. Они не хотят понять, что мне
так нельзя жить. Они ничего не хотят понимать.
— Да, не
все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть
такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами
всё больше других знают и никем и ничем не дорожат.
— Это, конечно, делает тебе честь, — говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: — а
все же
так нельзя. Я просила губернатора, чтобы тебе твое, что следует, от свекрови истребовали и отдали.
— С матерью, с сестрами
все как-то не поладит. Она на них, оне на нее… ничего не разберу. Поступки
такие какие-то странные…
— И опять, отчего же
так они
все повесы? Есть и очень солидные молодые люди.