Неточные совпадения
Юстин Помада ходил на лекции,
давал уроки и
был снова тем же детски наивным и беспечным «Корнишоном», каким его всегда знали товарищи, давшие ему эту кличку.
Юстин Помада так и подпрыгнул. Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность этого предложения, в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы. Место
было точно хорошее: Помаде
давали триста рублей, помещение, прислугу и все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался и «пошил» себе «цивильный» сюртук, «брюндели», пальто и отправился, как говорят в Харькове, в «Россию», в известное нам село Мерево.
Этой травой пользуют испорченного человека, или у кого нет плоду детям, то
дать той женщине
пить, — сейчас от этого
будет плод.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру
дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай
пить.
— Уйди, уйди, Женичка, — смеясь проговорил Гловацкий, — и вели
давать, что ты там нам
поесть приготовила. Наш медицинский Гамлет всегда мрачен…
— Ты! Ну, для тебя
давай,
буду есть. Девушки взяли стулья и сели к столу.
— Они тоже обе не спали. Садитесь-ка, вот
пейте пока чай, Бог
даст все обойдется. Только другой раз не пугай так мать.
За дверями гостиной послышались легкие шаги, и в залу вошла Зинаида Егоровна. Она
была в белом утреннем пеньюаре, и ее роскошная, густая коса красиво покоилась в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное лицо казалось еще бледнее и прозрачнее от лежавшего на нем следа бессонной ночи. Зинаида Егоровна
была очень эффектна: точно средневековая, рыцарственная
дама, мечтающая о своем далеком рыцаре.
— То-то. Матузалевне надо
было сырого мясца
дать: она все еще нездорова; ее не надо кормить вареным. Дайте-ка мне туфли и шлафор, я попробую встать. Бока отлежала.
— То-то хорошо. Скажи на ушко Ольге Сергеевне, — прибавила, смеясь, игуменья, — что если Лизу
будут обижать дома, то я ее к себе в монастырь возьму. Не смейся, не смейся, а скажи. Я без шуток говорю: если увижу, что вы не хотите
дать ей жить сообразно ее натуре, честное слово
даю, что к себе увезу.
На этом прощальном вечере гостей
было со всех волостей.
Были и гусары, и помещики либеральные, и помещики из непосредственных натур, и
дамы уродливые, и
дамы хорошенькие, сочные, аппетитные и довольно решительные. Егор Николаевич ходил лично приглашать к себе камергершу Мереву, но она, вместо ответа на его приглашение, спросила...
— Ничего, дышит спокойно и спит. Авось, ничего не
будет худого.
Давай ложиться спать, Помада. Ложись ты на лавке, а я здесь на столе прилягу, — также шепотом проговорил доктор.
По обстоятельствам, Женни должна
была познакомиться с некоторыми местными
дамами и девицами, но из этого знакомства ничего не вышло.
Доктор, впрочем, бывал у Гловацких гораздо реже, чем Зарницын и Вязмитинов: служба не
давала ему покоя и не позволяла засиживаться в городе; к тому же, он часто бывал в таком мрачном расположении духа, что бегал от всякого сообщества. Недобрые люди рассказывали, что он в такие полосы
пил мертвую и лежал ниц на продавленном диване в своем кабинете.
Неловко
было старым взяточникам и обиралам в такое время открыто говорить доктору, что ты подлец да то, что ты не с нами, и мы тебе
дадим почувствовать.
— Ну, пусть, положим, теперича, — рассуждали между собою приятельницы, — двадцать пять рублей за харчи. Какие уж там она ему
дает харчи, ну только уж так
будем считать: ну, двадцать пять рублей. Ну, десять с полтиной за комнаты: ну, тридцать пять с полтиной. А ведь она сорок два рубля берет! За что она шесть с полтиной берет? Шесть с полтиной — деньги: ведь это без пятиалтынного два целковых.
Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы,
был человек другого сорта. Он жил в одной просторной комнате с самым странным убранством, которое всячески
давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже большой стенной ковер, составлявший одну из непоследних «шикозностей» Зарницына, висел микось-накось, как будто его здесь не стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.
Для Женни это
было еще тяжелее, ибо она страдала и за брата и за отца, терзания которого ей не
давали ни минуты покоя.
Лиза вметала другую кость и опять подняла голову. Далеко-далеко за меревским садом по дороге завиднелась какая-то точка. Лиза опять поработала и опять взглянула на эту точку. Точка разрасталась во что-то вроде экипажа. Видна стала городская, затяжная дуга, и что-то белелось; очевидно, это
была не крестьянская телега. Еще несколько минут, и все это скрылось за меревским садом, но зато вскоре выкатилось на спуск в форме дрожек, на которых сидела
дама в белом кашемировом бурнусе и соломенной шляпке.
— И вы его можете узнать, — продолжал Арапов, если только захотите и
дадите слово
быть скромным.
Германская революция
была во всем разгаре. Старик Райнер оставался дома и не принимал в ней, по-видимому, никакого непосредственного участия, но к нему беспрестанно заезжали какие-то новые люди. Он всегда говорил с этими людьми, запершись в своем кабинете,
давал им проводников, лошадей и денег и сам находился в постоянном волнении.
— Урсула слишком поторопилась
дать свое слово: она не может
быть и никогда не
будет женою нерешительного человека.
Конечно, не всякий может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким
была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза
была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но тем не менее она все-таки
была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и
давало ей то, что в Москве называется «форсом».
— О! исправди не слушать их? — лукаво улыбаясь, спросил Канунников. — Ну,
будь по-твоему:
будь они неладны, не стану их слушать. Спасибо, научил. Так я, брат, и хлеба-соли им теперь не
дам, а тебя с товарищем попотчую. Послезавтра моя баба именины справляет; приезжайте вечером пирога
поесть.
— А
есть бальзан Кир Аншид, знаете? Известен он вам? — таинственно спрашивала
дама, к которой хозяйка отнеслась, разъясняя истинное значение стомахи. — Только настоящего этого бальзана нет, а все поддельный делают.
— Да, пущу. Со мной не
было понятых. Если вы
дадите слово удирать отсюда подальше, я пущу вас.
— Прощайте, — ласково сказал Стрепетов. — Бог
даст еще, может
быть, увидимся, не на этом свете, так на том.
Визит этот
был сделан в тех соображениях, что нехорошо
быть знакомой с дочерью и не знать семейства. За окончанием всего этого маркиза снова делалась
дамой, чтущей законы света, и спешила обставить свои зады сообразно всем требованиям этих законов. Первого же шага она не боялась, во-первых, по своей доброте и взбалмошности, а во-вторых, и потому, что считала себя достаточно высоко поставленною для того, чтобы не подвергнуться обвинениям в искательстве.
Положено
было только подрессировать его; мягким образом заставить его
дать жене «свободу и жизнь».
— Там, — отвечает странница. — «Священную Библию, говорят, почитать». Ведь, разумей, что выдумать надо
было. Ну и
дали. Утром приходят, а они ушли.
— Слушайте, Бахарева, что я написала, — сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и о котором вы знаете: он
даст нам письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем
быть у нас в Богородицком, с того угла в доме Шуркина». Хорошо?
— Так пойдем вместе; что ж я один
буду тут делать. Ну, Москва! — говорил Помада, надевая сапоги, которые он снял, чтобы
дать отдохнуть ногам.
— «Если изба без запора, то и свинья в ней бродит», как говорит пословица. Соглашаюсь, и всегда
буду с этим соглашаться. Я не стану осуждать женщину за то, что она
дает широкий простор своим животным наклонностям. Какое мне дело? Это ее право над собою. Но не стану и любить эту женщину, потому что любить животное нельзя так, как любят человека.
Полинька Калистратова ни духом, ни словом не
давала Розанову заметить, что она помнит о его признании. Все шло так, как будто ничего не
было.
Розанов
дал Паше денег и послал ее за Помадой. Это
был единственный человек, на которого Розанов мог положиться и которому не больно
было поверить свое горе.
— Если хотите
быть счастливы, то
будьте благоразумны — все зависит от вас; а теперь
дайте мне мой бурнус.
— Не пьянствуйте с метресками, так
будете в силах
дать более.
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица
была неопрятна, и вид ее не способен
был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны
были в это время картины людных мест города, они не могли
дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
Толстенькие, крепкие лошадки с тщательно переваленными гривками и ловко подвязанными куколкою хвостами, хорошая упряжь и хороший кожаный армяк кучера
давали чувствовать, что это собственные, хозяйские лошадки, а спокойное внимание, с которым седок глядел через пристяжную вперед и предостерегал кучера при объездах затопленных камней и водомоин, в одно и то же время позволяли догадываться, что этот седок
есть сам владелец шведок и экипажа и что ему, как пять пальцев собственной руки, знакомы подводные камни и бездонные пучины этого угла Петербургской стороны.
— Красотка ты моя! и дети у ней уж
есть! Где ж она? Стой, ну на минутку, я тебе сейчас карандаш
дам, адрес мне напиши.
Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и не сделал никакого основательного распоряжения в пользу Лизы, но, оставив все состояние во власть жены, он, однако, успел сунуть Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна
была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты неожиданно прерванной жизни клятвенно обязал
давать Лизе до ее выдела в год по тысяче рублей, где бы она ни жила и даже как бы ни вела себя.
У
дам шел довольно оживленный разговор, в котором не принимала участия только одна Лиза, не покидавшая своей книги, но у них не
было общего согласия.
Она
была не очень велика, всего состояла из шести комнат, но расположение этих комнат
было обдумано с большим соображением и
давало возможность расположиться необыкновенно удобно.
В числе гостей
были: Красин, одна молодая
дама, не живущая с мужем майорша Мечникова с молоденькою, шестнадцатилетнею сестрою, только что выпущенною с пансионерской скамейки, Райнер с своим пансионом, Ревякин, некогда встретивший Лизу вместе с Прорвичем в гостинице «Италия», и два молодых человека, приведенных Красиным в качестве сторонних посетителей, которых надлежало убедить в превосходстве нового рода жизни.
Тогда положение
дам, вошедших в этот общественный союз,
было бы действительно улучшено, потому что они, трудясь столько же, как все прочие, получили бы столько же и удобств и сбережений, как все прочие члены союза.
— Господа! — начал он весьма тихо. — Всякое дело сначала должно вести полегоньку. Я очень хорошо понимаю, к совершению чего призвана наша ассоциация, и надеюсь, что при дружных усилиях мы достигнем своей цели, но пока не
будьте к нам строги,
дайте нам осмотреться;
дайте нам, как говорят, на голове поправить.
Белоярцев вовсе и не составлял отчета за три последние декады. Нечего
было составлять; все шло в дефицит. Он ухищрялся выдумать что-нибудь такое, чему бы
дать значение вопроса, не терпящего ни малейшего отлагательства, и замять речь об отчете.
— Да вот же всё эти, что опивали да объедали его, а теперь тащат, кто за что схватится. Ну, вот видите, не правду ж я говорила: последний халат — вот он, — один только и
есть, ему самому, станет обмогаться, не во что
будет одеться, а этот глотик уж и тащит без меня. — «Он, говорит, сам обещал», перекривляла Афимья. — Да кто вам, нищебродам, не пообещает! Выпросите. А вот он обещал, а я не
даю: вот тебе и весь сказ.
— Господа! — крикнула она, сняв шляпу, — допируем-те хорошенько этот день дома.
Давайте сами поставим самовар, кто-нибудь сходит купить чего-нибудь
поесть; купимте бутылку вина и посидимте.