Неточные совпадения
Слева стоит законная супруга предводителя, приобретенная посредством ночного похищения, Ольга Сергеевна, в белом чепце очень старого и очень своеобычного фасона, в марселиновом темненьком платье без кринолина и в большом красном французском платке, в который она беспрестанно
самым тщательным образом закутывала с головы
до ног свою сухощавую фигурку.
На третьи сутки, в то
самое время, как Егор Николаевич Бахарев, восседая за прощальным завтраком, по случаю отъезда Женни Гловацкой и ее отца в уездный городок, вспомнил о Помаде, Помада в первый раз пришел в себя, открыл глаза, повел ими по комнате и, посмотрев на костоправку, заснул снова.
До вечера он спал спокойно и вечером, снова проснувшись, попросил чаю.
— Ну, и так
до сих пор: кроме «да» да «нет», никто от нее ни одного слова не слышал. Я уж было и покричал намедни, — ничего, и глазом не моргнула. Ну, а потом мне жалко ее стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. — Теперь вот перед отъездом моим пришла в кабинет
сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
— И отлично, Помада. Бойтесь нас, а то, в
самом деле, долго ли
до греха, — влюбитесь. Я ведь, говорят, недурна, а Женни — красавица; вы же, по общему отзыву, сердечкин.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась
до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику
самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Женни опять казалось, что Лиза словно та же
самая, что и была
до отъезда на зиму в город.
Все смотрели в пол или на свои ногти. Женни была красна
до ушей: в ней говорила девичья стыдливость, и только няня молча глядела на доктора, стоя у притолоки. Она очень любила и
самого его и его рассказы. Да Лиза, положив на ладонь подбородок, прямо и твердо смотрела в глаза рассказчику.
Наши девицы очень умно поступили, отправившись тотчас после обеда в укромную голубую комнату Женни, ибо даже
сам Петр Лукич через час после обеда вошел к ним с неестественными розовыми пятнышками на щеках и
до крайности умильно восхищался простотою обхождения Сафьяноса.
— В
самом деле, я как-то ничего не замечал, — начал он, как бы разговаривая
сам с собою. — Я видел только себя, и ни
до кого остальных мне не было дела.
— И
до правди! Ай да Дарья Афанасьевна, что ты у меня за умница. Чего в
самом деле: переезжай, Розанов; часом с тобою в шахи заграем, часом старину вспомним.
То Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал
сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво,
до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
— Как же? Кому же
до нас дело, как не нам
самим?
Капитан был человек крупный, телесный, нрава на вид мягкого, веселого и тоже на вид откровенного. Голос имел громкий, бакенбарды густейшие, нос толстый, глазки слащавые и что в его местности называется «очи пивные». Усы, закрывавшие его длинную верхнюю губу, не позволяли видеть
самую характерную черту его весьма незлого, но
до крайности ненадежного лица. Лет ему было под сорок.
Стихи были белые, и белизна их доходила
до такой степени, что когда маркиз случайно зажег ими свою трубку, то
самая бумага, на которой они были написаны, сгорела совершенно бесцветным пламенем.
— Мне будет странно говорить вам, Александр Павлович, что я ведь
сам опальный. Я без мала почти то же
самое часто рассказываю.
До студентской истории я верил в общественное сочувствие; а с тех пор я вижу, что все это сочувствие есть одна модная фраза.
Она помещалась в узеньком, но довольно глубоком погребке, какие московское купечество весьма часто устраивает в отдаленных комнатах своих домов для хранения вин, мариновки, варенья и прочих вещей,
до которых не положено касаться наемной руке, а за которыми ходит
сама хозяйка, или ее дочь, или свояченица, или падчерица.
Но пока это ходило в предположениях, к которым к тому же никто, кроме Рогнеды Романовны, не изъявлял горячего сочувствия, маркиза столкнулась у Богатыревой с Ольгою Сергеевной Бахаревой, наслушалась от той, как несчастная женщина бегала просить о защите, додумала три короба собственных слов сильного значения, и над Розановым грянул суд, ошельмовавший его заочно
до степеней
самых невозможных. Даже
самый его либерализм ставился ему в вину. Маркиза сопела, говоря...
На основании новых сведений, сообщенных Ольгою Александровною о грубости мужа, дошедшей
до того, что он неодобрительно относится к воспитанию ребенка, в котором принимали участие
сами феи, — все нашли несообразным тянуть это дело долее, и Дмитрий Петрович, возвратясь один раз из больницы, не застал дома ни жены, ни ребенка.
Он не мог держаться на жердочке, и его круглые черные глазки беспрестанно закрывались, но он будил
сам себя и
до последнего зевка дергал ослабевшими крыльями.
Вечером, под
самый день свадьбы, из губернского города приехала сестра Феоктиста с длинным ящиком,
до крайности стеснявшим ее на монастырских санях.
Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и не сделал никакого основательного распоряжения в пользу Лизы, но, оставив все состояние во власть жены, он, однако, успел сунуть Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в
самые последние минуты неожиданно прерванной жизни клятвенно обязал давать Лизе
до ее выдела в год по тысяче рублей, где бы она ни жила и даже как бы ни вела себя.
В мир из Дома доходило очень мало известий, и те, которые доходили
до мирских ушей, были по большей части или слишком преувеличены, или совсем чудовищно извращены и носили
самый грязный, циничный характер.
Где только миряне интересовались Домом, там они и сочиняли о нем разные небылицы
самого решительного характера, не додумываясь
до воспроизведения простых, обыденных, будничных явлений обитателей Дома.
— Пейте, — сказала она, подавая Красину один стакан, а другой
сама выпила
до половины.
Он
до такой степени чувствовал превосходство своего положения, что уже не стеснялся постоянно делать и
самого себя и каждое свое действие образцовыми.
— Э! полноте, Белоярцев! Повторяю, что мне нет никакого дела
до того, что с вами произошел какой-то кур-кен-переверкен. Если между нами есть, как вы их называете, недоразумения, так тут ни при чем ваши отрицания. Мой приятель Лобачевский несравненно больший отрицатель, чем все вы; он даже вон отрицает вас
самих со всеми вашими хлопотами и всего ждет только от выработки вещества человеческого мозга, но между нами нет же подобных недоразумений. Мы не мешаем друг другу. Какие там особенные принципы!..
Белоярцев выносил это объяснение с спокойствием, делающим честь его уменью владеть собою, и довел дело
до того, что в первую пятницу в Доме, было нечто вроде вечерочка. Были тут и граждане, было и несколько мирян. Даже здесь появился и приехавший из Москвы наш давний знакомый Завулонов. Белоярцев был в
самом приятном духе: каждого он приветил, каждому, кем он дорожил хоть каплю, он попал в ноту.
У нее было irritatia systemae nervorum, [Нервное возбуждение (лат.).] доходящее
до такой чувствительности, что не только
самый тихий человеческий голос, но даже едва слышный шелест платья,
самый ничтожный скрип пера, которым Розанов писал рецепт, или звук от бумажки, которую он отрывал от полулиста, все это причиняло ей несносные боли.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся о своей популярности, на
самом деле был истинно прекрасным человеком, с которым каждому хотелось иметь дело и с которым многие умели доходить
до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но „человек он“.»
Кроме обыкновенных посетителей этого дома, мы встречаем здесь множество гостей, вовсе нам не знакомых, и несколько таких лиц, которые едва мелькнули перед читателем в
самом начале романа и которых читатель имел полное право позабыть
до сих пор.
Катерине Ивановне задумалось повести жизнь так, чтобы Алексей Павлович в двенадцать часов уходил в должность, а она бы выходила подышать воздухом на Английскую набережную, встречалась здесь с одним или двумя очень милыми несмышленышами в мундирах конногвардейских корнетов с едва пробивающимся на верхней губе пушком, чтобы они поговорили про город, про скоромные скандалы, прозябли, потом зашли к ней, Катерине Ивановне, уселись в
самом уютном уголке с чашкою горячего шоколада и, согреваясь, впадали в то приятное состояние, для которого еще и итальянцы не выдумали
до сих пор хорошего названия.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то
самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же
до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (с неудовольствием).А, не
до слов теперь! Знаете ли, что тот
самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в
самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет,
до этого еще далека песня. Тут и почище тебя есть, а
до сих пор еще не генералы.
Хлестаков. Нет, батюшка меня требует. Рассердился старик, что
до сих пор ничего не выслужил в Петербурге. Он думает, что так вот приехал да сейчас тебе Владимира в петлицу и дадут. Нет, я бы послал его
самого потолкаться в канцелярию.
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти
до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у
самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами.