Неточные совпадения
— В мои годы, друг мой, люди не меняются, а
если меняются,
так очень дурно делают.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо
такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а
если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
Если б я был поэт, да еще хороший поэт, я бы непременно описал вам, каков был в этот вечер воздух и как хорошо было в
такое время сидеть на лавочке под высоким частоколом бахаревского сада, глядя на зеркальную поверхность тихой реки и запоздалых овец, с блеянием перебегавших по опустевшему мосту.
— Вовсе этого не может быть, — возразил Бахарев. — Сестра пишет, что оне выедут тотчас после обеда; значит, уж
если считать самое позднее,
так это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст; ну, пять часов проедут и будут.
— И то правда. Только
если мы с Петром Лукичом уедем,
так ты, Нарцис, смотри! Не моргай тут… действуй. Чтоб все, как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
— Monsieur Pomada! [Господин Помада! (франц.)]
Если вы не имеете никаких определенных планов насчет себя, то не хотите ли вы пока заняться с Леночкой? Она еще мала, серьезно учить ее рано еще, но вы можете ее
так, шутя… ну, понимаете… поучивать, читать ей чистописание… Я, право, дурно говорю по-русски, но вы меня понимаете?
Народ говорит, что и у воробья, и у того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был,
если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
Если любите натуру, в изучении которой не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то вот рассмотрите-ка, что
такое под черепом у Юстина Помады.
— Я не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить
таким образом, а
если бы вздумалось, то я поехала бы. Мне кажется, — добавила Женни, — что мой отец не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.
—
Если уж я
так глупа, maman, то что ж со мной делать? Буду делать глупости, мне же и будет хуже.
— Что,
если это
так будет всегда, целую жизнь?
— Ну, брат,
если одного только требуешь,
так уж по этому холоду далеко не пойду отыскивать.
«А любовь-то, в самом деле, не на уважении держится…
Так на чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где любить
такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, чтό он
такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем,
если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться
так в ту же пору».
«Может ли быть, — думала она, глядя на поле, засеянное чечевицей, — чтобы добрая, разумная женщина не сделала его на целый век
таким, каким он сидит передо мною? Не может быть этого. — А пьянство?.. Да другие еще более его пьют… И разве женщина,
если захочет, не заменит собою вина? Хмель — забвение: около женщины еще легче забываться».
— А им очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите, что пришлось бы допустить побои на сцене, что ж,
если таково дело,
так и допускайте. Только
если увидят, что актер не больно бьет,
так расхохочутся, А о борьбе-то не беспокойтесь; борьба есть, только рассказать мы про ту борьбу не сумеем.
— Ну, что еще выдумаете! Что тут о философии. Говоря о философии-то, я уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси да гегелевскими словами отвечу вам, что философия невозможна там, где жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную в Берлине,
если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года.
Так, Николай Степанович?
«Ну, смотри, — говорит барыня, —
если ты мне лжешь и я убеждусь, что ты меня обманываешь, я себя не пощажу, но я тебя накажу
так, что у тебя в жизни минуты покойной не будет».
— Вот это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке, а
если б побольше было умелых,
так и неумелые поняли бы, что им делать.
Если человек выходил как раз в меру этой кровати, то его спускали с нее и отпускали;
если же короток, то вытягивали как раз в ее меру, а длинен,
так обрубали, тоже как раз в ее меру.
— Нет-с, далеко не то самое. Женщину ее несчастие в браке делает еще гораздо интереснее, а для женатого мужчины,
если он несчастлив, что остается? Связишки, интрижки и всякая
такая гадость, — а любви нет.
Лиза все сидела, как истукан. Можно было поручиться, что она не видала ни одного предмета, бывшего перед ее глазами, и
если бы судорожное подергиванье бровей по временам не нарушало мертвой неподвижности ее безжизненно бледного лица, то можно было бы подумать, что ее хватил столбняк или она
так застыла.
— А бог ее ведает! Ее никак разобрать нельзя. Ее ведь
если расспросить по совести,
так она и сама не знает, из-за чего у нее сыр-бор горит.
— Нет, мечтания. Я знаю Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы с нею не поделаете.
Если что делать еще,
так надо ладом делать, а не на грудцы лезть. Никто с вами не пойдет, и что вы мне ни говорите, у вас у самих-то нет людей.
— Оповядал мне Казя, оповядал, и шкода мне этих людзей,
если они есть
такие.
— Только вот, Розанов,
если вас Пармен Семенович позовет лечить у себя кого-нибудь,
так уж, предупреждаю вас, не ездите, — сказал Лобачевский.
Здесь все тоже слушают другую старушенцию, а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя, а все-таки душеньку его не приспит, и душа его жива будет и к Богу отъидет, а свинья,
если ребенка съест, то она его совсем с душою пожирает, потому она и на небо не смотрит; очи горе не может возвести», — поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя на потолок.
—
Так: что это за жидок, откуда он, что у него в носу? — черт его знает. Я и дел-то не вижу, да
если б они и были, то это дела не жидовские.
А все-таки худо было бедному страннику, и бог весть, что бы он предпринял,
если бы случай не столкнул его с Араповым.
Если не умру еще пятнадцать лет,
так в России хоть три женщины будут знать медицину.
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее,
так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет,
если вы им не воспользуетесь.
Так кончилось прежде начала то чувство, которое могло бы, может быть, во что-нибудь сформироваться,
если бы внутренний мир Лизы не раздвигался, ослабляя прежнюю почву, в которой держалось некоторое внимание к Розанову, начавшееся на провинциальном безлюдье.
— Гм! — крякнул Арапов. — А вы вот что, Прасковья Ивановна, вы велите Антропу,
если ко мне покажется этот маленький жидок, что у меня перепиской занимался,
так в шею его. Понимаете: от ворот прямо в шею.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы
такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако, было бы не совсем худо,
если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это
такое».
— Отчего же? — возразила Бертольди. — Надо всегда жить
так, чтобы не было секретов.
Если вы считаете его дурным человеком,
так говорите в глаза, а не интригуйте.
«Чтобы черт меня взял, — думал Розанов, — прекрасная эта бабочка, Полинька Калистратова! Вот
если бы вместо Ольги-то Александровны была
такая женщина, — и гром бы меня не отшиб. Да только уж, видно,
так и шабаш».
—
Если ваша природа этого потребует? Отлично. Вы имеете полнейшее право сделать что вам угодно, точно
так же как он имеет право перестать вас любить.
— Ну, покорно благодарю за
такую свободу.
Если я поберегу немножко чужие чувства, еще не произойдет никакого зла.
— «
Если изба без запора, то и свинья в ней бродит», как говорит пословица. Соглашаюсь, и всегда буду с этим соглашаться. Я не стану осуждать женщину за то, что она дает широкий простор своим животным наклонностям. Какое мне дело? Это ее право над собою. Но не стану и любить эту женщину, потому что любить животное нельзя
так, как любят человека.
— Напрасно.
Если бы вы вникли,
так увидели бы, что здесь есть особая мысль.
—
Если все
так будут рассуждать только, — вмешался, поняв последние слова, Бычков, — то, разумеется, ничего не будет, а нужно делать.
— Господи боже мой! ну будем жить друзьями; ходите ко мне,
если мое присутствие вам
так полезно.
Если любовь молоденьких девушек и страстных женщин бальзаковской поры имеет для своего изображения своих специалистов, то нельзя не пожалеть, что нет
таких же специалистов для описания своеобычной, причудливой и в своем роде прелестной любви наших разбитых женщин, доживших до тридцатой весны без сочувствия и радостей.
Если бы на Чистых Прудах знали, что Розанова поцеловала
такая женщина, то даже и там бы не удивлялись резкой перемене в его поведении.
— Да это в
таком случае,
если бы что случилось.
— Нет, это не шутка, — возражал плачевным тоном упавший. — Он
если шутит,
так он должен говорить, что он это шутя делает, а не бить прямо всерьез.
— Крепитесь; а я,
если позволите, заверну к вам: я ведь про всякий случай все-таки еще врач.
— Этого жизнь не может доказать, — толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. — Вообще целое это положение есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте смело, что
если теория верна, то она оправдается. Что
такое теория? — Ноты. Отчего же не петь по нотам,
если умеешь?
— А
если не станете поднимать платков,
так не будете бросать, что ли? — весело отвечала Ступина. — Хороши вы все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. — Нет, уж кланяйтесь же по крайней мере; хоть платки поднимайте, — добавила она, рассмеявшись, — больше с вас взять нечего.
— То-то и дело, — заметила Ступина. —
Если бы вы были добрее,
так и несчастий бы стольких не было, и мы бы вам верили.
Нас должно быть четырнадцать членов, а теперь нас здесь пока всего шестеро,
если прислугу не считать нашими сочленами,
так как вопрос о ней до сих пор еще не совсем решен.