Неточные совпадения
— Да
как же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон,
люди говорят, Петров день; добрые
люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда будет.
—
Какой глупый
человек! — проговорила разбитым голосом мать Манефа, глядя на приближающийся тарантас.
— Таким
людям нечего больше делать,
как ссориться да мириться. Ничего, так и проживут, то ругаясь, то целуясь, да добрых
людей потешая.
— Не все, а очень многие. Лжецов больше, чем всех дурных
людей с иными пороками.
Как ты думаешь, Геша? — спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо
как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни
людям. Первое дело не лгать.
Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
— Ах, мать моя!
Как? Ну, вот одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько
людей станут в несчастные положения. Вот
как твоя сестрица Зиночка.
— Да, то-то, я говорю, надо знать,
как говорить правду-то, а не осуждать за глаза отца родного при чужих
людях.
— Вы сейчас обвиняли ее брата в том, что он осуждает
людей за глаза, а теперь обвиняете его в том, что он говорит правду в глаза.
Как же говорить ее нужно?
—
Как вам сказать? — отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. — Бывает, враг смущает
человека, все по слабости по нашей. Тут ведь не то, чтоб
как со злости говорится что или делается.
Верстовой столб представляется великаном и совсем
как будто идет,
как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть
люди, равнодушные к красотам природы,
люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Деревенский
человек,
как бы ни мала была степень его созерцательности,
как бы ни велики были гнетущие его нужды и заботы, всегда чуток к тому, что происходит в природе.
— Бахарев сидит вторым от края; справа от него помещаются четыре женщины и в конце их одна стоящая фигура мужеского рода; а слева сидит очень высокий и очень тонкий
человек, одетый совершенно так,
как одеваются польские ксендзы: длинный черный сюртук до пят, черный двубортный жилет и черные панталоны, заправленные в голенища козловых сапожек, а по жилету часовой шнурок, сплетенный из русых женских волос.
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем
как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали
люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Кого бы вы ни спросили о Помаде,
какой он
человек? — стар и мал ответит только: «так, из поляков», и словно в этом «из поляков» высказывалось категорическое обвинение Помады в таком проступке, после которого о нем уж и говорить не стоило.
— То-то,
как хочешь. У меня хозяйство маленькое и
люди честные, но, по-моему, девушке хорошо заняться этим делом.
Народ говорит, что и у воробья, и у того есть амбиция, а
человек,
какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
Ну ведь и у нас есть учители очень молодые, вот, например, Зарницын Алексей Павлович, всего пятый год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять лет
как из университета;
люди свежие и неустанно следящие и за наукой, и за литературой, и притом
люди добросовестно преданные своему делу, а посмотри-ка на них!
Всё ведь, говорю,
люди, которые смотрят на жизнь совсем не так,
как наше купечество, да даже и дворянство, а посмотри,
какого о них мнения все?
Как-то у них отношения-то к
людям все человеческие.
Вот тоже доктор у нас есть, Розанов,
человек со странностями и даже не без резкостей, но и у этого самые резкости-то как-то затрудняюсь, право,
как бы тебе выразить это… ну, только именно резки, только выказывают прямоту и горячность его натуры, а вовсе не стремятся смять, уничтожить, стереть
человека.
Оба они на вид имели не более
как лет по тридцати, оба были одеты просто. Зарницын был невысок ростом, с розовыми щеками и живыми черными глазами. Он смотрел немножко денди. Вязмитинов, напротив, был очень стройный молодой
человек с бледным, несколько задумчивым лицом и очень скромным симпатичным взглядом. В нем не было ни тени дендизма. Вся его особа дышала простотой, натуральностью и сдержанностью.
— А знаете, Евгения Петровна, когда именно и по
какому случаю последовало отречение Петра Лукича от единомыслия с
людьми наших лет? — опять любезно осклабляясь, спросил Зарницын.
— И еще
какому человеку-то! Единственному, может быть, целому
человеку на пять тысяч верст кругом.
— Да,
как же! Нет, это тебя выучили быть такой хорошей.
Люди не родятся такими,
какими они после выходят. Разве я была когда-нибудь такая злая, гадкая,
как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она была уж очень расстроена: кажется, все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова была расплакаться.
— Это скверно, — заметил старик. — Чудаки, право!
люди не злые, особенно Егор Николаевич, а живут бог знает
как. Надо бы Агнесе Николаевне это умненечко шепнуть: она направит все иначе, — а пока Христос с тобой — иди с богом спать, Женюшка.
— Нет, не таков. Ты еще осенью был
человеком, подававшим надежды проснуться, а теперь,
как Бахаревы уехали, ты совсем — шут тебя знает, на что ты похож — бестолков совсем, милый мой, становишься. Я думал, что Лизавета Егоровна тебя повернет своей живостью, а ты, верно, только и способен миндальничать.
Когда
люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти
люди знакомились с самими хозяевами, то уже они не только чувствовали витающее здесь согласие, но
как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его жене. Теперь
люди чувствовали то же самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему
человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так
человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот
какого себе
человека имеем!
Правда, иные слыхали при этом и «старайся быть честным
человеком», но что была эта честность и
как было о ней стараться?
Эта эпоха возрождения с
людьми, не получившими в наследие ни одного гроша, не взявшими в напутствие ни одного доброго завета, поистине должна считаться одною из великих, поэтических эпох нашей истории. Что влекло этих сепаратистов,
как не чувство добра и справедливости? Кто вел их? Кто хоть на время подавил в них дух обуявшего нацию себялюбия, двоедушия и продажности?
Но все-таки нет никакого основания видеть в этих
людях виновников всей современной лжи, так же
как нет основания винить их и в заводе шутов и дураков, ибо и шуты, и дураки под различными знаменами фигурировали всегда и будут фигурировать до века.
А когда бархатная поверхность этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно,
как бы по собственному произволу, то поднимали, то опускали свои шеи, точно и в самом деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не гнет за нос к земле веревка, привязанная
человеком.
— Да так. Перед этой,
как перед грозным ангелом, стоишь, а та такая чистая, что где ты ей
человека найдешь.
Как к ней с нашими-то грязными руками прикоснуться.
Как всегда бывает в жизни, что смирными и тихими
людьми занимаются меньше, чем
людьми, смело заявляющими о своем существовании, так, кажется, идет и в нашем романе.
Мы должны были в последних главах показать ее обстановку для того, чтобы не возвращаться к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной жизни, выяснить, при
каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий о
людях и их деятельности, о себе, о своих силах, о своем призвании и обязанностях, налагаемых на нее долгом в действительном размере ее сил.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый
человек, но не герой, точно так же,
как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Кружок своих близких
людей она тоже понимала. Зарницын ей представлялся добрым, простодушным парнем, с которым можно легко жить в добрых отношениях, но она его находила немножко фразером, немножко лгуном, немножко
человеком смешным и до крайности флюгерным. Он ей ни разу не приснился ночью, и она никогда не подумала,
какое впечатление он произвел бы на нее, сидя с нею tête-а-tête [Наедине (франц.).] за ее утренним чаем.
Вязмитинова она очень уважала и не видела в нем ни одной слабости, ни одного порока. В ее глазах это был
человек,
каким, по ее мнению, следовало быть
человеку.
Была ярмарка;
люди видели,
как он платок купил.
Если
человек выходил
как раз в меру этой кровати, то его спускали с нее и отпускали; если же короток, то вытягивали
как раз в ее меру, а длинен, так обрубали, тоже
как раз в ее меру.
Они надоедят всем; поверьте, придет время, когда они всем надоедят, и
как бы теоретики ни украшали свои кровати,
люди от них бегать станут.
— Помилуйте: разве может быть что-нибудь приятнее для женщины,
как поднять
человека на честную работу?
Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы, был
человек другого сорта. Он жил в одной просторной комнате с самым странным убранством, которое всячески давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже большой стенной ковер, составлявший одну из непоследних «шикозностей» Зарницына, висел микось-накось,
как будто его здесь не стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.
— А видишь,
какой он
человек.
Доктора это обстоятельство тоже сильно поразило. Другое дело слышать об известном положении
человека, которого мы лично не знали, и совсем другое, когда в этом положении представляется нам
человек близкий, да еще столь молодой, что привычка все заставляет глядеть на него
как на ребенка. Доктору было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась к этому делу весьма спокойно.
Лиза сидела против Помады и с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши с беленькими, дробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся к вискам,
как крылья копчика, отчего этот лоб получал какую-то странную форму, не безобразную, но весьма неприятную для каждого привыкшего искать на лице
человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего мира.
— Все это так и есть,
как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы
люди у ворот не останавливались; только всего и было.
— Да-с, это звездочка! Сколько она скандалов наделала, боже ты мой! То убежит к отцу, то к сестре; перевозит да переносит по городу свои вещи. То расходится, то сходится.
Люди, которым Розанов сапог бы своих не дал чистить, вон, например,
как Саренке, благодаря ей хозяйничали в его домашней жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?
Люди толковали разное; но
люди,
как известно, бывают иногда чересчур подозрительны.
Это был плотный, довольно сильный
человек с сверкающими черными глазами во впалых орбитах, с черными
как смоль волосами, густою окладистою бородою и смуглым цыганским лицом.