Неточные совпадения
— Кто ж это вам сказал, что здесь ничего
не делают?
Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе.
Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
—
Не могу вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы
была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые такие купцы-то,
не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
Грех это так есть-то, Богу помолимшись, ну, а я уж никак стерпеть
не могла.
— Очень
может быть, — поддержала ее Ольга Сергеевна, по мнению которой ни один разумный человек вечером
не должен
был оставаться над водою.
—
Не может этого
быть, потому что это
было бы глупо, а Агния дурить
не охотница.
«Что ж, — размышлял сам с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть только. Ведь
не может же
быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь, люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
Другой в его положении,
может быть, нашел бы много неприятного, другого задевали бы и высокомерное, несколько презрительное третирование камергерши, и совершенное игнорирование его личности жирным управителем из дворовых, и холопское нахальство камергерской прислуги, и неуместные шутки барчонка, но Помада ничего этого
не замечал.
Ему подали чай, но он
не мог поднять руки, и старуха
поила его с блюдца.
Я
могу переводить Ювенала, да,
быть может, вон соберу систематически материалы для истории Абассидов, но этого
не могу; я другой школы, нас учили классически; мы литературу
не принимали гражданским орудием; мы
не приучены действовать, и
не по силам нам действовать.»
— Да вот вам, что значит школа-то, и
не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И
будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных
не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я
не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа
будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Господи, maman! [мама! (франц.)] уж и сестре я даже
могу вредить, ну что же это?
Будьте же, maman, хоть каплю справедливы, —
не вытерпела Лиза.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. —
Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я
не могу с тобой говорить. Я глупа, а
не ты, но у меня
есть еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Чего ж ты сердишься, Лиза? Я ведь
не виновата, что у меня такая натура. Я ледышка, как вы называли меня в институте, ну и что ж мне делать, что я такая ледышка.
Может быть, это и лучше.
— Я их
буду любить, я их еще… больше
буду лю… бить. Тут я их скорее перестану любить. Они,
может быть, и доб… рые все, но они так странно со мною об… обра… щаются. Они
не хотят понять, что мне так нельзя жить. Они ничего
не хотят понимать.
Все
были очень рады, что буря проходит, и все рассмеялись. И заплаканная Лиза, и солидная Женни, и рыцарственная Зина, бесцветная Софи, и даже сама Ольга Сергеевна
не могла равнодушно смотреть на Егора Николаевича, который, продекламировав последний раз «картоооффелллю», остался в принятом им на себя сокращенном виде и смотрел робкими институтскими глазами в глаза Женни.
— Нет, благодарю вас, Егор Николаевич, я
не могу, я сегодня должна
быть дома.
—
Не могу, Лиза,
не проси. Ты знаешь, уж если бы
было можно, я
не отказала бы себе в удовольствии и осталась бы с вами.
Я даже думаю, что ты, пожалуй, — черт тебя знает, — ты,
может быть, и, действительно, способен любить так, как люди
не любят.
— Ну, об этом
будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да
не могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет… а люди всё переврут…
— Подождите, Евгения Петровна, — сказал он. —
Может быть, это она во сне ворочается.
Не мешайте ей: ей сон нужен.
Может быть, за все это она одним сном и отделается.
«В самом деле,
может быть, что-нибудь спешное», — подумала тогда Женни и
не обратила на это никакого внимания.
Доктор брал десятую часть того, что он
мог бы взять на своем месте, и
не шел в стачки там, где другим
было нужно покрыть его медицинскою подписью свою юридически-административную неправду.
— Знаете, какую новость я вам
могу сообщить? — спросила она Вязмитинова, когда тот присел за ее столиком, и,
не дождавшись его ответа, тотчас же добавила: — Сегодня к нам Лиза
будет.
— Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь
не представите, потому что все грубо, коротко. Все
не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и
быть не может: у него
есть уголовные дела, но уж никак
не драмы.
— Да, по-моему,
есть их собственная драма. Поверьте, бабы коробьинские отлично входят в борьбу убийцы, а мы в нее
не можем войти.
Может быть, c'est quelque chose de moujique, [Это нечто мужицкое (франц.).] ну да и я ведь
не имею времени заниматься гуманными науками, а так, сырыми мозгами размышляю.
Был у молодой барыни муж, уж такой
был человек, что и сказать
не могу, — просто прелесть что за барин.
Вы
не забудьте, Лизавета Егоровна, что в ряду медицинских наук
есть психиатрия — наука,
может быть, самая поэтическая и имеющая дело исключительно с тем, что отличает нас от ближних и дальних кузенов нашей общей родственницы Юлии Пастраны.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я
не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом
ела за то, что тот
не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
При такой дешевизне, бережливости и ограниченности своих потребностей Вязмитинов умел жить так, что бедность из него
не глядела ни в одну прореху. Он
был всегда отлично одет, в квартире у него
было чисто и уютно, всегда он
мог выписать себе журнал и несколько книг, и даже под случай у него можно
было позаимствоваться деньжонками, включительно от трех до двадцати пяти рублей серебром.
Доктор Розанов его напрасно обзывал Рудиным: он гораздо более
был Хлестаковым, чем Рудиным, а
может быть, и это сравнение
не совсем идет ему.
Лизу теперь бросило на работу: благо, глаза хорошо служили. Она
не покидала иголки целый день и только вечером гуляла и читала в постели.
Не только трудно
было найти швею прилежнее ее, но далеко
не всякая из швей
могла сравниться с нею и в искусстве.
Приезжая дама
была очень молода и недурна собою. Лизе казалось, что она ее когда-то видела и даже внимательно ее рассматривала, но где именно — этого она теперь никак
не могла вспомнить.
— Мой муж… я его
не осуждаю и
не желаю ему вредить ни в чьем мнении, но он подлец, я это всегда скажу… я это скажу всем, перед целым светом. Он,
может быть, и хороший человек, но он подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!
— Отстань,
не могу я
пить ничего, — отвечал Розанов.
— Дело
есть,
не могу, ни за что
не могу.
— Дело
не в скандале, а в том, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется… я,
может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы еще
можете быть очень полезны.
— И еще… — сказала Лиза тихо и
не смотря на доктора, — еще…
не пейте, Розанов. Работайте над собой, и вы об этом
не пожалеете: все
будет, все придет, и новая жизнь, и чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас живу, но удивляюсь, как это вы
можете не видеть ничего впереди.
—
Может быть, и
не всегда. Почему вы
можете знать, чту происходит в чужом сердце? Вы
можете говорить только за себя.
— Нет,
не все равно; мой отец болен,
может быть опасен, и вы в такую минуту вызываете меня на ответ о… личных чувствах. Я теперь должна заботиться об отце, а
не… о чем другом.
— Да
не знаю еще, зачем искать-то? — ответил доктор. —
Может быть, в Петербург придется ехать.
— Вставайте, доктор! — кричала ему она, стуча рукою, — стыдно валяться. Кофейку напьемтесь. У меня что-то маленькая куксится; натерла ей животик бабковою мазью, все
не помогает, опять куксится. Вставайте, посмотрите ее, пожалуйста:
может быть, лекарства какого-нибудь нужно.
— Ну, это
будет новость, а я себе такого современного русского человека как-то
не могу представить.
— И ви это никогда
будете доказать на практика… Vous ne saurez jamais appliquer! jamais! [Вы никогда
не сможете это осуществить! никогда! (франц.).]
Он
был очень тщательно обучен многому, между прочим, и
был замечательный лингвист. Теперь он уже
мог и сам продолжать свое домашнее образование без руководителя! Он
мог даже и так поступить в любой университет, но разбитый старик об этом пока
не думал.
Революционные парижские кружки тоже
не нравились Райнеру. Еще он
мог симпатизировать федеративным стремлениям чехов, но участие католического духовенства и аристократии в делах польской национальности отворачивало его от этих дел. Брошенные отцом семена презрения к папизму крепко разрослись в молодом Райнере, и он
не мог вообразить себе никакой роли в каком бы то ни
было участии с католическим попом. К тому же, как уже сказано, Райнер
не был почитателем принципа национальностей.
—
Не могу; то-то и
есть, что
не могу. Птицын пишет, чтобы я немедленно ехал: они там без меня
не знают, где что пораспахано.
— Между ними
есть честнейшие люди. Я
не смею возражать ничего против всех, но Розанова, Райнера и маркизу… за что же их? Они еще
могут пригодиться.
Конечно,
не всякий
может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким
была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза
была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но тем
не менее она все-таки
была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется «форсом».
Рогнеда Романовна от природы
была очень правдива, и,
может быть, она
не лгала даже и в настоящем случае, но все-таки ей нельзя
было во всем верить на слово, потому что она
была женщина «политичная». — Давно известно, что в русском обществе недостаток людей политических всегда щедро вознаграждался обилием людей политичных, и Рогнеда Романовна
была одним из лучших экземпляров этого завода.