Неточные совпадения
— Этой науки, кажется, не ты
одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только
одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни
людям. Первое дело не лгать.
Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
— Ах, мать моя! Как? Ну, вот
одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько
людей станут в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть
люди, равнодушные к красотам природы,
люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все
одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— Бахарев сидит вторым от края; справа от него помещаются четыре женщины и в конце их
одна стоящая фигура мужеского рода; а слева сидит очень высокий и очень тонкий
человек, одетый совершенно так, как одеваются польские ксендзы: длинный черный сюртук до пят, черный двубортный жилет и черные панталоны, заправленные в голенища козловых сапожек, а по жилету часовой шнурок, сплетенный из русых женских волос.
— Очень может быть, — поддержала ее Ольга Сергеевна, по мнению которой ни
один разумный
человек вечером не должен был оставаться над водою.
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и
одною только постромкою. Набежали
люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
— Кого ни спроси, в
одно слово скажут: «прекрасные
люди».
Право, я вот теперь смотритель, и, слава богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких
людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни
одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
Теперь только, когда этот голос изобличил присутствие в комнате Помады еще
одного живого существа, можно было рассмотреть, что на постели Помады, преспокойно растянувшись, лежал
человек в дубленом коротком полушубке и, закинув ногу на ногу, преспокойно курил довольно гадкую сигару.
В комнате не было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего такого, что свидетельствовало бы о прибытии
человека за сорок верст по русским дорогам. В
одном углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же на полу стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
Все эти
люди вынесли из родительского дома
одно благословение: «будь богат и знатен»,
одну заповедь: «делай себе карьеру».
Эта эпоха возрождения с
людьми, не получившими в наследие ни
одного гроша, не взявшими в напутствие ни
одного доброго завета, поистине должна считаться
одною из великих, поэтических эпох нашей истории. Что влекло этих сепаратистов, как не чувство добра и справедливости? Кто вел их? Кто хоть на время подавил в них дух обуявшего нацию себялюбия, двоедушия и продажности?
В описываемую нами эпоху, когда ни
одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений
людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например, что «самый почтенный мундир есть черный фрак русского литератора», добрые
люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто к добру.
Вязмитинова она очень уважала и не видела в нем ни
одной слабости, ни
одного порока. В ее глазах это был
человек, каким, по ее мнению, следовало быть
человеку.
Но ни
одна из этих привычек не делала Вязмитинова смешным и не отнимала у него права на звание молодого
человека с приятною наружностью.
Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы, был
человек другого сорта. Он жил в
одной просторной комнате с самым странным убранством, которое всячески давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже большой стенной ковер, составлявший
одну из непоследних «шикозностей» Зарницына, висел микось-накось, как будто его здесь не стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в
одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы
люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Лиза проехала всю дорогу, не сказав с Помадою ни
одного слова. Она вообще не была в расположении духа, и в сером воздухе, нагнетенном низко ползущим небом, было много чего-то такого, что неприятно действовало на окисление крови и делало
человека способным легко тревожиться и раздражаться.
— Когда
человек… когда
человеку…
одно существо начинает заменять весь мир, в его голове и сердце нет места для этого мира.
Дверь приотворилась, и на пороге в залу показался еще довольно молодой
человек с южнорусским лицом. Он был в
одном жилете и, выглянув, тотчас спрятался назад и проговорил...
Обстоятельства делали sous-lieutenant'a владыкою жизни и смерти в местности, занятой его отрядом. Он сам составил и сам конфирмовал смертный приговор пастора Райнера и мог в
один день безответственно расстрелять без всякого приговора еще двадцать
человек с тою короткою формальностью, с которою осудил на смерть молодого козленка.
Но Райнер не был из числа
людей, довольных
одним материальным благосостоянием.
— А вот перед вами сколько
человек?
Один, два, три… ну, четвертый, положим, поляк… и все
одного мнения, и все пойдем и ляжем…
— Я живу
один с
человеком, часто усылаю его куда-нибудь, а сам сижу постоянно за работою в этой комнате, так должен был позаботиться о некоторых ее удобствах.
Сусанна росла недовольною Коринной у
одной своей тетки, а Вениамин, обличавший в своем характере некоторую весьма раннюю нетерпимость, получал от родительницы каждое первое число по двадцати рублей и жил с некоторыми военными
людьми в
одном казенном заведении. Он оттуда каким-то образом умел приходить на университетские лекции, но к матери являлся только раз в месяц. Да, впрочем, и сама мать стеснялась его посещениями.
Рогнеда Романовна от природы была очень правдива, и, может быть, она не лгала даже и в настоящем случае, но все-таки ей нельзя было во всем верить на слово, потому что она была женщина «политичная». — Давно известно, что в русском обществе недостаток
людей политических всегда щедро вознаграждался обилием
людей политичных, и Рогнеда Романовна была
одним из лучших экземпляров этого завода.
«Черт возьми, что же это у нее сидит в мозгу?» — спрашивал себя умный
человек, даже задувая дома свечку и оборачиваясь к стенке; но ни
одного раза ни
один умный
человек не отгадал, что в мозгу у маркизы просто сидит заяц.
Этих двух особ сопровождали: с
одной стороны низенький офицер в темно-зеленом сюртуке с белыми аксельбантами и молодой
человек весь в черном.
Молодой же
человек в черном не мог нравиться ни
одной женщине, достигшей известного возраста, но его непременно должны были обожать институтки.
— Говорила? Да, это ужасно было, — обратилась она к Розанову. — Только
один взойдет, другой «дзынь», — il est mort, а по улицам
люди,
люди,
люди…
— Помилуйте, там уж аресты идут. Неделю назад, говорят, двадцать
человек в
одну ночь арестовали.
— Как?
Одно слово: взял да и пустил. Теперь, к примеру скажем, я. Я небольшой
человек, кто как разумеет, может и совсем
человек маленький, а я центральный
человек. У нас теперь по низовью рыбацкие артели: несколько сот артель
одна, так что ж мне.
— Да как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как не верить? Жена не верит, а сам я,
люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю в деревне: все из моей аптечки пользуются. Вот вы не знаете ли, где хорошей оспы на лето достать? Не понимаю, что это значит! В прошлом году пятьдесят стеклышек взял, как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у
одного ребенка не принялась.
— Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни
одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы могли бы взять его под арест. Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам. А без всякой вины у нас
людей не лишают свободы.
Содержание этих полголосных рассказов, вероятно, было довольно замысловато, потому что доктор, услыхав
один такой разговор, прямо объявил, что кто позволяет себе распускать такие слухи, тот
человек нечестный.
На
одной лавочке, в конце бульвара, сидел высокий сутуловатый
человек с большою головою, покрытою совершенно белыми волосами, и с сильным выражением непреклонной воли во всех чертах умного лица. Он был одет в ватную военную шинель старой формы с капюшоном и в широкодонной военной фуражке с бархатным околышем и красными кантами.
Доктор
один, без провожатого, поднялся на вторую половину лестницы и очутился в довольно большой комнате, где за столом сидел весьма почтенный
человек и читал газету.
При появлении доктора
человек встал, окинул его с ног до головы спокойным, умным взглядом и, взявшись за ручку
одной из боковых дверей, произнес вполголоса...
— Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших
людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще
один раз кулаки почешет.
Одни обвинения были просто голословные клеветы или подозрения, для опровержения которых нельзя было подыскать никаких доказательств, а других нельзя было опровергать, не подводя некоторых
людей прямо к неминуемой тяжелой ответственности.
Мы с вами видели
одного самоотверженного человека-то, так он похож на наших, как колесо на уксус.
— Вы когда-нибудь останавливались в ваших размышлениях над положением
человека, который весь
одна любовь к вам?
Но зато, вот помяните мое слово, проснется общественное сознание, очнутся некоторые из них самих, и не будет для них на русской земле
людей, поганее этих Красиных; не будет ни
одного из них, самими ими неразоблаченного и незаплеванного.
Полинька ни за что не хотела возвращаться к дяде, не хотела жить
одна или с незнакомыми
людьми и возвращалась под крылышко Варвары Алексеевны, у которой жила она до переезда в Сокольники.
Заведение уже было пусто; только за
одним столиком сидели два
человека, перед которыми стояла водка и ветчина с хреном.
Один из этих господ был толстый серый
человек с маленьким носом и плутовскими, предательскими глазками; лицо его было бледно, а голова покрыта желто-серыми клочьями.
Из оставшихся в Москве
людей, известных Бахаревым, все дело знал
один Помада, но о нем в это время в целом доме никто не вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего
человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы
одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
— Ну, слава богу, что собралось вместе столько хороших
людей, — отвечал, удерживаясь от улыбки, Розанов, — но ведь это
один дом.
Несмотря на видную простоту и безыскусственность этих отношений, они сильно не нравились старухе, и она с ожесточением смотрела на связь Лизы с
людьми, из которых, по мнению Абрамовны,
одни были простяки и подаруи, а другие — дармоеды и объедалы.