Неточные совпадения
— Что мне, мой друг, нападать-то! Она мне не враг, а своя, родная. Мне вовсе не приятно,
как о ней пустые-то языки благовестят.
Уж не знаю,
как там покойничек Естифей-то Ефимыч все это с маменькой своей уладил, только так
о спажинках прислали к тятеньке сватов.
— Нет, матушка, верно, говорю: не докладывала я ничего
о ней, а только докладала точно, что он это,
как взойдет в храм божий, так уставит в нее свои бельмы поганые и так и не сводит.
Стоит рассказать,
как Юстин Помада попал в эти чуланчики, а при этом рассказать кое-что и
о прошедшем кандидата, с которым мы еще не раз встретимся в нашем романе.
Кого бы вы ни спросили
о Помаде,
какой он человек? — стар и мал ответит только: «так, из поляков», и словно в этом «из поляков» высказывалось категорическое обвинение Помады в таком проступке, после которого
о нем уж и говорить не стоило.
На третьи сутки, в то самое время,
как Егор Николаевич Бахарев, восседая за прощальным завтраком, по случаю отъезда Женни Гловацкой и ее отца в уездный городок, вспомнил
о Помаде, Помада в первый раз пришел в себя, открыл глаза, повел ими по комнате и, посмотрев на костоправку, заснул снова. До вечера он спал спокойно и вечером, снова проснувшись, попросил чаю.
Всё ведь, говорю, люди, которые смотрят на жизнь совсем не так,
как наше купечество, да даже и дворянство, а посмотри,
какого о них мнения все?
— Чего, батюшка мой? Она ведь вон
о самостоятельности тоже изволит рассуждать, а муж-то? С таким мужем,
как ее, можно до многого додуматься.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой!
Как я
о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
— Что полно? не нравится? Вот пожалуй-ка к маменьке. Она
как проснулась, так сейчас
о тебе спросить изволила: видеть тебя желает.
Они посидели с полчаса в совершенном молчании, перелистывая от скуки книги «
О приходе и расходе разного хлеба снопами и зерном». Потом доктор снял ногою сапоги, подошел к Лизиной двери и, послушав,
как спит больная, возвратился к столу.
С приездом Женни здесь все пошло жить. Ожил и помолодел сам старик, сильнее зацвел старый жасмин, обрезанный и подвязанный молодыми ручками; повеселела кухарка Пелагея, имевшая теперь возможность совещаться
о соленьях и вареньях, и повеселели самые стены комнаты, заслышав легкие шаги грациозной Женни и ее тихий, симпатичный голосок, которым она, оставаясь одна, иногда безотчетно пела для себя: «Когда б он знал,
как пламенной душою» или «Ты скоро меня позабудешь, а я не забуду тебя».
Правда, иные слыхали при этом и «старайся быть честным человеком», но что была эта честность и
как было
о ней стараться?
Девушку
как громом поразило известие
о неожиданном и странном приезде Лизы в Мерево. Протянув инстинктивно руку к лежавшему на стуле возле ее кровати ночному шлафору, она совершенно растерялась и не знала, что ей делать.
А Игин его и спрашивает (он все это Игину рассказывал): «А
какого вы мнения
о Бахаревой?» — «Так, говорит, девочка ничего, смазливенькая, годится».
— Оправься, — скомандовал доктор. — Не
о чем ином идет речь,
как о твоей боязни пред Лизаветой Егоровной и Евгенией Петровной. Проболтался, сердце мое, — прости.
Как всегда бывает в жизни, что смирными и тихими людьми занимаются меньше, чем людьми, смело заявляющими
о своем существовании, так, кажется, идет и в нашем романе.
Мы должны были в последних главах показать ее обстановку для того, чтобы не возвращаться к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной жизни, выяснить, при
каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий
о людях и их деятельности,
о себе,
о своих силах,
о своем призвании и обязанностях, налагаемых на нее долгом в действительном размере ее сил.
— Ничего. Я не знаю, что вы
о ней сочинили себе: она такая же —
как была. Посолиднела только, и больше ничего.
— Ну… постойте же еще. Я хотела бы знать,
как вы смотрите на поступок этой женщины,
о которой вы вчера рассказывали?
Доктор подошел к Абрамовне, нагнулся к ее уху,
как бы желая шепнуть ей что-то по секрету, и, неожиданно схватив старуху за талию, начал вертеть ее по зале, напевая: «
О мейн либер Августен, Августен, Августен!»
Какие этой порой бывают ночи прелестные, нельзя рассказать тому, кто не видал их или, видевши, не чувствовал крепкого, могучего и обаятельного их влияния. В эти ночи, когда под ногою хрустит беленькая слюда, раскинутая по черным талинам, нельзя размышлять ни
о грозном часе последнего расчета с жизнью, ни
о ловком обходе подводных камней моря житейского. Даже сама досужая старушка-нужда забывается легким сном, и не слышно ее ворчливых соображений насчет завтрашнего дня.
— Слышала ты, мать моя, камедь-то
какая? — спросила старуха, опершись ладонями
о Лизин рабочий столик.
Дарью Афанасьевну очень огорчала такая каторжная жизнь мужа. Она часто любила помечтать,
как бы им выбиться из этой проклятой должности, а сам Нечай даже ни
о чем не мечтал. Он вез
как ломовая лошадь, которая, шатаясь и дрожа, вытягивает воз из одного весеннего зажора, для того чтобы попасть с ним в другой, потому что свернуть в сторону некуда.
То Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так,
как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так,
как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова
о провинции,
о духе народа,
о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
Вообще все его слова и манеры были
как нельзя более под стать его сюртуку, красноречиво говорили
о его благовоспитанности и с первого же раза располагали в его пользу.
Ярошиньский всех наблюдал внимательно и не давал застыть живым темам. Разговор
о женщинах, вероятно, представлялся ему очень удобным, потому что он его поддерживал во время всего ужина и, начав полушутя, полусерьезно говорить об эротическом значении женщины, перешел к значению ее
как матери и, наконец,
как патриотки и гражданки.
Рассуждала она решительно обо всем,
о чем вы хотите, но более всего любила говорить
о том,
какое значение могут иметь просвещенное содействие или просвещенная оппозиция просвещенных людей, «стоящих на челе общественной лестницы».
Розанов и Райнер оставались еще несколько минут, послушали,
как маркиза поносила монтаньяров со Вшивой Горки и говорила
о печальной необходимости принимать этих неотесов, свидетельствуясь в этом без всякой нужды примером madame Ролан, которая пускала в свой салон некоторых якобинцев.
Розанов только чувствовал, что и здесь опять как-то все гадко и неумно будто. Но иногда, так же
как Райнер размышлял
о народе, он размышлял об этих людях: это они кажутся такими, а черт их знает, что они думают и что могут сделать.
— Ты говори
о древнем-то, — начал Канунников, усаживаясь против Лобачевского и пригладив подстриженные надо лбом волосы, — а
какое теперича скудоумие, я тебе скажу, я слышал.
—
О? А я все боюсь: говорят,
как бы она на сердце не пала. Так-то, сказывают, у одного полковника было: тоже гуличка, да кататься, да кататься, да кататься, кататься, да на сердце пала — тут сейчас ему и конец сделался.
— Сам был все время!
О создатель! Он сам там был все время! И еще признается! Колпак вы, батюшка, колпак. Вот
как сына упекут, а вас пошлют с женою гусей стеречь в Рязанскую губернию, так вы и узнаете,
как «я сам там был».
— Р-е-в-о-л-ю-ц-и-я! — произнес с большою расстановкою Стрепетов. — Это
какое слово? Слышится будто что-то
как нерусское, а? С кем же это вы хотите делать революцию на Руси?
— Так-с; они ни больше ни меньше,
как выдали студента Богатырева, которого увезли в Петербург в крепость; передавали все, что слышали на сходках и в домах, и, наконец, Розанов украл, да-с, украл у меня вещи, которые, вероятно, сведут меня, Персиянцева и еще кого-нибудь в каторжную работу. Но тут дело не
о нас. Мы люди, давно обреченные на гибель, а он убил этим все дело.
Андриян Николаев успокоивал его, что это ничего, и наконец, перестал спорить и возымел
о Розанове сугубо выгодное понятие,
как о человеке «остром», осторожном.
— Как-таки держать молодую бабочку взаперти? — говорила она всем и каждому при расспросах
о приезде Розановой.
Но пока это ходило в предположениях, к которым к тому же никто, кроме Рогнеды Романовны, не изъявлял горячего сочувствия, маркиза столкнулась у Богатыревой с Ольгою Сергеевной Бахаревой, наслушалась от той,
как несчастная женщина бегала просить
о защите, додумала три короба собственных слов сильного значения, и над Розановым грянул суд, ошельмовавший его заочно до степеней самых невозможных. Даже самый его либерализм ставился ему в вину. Маркиза сопела, говоря...
Настаивала Бертольди на этом до тех пор, пока Лиза, думая
о чем-то другом, проговорила: «Да делайте, Бертольди,
как знаете».
— Слушайте, Бахарева, что я написала, — сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и
о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только
как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с того угла в доме Шуркина». Хорошо?
—
О том, что никто не имеет права упрекать и осуждать женщину за то, что она живет,
как ей хочется.
— Что, вы
какого мнения
о сих разговорах? — спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, — так с тем и отошел. Помада говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это, бог знает, что-то такое совсем неподобное».
Полинька Калистратова ни духом, ни словом не давала Розанову заметить, что она помнит
о его признании. Все шло так,
как будто ничего не было.
Калистратова навещала Лизу утрами, но гораздо реже, отговариваясь тем, что вечером ей не с кем ходить. Лиза никогда не спрашивала
о Розанове и
как рыба молчала при всяком разговоре, в котором с
какой бы то ни было стороны касались его имени.
Ольга Александровна не могла не торопиться отделкою своего мужа, ибо, во-первых, в течение целого лета он мог совсем отвыкнуть от проборок, мог,
как она выражалась, «много
о себе возмечтать»; а во-вторых, и удобный случай к этому представился.
Давно они склонялись на сторону разъединения этой смешной и жалкой пары, но еще останавливались перед вопросом
о девочке, которую Розанов,
как отец, имел право требовать.
Помада с горьким соболезнованием сообщил
о пьянстве Розанова и Лизе. Он рассказал это при Полиньке Калистратовой, объяснив по порядку все,
как это началось,
как шло и чем кончилось или чем должно кончиться.
Маркиза и Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела к Лизе по крайней живости своей натуры, а Романовны охладели потому, что охладела маркиза. Но
как бы там ни было, а
о «молодом дичке»,
как некогда называли здесь Лизу, теперь не было и помина: маркиза устала от долгой политической деятельности.
Лиза опять взяла Молешота, но он уже не читался, и видела Лиза сквозь опущенные веки,
как по свалившемуся на пол «Учению
о пище» шевелилась какая-то знакомая группа. Тут были: няня, Женни, Розанов и вдруг мартовская ночь, а не комната с сальной обстановкой. В небе поют жаворонки, Розанов говорит, что
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но
как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия
о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.