Неточные совпадения
— Носи ее, как ребеночка малого, —
говорила старуха, закрывая упавшую в тарантас девушку, села сама впереди против барышень под фордеком и крикнула: —
С Богом, Никитушка.
Няне, Марине Абрамовне, пятьдесят лет. Она московская солдатка, давно близкая слуга семьи Бахаревых,
с которою не разлучается уже более двадцати лет. О ней
говорят, что она
с душком, но женщина умная и честная.
Я тоже ведь
говорю с людьми-то, и вряд ли так уж очень отстала, что и судить не имею права.
Пушкина на первых же шагах обругал, отца раскритиковал: «зачем, зачем,
говорит, анахоретом живет?» — «Для тебя же
с сестрой,
говорю, батюшка так живет».
—
Говорить надо
с умом, — заметила она резко.
— Ну и выдали меня замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек всего один
с мужем-то пожила, да и овдовела, дитя родилось, да и умерло, все, как
говорила вам, — тятенька тоже померли еще прежде.
И змея-то я, и блудница вавилонская, сидящая при водах на звере червленне, — чего только ни
говорила она
с горя.
— Да-с, все про мужа
говорили.
— Простил-с,
говорит, во всем.
— Все дворянством своим кичится, стало быть. У вас,
говорит, все необразование, кляузы,
говорит, наушничество. Такая ядовитая девушка, бог
с ней совсем.
— Виновата, запомнила-с, завтра скажу. Плохо ей, Татьяне-то бедной. Мужа-то ее теперь в пожарную команду перевели; все одна, недостатки,
говорит, страшные терпит.
— Да-с. На вас,
говорит, только и надеется. Грех,
говорит, будет барышне: я им всей душой служила, а оне и забыли. Таково-то,
говорит, господское сердце.
— Ну, уж половину соврала. Я
с ней
говорила и из глаз ее вижу, что она ничего не знает и в помышлении не имеет.
— И то правда. Только если мы
с Петром Лукичом уедем, так ты, Нарцис, смотри! Не моргай тут… действуй. Чтоб все, как
говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
— Здравствуй, Марина Мнишек, здравствуй, Никита Пустосвят, —
говорил Бахарев, целуясь
с слугами. — Как ехали?
— Monsieur Pomada! [Господин Помада! (франц.)] Если вы не имеете никаких определенных планов насчет себя, то не хотите ли вы пока заняться
с Леночкой? Она еще мала, серьезно учить ее рано еще, но вы можете ее так, шутя… ну, понимаете… поучивать, читать ей чистописание… Я, право, дурно
говорю по-русски, но вы меня понимаете?
Бывало, что ни читаешь, все это находишь так в порядке вещей и сам понимаешь, и
с другим станешь
говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть такая заметка, а как-то, бог его знает…
— А например, исправник двести раков съел и
говорит: «не могу завтра на вскрытие ехать»; фельдшер в больнице бабу уморил ни за што ни про што; двух рекрут на наш счет вернули;
с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон
с женою мимо моих окон проехал, — беда да и только.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не
говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал
с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
— Нет, а впрочем, не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете — она ведь у нас первая из целого выпуска, — а я первая
с другого конца. Я терпеть не могу некоторых наук и особенно вашей математики. А вы естественных наук не знаете? Это,
говорят, очень интересно.
— Шалуха, шалуха, что ты наделала! —
говорил он
с добродушным упреком.
— Как это грустно, —
говорила Женни, обращаясь к Бахареву, — что мы
с папой удержали Лизу и наделали вам столько хлопот и неприятностей.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу
с тобой
говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
—
С которого конца начать-то,
говорю, не знаю. Игуменья подняла голову и, не переставая стучать спицами, пристально посмотрела через свои очки на брата.
Правду
говоря, однако, всех тяжеле в этот день была роль самого добросердого барина и всех приятнее роль Зины. Ей давно смерть хотелось возвратиться к мужу, и теперь она получила разом два удовольствия: надевала на себя венок страдалицы и возвращалась к мужу, якобы не по собственной воле, имея, однако, в виду все приятные стороны совместного житья
с мужем, которыми весьма дорожила ее натура, не уважавшая капризов распущенного разума.
— Но нужно читать что-нибудь одно. Вязмитинов
говорит, что непременно нужно читать
с системой, и я это чувствую.
— А хорошо, папа, устроилась теперь Лиза, —
говорила отцу Женни, едучи
с ним на другой день домой.
— Вы
поговорите с Вязмитиновым. Он здесь, кажется, больше всех знает.
— У человека факты живые перед глазами, а он уж и их не видит, —
говорил Розанов, снимая
с себя сапоги. — Стану я факты отрицать, не выживши из ума! Просто одуреваешь ты, Помада, просто одуреваешь.
— Сейчас упеку, —
говорит Никон Родионович: — чувствуй,
с кем имеешь обращение!
На другой же день по приезде Женни он явился под руку
с своей Лурлеей и отрекомендовал ее как девицу,
с которой можно
говорить и рассуждать обо всем самой просвещенной девице.
— За ужином я села между Зиной и ее мужем и ни
с кем посторонним не
говорила.
— А-а! разве можно так
говорить с девушками?
— Я, Лизок, оставил Николаю Степановичу деньжонок. Если тебе книги какие понадобятся, он тебе выпишет, —
говорил Бахарев, прощаясь на другой день
с дочерью.
Неловко было старым взяточникам и обиралам в такое время открыто
говорить доктору, что ты подлец да то, что ты не
с нами, и мы тебе дадим почувствовать.
Не
говоря о докторе, Вязмитинов больше всех прочих отвечал симпатиям Женни. В нем ей нравилась скромность, спокойствие воззрений на жизнь и сердечное сожаление о людях, лишних на пиру жизни, и о людях, ворующих пироги
с жизненного пира.
Ни
с кем другим Женни не
говорила о Лизе.
Прихожу к тому ручью,
С милой где гулял я.
Он бежит, я слезы лью,
Счастье убежало.
Томно ручеек журчит,
Делит грусть со мною
И как будто
говорит:
Нет ее
с тобою.
В подобных городках и теперь еще живут
с такими средствами,
с которыми в Петербурге надо бы умереть
с голоду, живя даже на Малой Охте, а несколько лет назад еще как безнуждно жилось-то
с ними в какой-нибудь Обояни, Тиму или Карачеве, где за пятьсот рублей становился целый дом, дававший своему владельцу право, по испитии третьей косушечки,
говорить...
Тотчас по уходе Зарницына Вязмитинов оделся и, идучи в училище, зашел к доктору,
с которым они
поговорили в кабинете, и, расставаясь, Вязмитинов сказал...
— Бедный Дмитрий Петрович! —
говорил Помада, ходя
с Лизою перед ужином по палисаднику. — Каково ему это выносить! Каково это выносить, Лизавета Егоровна! Скандал! срам! сплетни! Жена родная, жена жалуется! Каково! ведь это надо иметь медный лоб, чтобы еще жить на свете.
— Ты ведь не знаешь, какая у нас тревога! — продолжала Гловацкая, стоя по-прежнему в отцовском мундире и снова принявшись за утюг и шляпу, положенные на время при встрече
с Лизой. — Сегодня, всего
с час назад, приехал чиновник из округа от попечителя, — ревизовать будет. И папа, и учители все в такой суматохе, а Яковлевича взяли на парадном подъезде стоять.
Говорят, скоро будет в училище. Папа там все хлопочет и болен еще… так неприятно, право!
— Я пока служил, всегда
говорил это всем, что верхние без нижних ничего не сделают. Ничего не сделают верхние без нижних; я и теперь, расставаясь
с службой, утверждаю, что без нижних верхние ничего не сделают.
— Это тоцно, — ответил Сафьянос, не понимающий, что он
говорит и что за странное такое обращение допускает
с собою.
— Я хочу
с вами
поговорить.
Сафьянос либеральничал
с Зарницыным и, по временам обращаясь к Помаде,
говорил...
Муж ее умер, она стала увядать, история
с князем стала ей надоедать, а Зарницын молод, хорош,
говорить умеет, отчего ж ей было не женить его на себе?
— Пишет, что виделся
с нею и со всеми, но далеко,
говорит, живу, и дела много.
Нечай имел общую многим малороссам черту. Несмотря на долгое пребывание в Москве, он любил мешать свою русскую речь
с малороссийскою, а если
с кем мог, то и совсем
говорил по-малороссийски. Доктор же свободно понимал это наречие и кое-как мог на нем объясняться по нужде или шутки ради.
— Нет, мечтания. Я знаю Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы
с нею не поделаете. Если что делать еще, так надо ладом делать, а не на грудцы лезть. Никто
с вами не пойдет, и что вы мне ни
говорите, у вас у самих-то нет людей.