Неточные совпадения
Своего у Никитушки ничего не было: ни жены, ни
детей, ни кола, ни двора, и он сам о себе говорил, что он человек походный.
— Спит Епифанька. Где теперь вставать
ребенку, — отвечал столяр, посылающий этого же Епифаньку ночью за шесть верст к
своей разлапушке.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой
своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть еще другие
дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— То-то, вы кушайте по-нашему, по-русски, вплотную. У нас ведь не то что в институте: «
Дети!
дети! чего вам? Картооофелллю, картооофффелллю» — пропищал, как-то весь сократившись, Бахарев, как бы подражая в этом рассказе какой-то директрисе, которая каждое утро спрашивала
своих воспитанниц: «
Дети, чего вам?» А
дети ей всякое утро отвечали хором: «Картофелю».
Тут все имело только
свое значение. Было много веры друг в друга, много простоты и снисходительности, которых не было у отцов, занимавших соответственные социальные амплуа, и нет у
детей, занимающих амплуа даже гораздо выгоднейшие для водворения простоты и правды житейских отношений.
— Мама, не плачь, я сам хочу ехать, — утешал
ребенок, выходя за двери с
своим отцом и швицким посланным.
Дитя расспрашивало конвентинца, скоро ли оно увидит
своего отца, и беспечно перебирало пухлою ручкою узорчатую плетенку кутаса и красивую шишку помпона.
Пастор взял сына на руки, прижал его к
своей груди и, обернув
дитя задом к выступившим из полувзвода вперед десяти гренадерам, сказал...
Ребенок, пососав несколько дней материнское молоко, отравленное материнским горем, зачах, покорчился и умер. Мария Райнер целые годы неутешно горевала о
своем некрещеном
ребенке и оставалась бездетною. Только весною 1840 года она сказала мужу: «Бог услышал мою молитву: я не одна».
Ульрих Райнер был теперь гораздо старше, чем при рождении первого
ребенка, и не сумасшествовал.
Ребенка при св. крещении назвали Васильем. Отец звал его Вильгельм-Роберт. Мать, лаская
дитя у
своей груди, звала его Васей, а прислуга Вильгельмом Ивановичем, так как Ульрих Райнер в России именовался, для простоты речи, Иваном Ивановичем. Вскоре после похорон первого сына, в декабре 1825 года, Ульрих Райнер решительно объявил, что он ни за что не останется в России и совсем переселится в Швейцарию.
Так рос
ребенок до
своего семилетнего возраста в Петербурге. Он безмерно горячо любил мать, но питал глубокое уважение к каждому слову отца и благоговел перед его строгим взглядом.
Феи тоже уезжали на лето в
свою небольшую деревушку в Калужской губернии и брали с собою Ольгу Александровну с
ребенком.
В Полиньке некоторые губернские власти приняли участие, наскоро свертели передачу ее гостиницы другому лицу, а ее самоё с
ребенком выпроводили из города. Корнету же Калистратову было объявлено, что если он хоть мало-мальски будет беспокоить
свою жену, то немедленно будет начато дело о его жестоком обращении с нею и о неоднократном его покушении на жизнь
ребенка.
Когда всё собрались к Полиньке вечером, на другой день после этого происшествия, она уже совсем поправилась, смеясь над
своею вчерашнею истерикою и трусостью, говорила, что она теперь ничего не боится, что ее испугало не внезапное появление мужа, а то, что он схватил и унес
дитя.
Потом ему представлялась несчастная, разбитая Полинька с ее разбитым голосом и мягкими руками; потом ее медно-красный муж с циничными, дерзкими манерами и жестокостью; потом
свой собственный
ребенок и, наконец, жена.
Напились чаю и пошли, разбившись на две группы. Белоярцев шел с Бычковым, Лизой, Бертольди, Калистратовой и Незабитовским. Вторая группа шла, окружая Стешу, которая едва могла тащить
свой живот и сонного полугодового
ребенка.
Дитятю у нее взяли; Розанов и Помада несли его на руках попеременно, а маркиз колтыхал рядом с переваливающейся уточкою Стешею и внимательно рассматривал ее лицо
своими утомляющими круглыми глазами.
— Отчего же-с: что вы любили когда-то
свою жену и что любите, может быть,
ребенка — это еще не велика заслуга перед человечеством. Вы себя в них любите.
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух часов и нынче ушла от Лизы в это же самое время. Во всю дорогу и дома за обедом Розанов не выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на память его теплая расположенность к ней и хлопоты о
ребенке, его одиночество и неуменье справиться с
своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из такого положения?» — думала Полинька и вышла немножко погулять.
Розанов даже до сцены с собою не допустил Ольгу Александровну. Ровно и тепло сдержал он радостные восторги встретившей его прислуги; спокойно повидался с женою, которая сидела за чаем и находилась в тонах; ответил спокойным поклоном на холодный поклон сидевшей здесь Рогнеды Романовны и, осведомясь у девушки о здоровье
ребенка, прошел в
свою комнату.
Перед отъездом доктору таки выпала нелегкая минутка: с
дитятею ему тяжело было проститься; смущало оно его
своими невинными речами.
— Люби, мой друг, маму, — отвечал доктор, поцеловав
ребенка и берясь за
свой саквояж.
— Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше, если над этим
ребенком сядет не мать с
своею сантиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными.
Абрамовна с
своей стороны выдерживала характер. С каждым приходом Лизы она в ее присутствии удвоивала
свои заботы о
детях Вязмитиновой и вертелась с младшим около чайного стола, за которым обыкновенно шли беседы.
— Нет, monsieur Белоярцев, — отвечала с
своей всегдашней улыбкой Мечникова, — я не могу так жить: я люблю совершенную независимость, и к тому же у меня есть сестра,
ребенок, которая в нынешнем году кончает курс в пансионе. Я на днях должна буду взять к себе сестру.
Вскоре после этого разговора госпожа Мечникова вышла у
своей квартиры из извозчичьей кареты и повела на черную, облитую зловонными помоями лестницу молодое семнадцатилетнее
дитя в легком беленьком платьице и с гладко причесанной русой головкой.
— Уморительный человек моя Агата, совершенный
ребенок еще, — говорила Мечникова, обращаясь к кому-нибудь из
своих обыкновенных посетителей.
Агата, точно, была
ребенок, но весьма замечательный и всеми силами рвавшийся расстаться с
своим детством.
— Бегите задним ходом, — захлебываясь, прошептала Женни и, посадив на кушетку
ребенка, дернула Райнера за руку в
свою спальню.
— Матушка, Лизушка, — говорила она, заливаясь слезами, — ведь от этого тебе хуже не будет. Ты ведь христианского отца с матерью
дитя: пожалей ты
свою душеньку.
Лука Никонович был женат, по приказанию родительскому, на богатой девушке, которой он не любил и с которою в жизни не нашел никакого утешения; но сестру
свою, Ульяну Никоновну, он выдал замуж за мирового посредника Звягина по взаимной склонности и жил с зятем в большой дружбе, любил сестру, разделился с нею по-братски, крестил ее
детей и заботился поокруглить и расширить небольшой наследственный зятнин участок.