Неточные совпадения
— Буди барышень-то. Я
уж подмазал, закладать
стану.
—
Стало быть, они совсем
уж не того стоят, чего мы?
Как я ни старалась маменьке угождать, все
уж не могла ей угодить: противна я ей
уж очень
стала.
Только вот они нынче резковаты
становятся, точно
уж резковаты.
— Ну, однако, это
уж надоело. Знайте же, что мне все равно не только то, что скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все то, что с этой минуты
станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
— Ну, и так до сих пор: кроме «да» да «нет», никто от нее ни одного слова не слышал. Я
уж было и покричал намедни, — ничего, и глазом не моргнула. Ну, а потом мне жалко ее
стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. — Теперь вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
— У человека факты живые перед глазами, а он
уж и их не видит, — говорил Розанов, снимая с себя сапоги. —
Стану я факты отрицать, не выживши из ума! Просто одуреваешь ты, Помада, просто одуреваешь.
— Ну, нет, Лизавета Егоровна, это
уж, извините меня, причуды. Комната
станет отходить, сделается такой угар, что и головы не вынесете.
Еще иначе все это смотрело позднею осенью, когда пойма чернела и покрывалась лужами, когда черные, бархатные султаны
становились белыми, седыми, когда между ними
уже не мелькали бахромчатые повязочки и самый ситник валился в воду, совершенно обнажая подопревающие цибастые ноги гренадер.
Но
уж в передней,
стали мы надевать шубы и сапоги, — вдруг возле нас вырастают Игин и адъютант.
— Все-то
уже, прости господи, пересчитали; оттого-то, видно,
уже скоро и считать нечего
станет, — произнесла кропотливо Абрамовна, убирая свою работу и отправляясь накрывать на стол.
—
Стало быть, может, когда есть
уже.
— Это
уж из рук вон! Что, наконец, вас так мучает? Доктор! доктор! неужели и вы
уже стали ничтожеством, и в вас заглохло все человеческое?
— Да так, я
уж это вижу. Как он вечером
стал ласкать нашу Милочку, я сейчас увидала, что у него в жизни есть большое несчастье.
Но у певцов
уже не заваривалось новое веселье. Они полушепотом подтрунивали над Райнером и пробовали было запеть что-то, чтобы не изобличать своей трусости и конфуза, но
уж все это не удавалось, и они
стали собираться домой.
Час был поздний, и
стали прощаться. Кажется,
уж не из чего бы начаться новым спорам, но маркиза в два слова дошла с Бычковым до того, что вместо прощанья Бычков кричал...
— Это хорошо, что вы, Розанов, возвратились из бегов: а то Бек
уж сильно
стал на вас коситься.
По выходе Персиянцева Розанов, сидя на корточках, опустил руки на колени и тяжело задумался. В погреб
уже более часа долетали рулады, которые вырабатывал носом и горлом сонный Персиянцев; приготовленные бумажки
стали вянуть и с уголков закручиваться; стеариновая свечка
стала много ниже ростом, а Розанов все находился в своем столбняковом состоянии.
Розанов никак не мог додумать, что это за штука, и теперь ему
стали понятны слова Стрепетова; но как дело
уже было кончено, то Розанов так это и бросил. Ему ужасно тяжело и неприятно было возвращаться к памятникам прошедшего, кипучего периода его московской жизни.
С появлением ребенка Полинька
стала смелее и несколько раз пыталась остановить мужа, но это
уже не имело никакого значения.
После разрыва с Лизою Розанову некуда
стало ходить, кроме Полиньки Калистратовой; а лето хотя
уже и пришло к концу, но дни стояли прекрасные, теплые, и дачники еще не собирались в пыльный город. Даже Помада
стал избегать Розанова. На другой день после описанного в предшедшей главе объяснения он рано прибежал к Розанову, взволнованным, обиженным тоном выговаривал ему за желание поссорить его с Лизою. Никакого средства не было урезонить его и доказать, что такого желания вовсе не существовало.
Егор Николаевич, ко всеобщему удивлению, во всей этой передряге не принимал ровно никакого участия. Стар
уж он
становился, удушье его мучило, и к этому удушью присоединилась еще новая болезнь, которая очень пугала Егора Николаевича и отнимала у него последнюю энергию.
— А если не
станете поднимать платков, так не будете бросать, что ли? — весело отвечала Ступина. — Хороши вы все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. — Нет,
уж кланяйтесь же по крайней мере; хоть платки поднимайте, — добавила она, рассмеявшись, — больше с вас взять нечего.
— Нет, какая-то пустота, тоска… Право, мне, кажется,
уж стало жаль своей квартирки.
— Да как же, матушка барышня. Я
уж не знаю, что мне с этими архаровцами и делать. Слов моих они не слушают, драться с ними у меня силушки нет, а они всё тащат, всё тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы на книжечку бери, а оглянешься — кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит.
Стану останавливать, мы, говорят, его спрашивали. А его что спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как дитя малое, все у него бери.
— Да вот же всё эти, что опивали да объедали его, а теперь тащат, кто за что схватится. Ну, вот видите, не правду ж я говорила: последний халат — вот он, — один только и есть, ему самому,
станет обмогаться, не во что будет одеться, а этот глотик
уж и тащит без меня. — «Он, говорит, сам обещал», перекривляла Афимья. — Да кто вам, нищебродам, не пообещает! Выпросите. А вот он обещал, а я не даю: вот тебе и весь сказ.
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно,
стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Неточные совпадения
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не
станет! а когда генерал, то
уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Уж звезды рассажалися // По небу темно-синему, // Высоко месяц
стал. // Когда пришла хозяюшка // И
стала нашим странникам // «Всю душу открывать…»
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
— Коли всем миром велено: // «Бей!» —
стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так
уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
— Больно лаком
стал! — кричали они, — давно ли Аленку у Митьки со двора свел, а теперь поди-кось
уж у опчества бабу отнять вздумал!