Неточные совпадения
— Не все, а очень многие. Лжецов больше, чем всех дурных
людей с иными пороками. Как ты думаешь, Геша? — спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.
Я тоже ведь говорю
с людьми-то, и вряд ли так уж очень отстала, что и судить не имею права.
— От многого. От неспособности сжиться
с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться
с тем, что не всякий поборет. Есть
люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза
людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Как вам сказать? — отвечала Феоктиста
с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. — Бывает, враг смущает
человека, все по слабости по нашей. Тут ведь не то, чтоб как со злости говорится что или делается.
Против Сони и дочери священника сидит на зеленой муравке
человек лет двадцати восьми или тридцати; на нем парусинное пальто, такие же панталоны и пикейный жилет
с турецкими букетами, а на голове ветхая студенческая фуражка
с голубым околышем и просаленным дном.
— Неужто же женщина, любящее, преданное, самоотверженное существо, станет лгать, выдумывать, клеветать на
человека,
с которым она соединена неразрывными узами! Странны ваши суждения о дочери, Егор Николаевич.
Тарантас поехал, стуча по мостовинам; господа пошли сбоку его по левую сторону, а Юстин Помада
с неопределенным чувством одиночества, неумолчно вопиющим в
человеке при виде людского счастия, безотчетно перешел на другую сторону моста и, крутя у себя перед носом сорванный стебелек подорожника, брел одиноко, смотря на мерную выступку усталой пристяжной.
«Что ж, — размышлял сам
с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не может же быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь,
люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде,
с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали
люди, благополучно свели
с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Оба они на вид имели не более как лет по тридцати, оба были одеты просто. Зарницын был невысок ростом,
с розовыми щеками и живыми черными глазами. Он смотрел немножко денди. Вязмитинов, напротив, был очень стройный молодой
человек с бледным, несколько задумчивым лицом и очень скромным симпатичным взглядом. В нем не было ни тени дендизма. Вся его особа дышала простотой, натуральностью и сдержанностью.
— Петр Лукич подговаривается, чтобы ему любезность сказали, что
с ним до сих пор
люди никогда не скучали, — проговорил, любезно улыбаясь, Зарницын.
— Идет, идет, — отвечал из передней довольно симпатичный мужской голос, и на пороге залы показался
человек лет тридцати двух, невысокого роста, немного сутуловатый, но весьма пропорционально сложенный,
с очень хорошим лицом, в котором крупность черт выгодно выкупалась силою выражения.
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые
люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город
с своим уездом и даже
с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
— А например, исправник двести раков съел и говорит: «не могу завтра на вскрытие ехать»; фельдшер в больнице бабу уморил ни за што ни про што; двух рекрут на наш счет вернули;
с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк
человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон
с женою мимо моих окон проехал, — беда да и только.
— Оставьте ее, она не понимает, —
с многозначительной гримасой простонала Ольга Сергеевна, — она не понимает, что убивает родителей. Штуку отлила: исчезла ночью при сторонних
людях. Это все ничего для нее не значит, — оставьте ее.
— Это скверно, — заметил старик. — Чудаки, право!
люди не злые, особенно Егор Николаевич, а живут бог знает как. Надо бы Агнесе Николаевне это умненечко шепнуть: она направит все иначе, — а пока Христос
с тобой — иди
с богом спать, Женюшка.
— Райнер, — мы
с ним прощались, — отвечал Вязмитинов. — Очень хороший
человек.
На господском дворе камергерши Меревой
с самого начала сумерек
люди сбивались
с дороги: вместо парадного крыльца дома попадали в садовую калитку; идучи в мастерскую, заходили в конюшню; отправляясь к управительнице, попадали в избу скотницы.
— У
человека факты живые перед глазами, а он уж и их не видит, — говорил Розанов, снимая
с себя сапоги. — Стану я факты отрицать, не выживши из ума! Просто одуреваешь ты, Помада, просто одуреваешь.
Когда
люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти
люди знакомились
с самими хозяевами, то уже они не только чувствовали витающее здесь согласие, но как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его жене. Теперь
люди чувствовали то же самое, видя Петра Лукича
с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
Женни, точно, была рукодельница и штопала отцовские носки
с бульшим удовольствием, чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки к лампам и подсвечникам. Вообще она стала хозяйкой не для блезиру, а взялась за дело плотно, без шума, без треска, тихо, но так солидно, что и
люди и старик-отец тотчас почувствовали, что в доме есть настоящая хозяйка, которая все видит и обо всех помнит.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему
человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так
человек! Что ты хочешь, сейчас он
с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе
человека имеем!
Предоставляя решение настоящего вопроса истории,
с благоговением преклоняемся перед роком, судившим нам зреть святую минуту пробуждения, видеть лучших
людей эпохи, оплаканной в незабвенных стихах Хомякова, и можем только воскликнуть со многими: поистине велик твой Бог, земля русская!
Когда распочалась эта пора пробуждения, ясное дело, что новые
люди этой эпохи во всем рвались к новому режиму, ибо не видали возможности идти к добру
с лестью, ложью, ленью и всякою мерзостью.
В описываемую нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений
людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось
с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например, что «самый почтенный мундир есть черный фрак русского литератора», добрые
люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто к добру.
Поэтому короткость тогдашних сепаратистов не парализировалась наступательными и оборонительными диверсиями, разъединившими новыхлюдей впоследствии, и была совершенно свободна от нравственной нечисти и растления, вносимых
с короткостью
людей отходившей эпохи.
— Да так. Перед этой, как перед грозным ангелом, стоишь, а та такая чистая, что где ты ей
человека найдешь. Как к ней
с нашими-то грязными руками прикоснуться.
— Вот место замечательное, — начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом на открытую страницу, заслонив ладонью рот, читал через Лизино плечо: «В каждой цивилизованной стране число
людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, составляет, конечно, пропорцию более чем в двадцать процентов сравнительно
с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая страница, — закончил он, закрывая книгу, которую Лиза тотчас же взяла у него и стала молча перелистывать.
Кружок своих близких
людей она тоже понимала. Зарницын ей представлялся добрым, простодушным парнем,
с которым можно легко жить в добрых отношениях, но она его находила немножко фразером, немножко лгуном, немножко
человеком смешным и до крайности флюгерным. Он ей ни разу не приснился ночью, и она никогда не подумала, какое впечатление он произвел бы на нее, сидя
с нею tête-а-tête [Наедине (франц.).] за ее утренним чаем.
Не говоря о докторе, Вязмитинов больше всех прочих отвечал симпатиям Женни. В нем ей нравилась скромность, спокойствие воззрений на жизнь и сердечное сожаление о
людях, лишних на пиру жизни, и о
людях, ворующих пироги
с жизненного пира.
Лиза порешила, что окружающие ее
люди—«мразь», и определила, что настоящие ее дни есть приготовительный термин ко вступлению в жизнь
с настоящими представителями бескорыстного человечества, живущего единственно для водворения общей высокой правды.
По-вашему ведь, вон в духовном ведомстве
человек с фамилиею Дюмафис невозможен, что же
с вами делать.
Если
человек выходил как раз в меру этой кровати, то его спускали
с нее и отпускали; если же короток, то вытягивали как раз в ее меру, а длинен, так обрубали, тоже как раз в ее меру.
— Это обнаруживает в вас большую наблюдательность. Больше или меньше мы, действительно, все материалисты, да и вряд ли можно идеальничать, возясь
с скальпелем в разлагающейся махине, именуемой
человеком.
Но ни одна из этих привычек не делала Вязмитинова смешным и не отнимала у него права на звание молодого
человека с приятною наружностью.
Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы, был
человек другого сорта. Он жил в одной просторной комнате
с самым странным убранством, которое всячески давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже большой стенной ковер, составлявший одну из непоследних «шикозностей» Зарницына, висел микось-накось, как будто его здесь не стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.
Позволительно думать, что они могли хлестаковствовать и репетиловствовать совсем иначе, изобличая известную солидарность натур
с натурою несметного числа Зарницыных (которых нисколько не должно оскорблять такое сопоставление, ибо они никаким образом не могут быть почитаемы наихудшими
людьми земли русской).
—
С ним был молодой
человек Пархоменко.
Свои холодные, даже презрительные отношения к ежедневным хлопотам и интересам всех окружающих ее
людей она выдерживала ровно,
с невозмутимым спокойствием, никому ни в чем не попереча, никого ничем не задирая.
— Очень приятно познакомиться, — проговорила Роза нова
с сладкой улыбкой и тем самым тоном, которым, по нашему соображению, хорошая актриса должна исполнять главную роль в пьесе «В
людях ангел — не жена».
Лиза сидела против Помады и
с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши
с беленькими, дробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся к вискам, как крылья копчика, отчего этот лоб получал какую-то странную форму, не безобразную, но весьма неприятную для каждого привыкшего искать на лице
человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего мира.
Лиза проехала всю дорогу, не сказав
с Помадою ни одного слова. Она вообще не была в расположении духа, и в сером воздухе, нагнетенном низко ползущим небом, было много чего-то такого, что неприятно действовало на окисление крови и делало
человека способным легко тревожиться и раздражаться.
С пьяными
людьми часто случается, что, идучи домой, единым Божиим милосердием хранимы, в одном каком-нибудь расположении духа они помнят, откуда они идут, а взявшись за ручку двери, неожиданно впадают в совершенно другое настроение или вовсе теряют понятие о всем, что было
с ними прежде, чем они оперлись на знакомую дверную ручку.
С трезвыми
людьми происходит тоже что-то вроде этого. До двери идет один
человек, а в дверь ни
с того ни
с сего войдет другой.
— А того… Что, бишь, я тоже хотел?.. Да! Женичка! А Зарницын-то хорош? Нету, всякий понедельник его нету,
с самой весны зарядил. О боже мой! что это за
люди!
Входил невысокий толстенький
человек лет пятидесяти,
с орлиным носом, черными глазами и кухмистерской рожей.
— Да, покидаю, покидаю. Линия такая подошла, ваше превосходительство, — отвечал дьякон
с развязностью русского
человека перед сильным лицом, которое вследствие особых обстоятельств отныне уже не может попробовать на нем свои силы.
— Я усигда готов помочь молодым
людям, ну только это полозено типэрь
с согласием близайсаго нацальства делать.
Лиза в это время всё еще лежала
с открытыми глазами и думала: «Нет, так нельзя. Где же нибудь да есть
люди!»
— Да-с, это звездочка! Сколько она скандалов наделала, боже ты мой! То убежит к отцу, то к сестре; перевозит да переносит по городу свои вещи. То расходится, то сходится.
Люди, которым Розанов сапог бы своих не дал чистить, вон, например, как Саренке, благодаря ей хозяйничали в его домашней жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?
Дверь приотворилась, и на пороге в залу показался еще довольно молодой
человек с южнорусским лицом. Он был в одном жилете и, выглянув, тотчас спрятался назад и проговорил...