Неточные совпадения
И Никитушка, соскочив
с козел, принял из
рук барышни дорожный мешок и подушки.
Сбоку матери Агнии стоит в почтительной позе Марина Абрамовна; сзади их, одною ступенькою выше, безответное существо, мать Манефа, друг и сожительница игуменьи, и мать-казначея, обе уж пожилые женщины. На верху же крыльца, прислонясь к лавочке, стояли две десятилетние девочки в черных шерстяных рясках и в остроконечных бархатных шапочках. Обе девочки держали в
руках чулки
с вязальными спицами.
— Славная какая! — произнесла она, отодвинув от себя Гловацкую, и, держа ее за плечи, любовалась девушкою
с упоением артиста. — Точно мать покойница: хороша; когда б и сердце тебе Бог дал материно, — добавила она, насмотревшись на Женни, и протянула
руку стоявшему перед ней без шапки Никитушке.
— Не все, а очень многие. Лжецов больше, чем всех дурных людей
с иными пороками. Как ты думаешь, Геша? — спросила игуменья, хлопнув дружески по
руке Гловацкую.
Наконец, кончился третий трезвон; две молоденькие послушницы
с большими книгами под
руками шибко пробежали к церкви, а за дверью матери Агнии чистый, молодой контральт произнес нараспев...
— Спаси вас Господи и помилуй, — проговорила она, подходя к девушкам и смиренно придерживая одною
рукою полу ряски, а другою собирая длинные шелковые четки
с крестом и изящными волокнистыми кистями.
— Что вы, что вы это, — закрасневшись, лепетала сестра Феоктиста и протянула
руку к только что снятой шапке; но Лиза схватила ее за
руки и, любуясь монахиней, несколько раз крепко ее поцеловала. Женни тоже не отказалась от этого удовольствия и, перегнув к себе стройный стан Феоктисты, обе девушки
с восторгом целовали ее своими свежими устами.
Наружность кандидата весьма симпатична, но очень непрезентабельна: он невысок ростом, сутул,
с широкою впалой грудью, огромными красными
руками и большою головою
с волосами самого неопределенного цвета.
Но как бы там ни было, а только Помаду в меревском дворе так, ни за что ни про что, а никто не любил. До такой степени не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон
с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде чем протянул
с примостка
руку и отсунул клямку.
Ему подали чай, но он не мог поднять
руки, и старуха поила его
с блюдца.
Женни вынула еще одну птичку, и еще одну, и еще одну. На ее лице выражалось совершенное, детское счастье, когда она следила за отлетавшими
с ее
руки перепелами.
Смотритель взял Лизу за
руки, ввел ее в залу и познакомил
с своими гостями, причем гости ограничивались одним молчаливым, вежливым поклоном.
— Приезжайте к нам почаще летом, Лизанька. Тут ведь
рукой подать, и будете читать
с Николаем Степановичем, — сказал Гловацкий.
— Маме лучше, она успокоилась и
с семи часов заснула. Здравствуйте, Женни! — добавила Зина, обращаясь к Гловацкой и протягивая ей
руку. — Здравствуй, Лиза.
Оба окна в комнате у Ольги Сергеевны были занавешены зелеными шерстяными занавесками, и только в одном уголок занавески был приподнят и приколот булавкой. В комнате был полусвет. Ольга Сергеевна
с несколько расстроенным лицом лежала в кровати. Возле ее подушек стоял кругленький столик
с баночками, пузыречками и чашкою недопитого чаю. В ногах, держась обеими
руками за кровать, стояла Лиза. Глаза у нее были заплаканы и ноздерки раздувались.
Женни побледнела, как белый воротничок ее манишки, и дернула свою
руку с локтя Лизы, но тотчас же остановилась и
с легким дрожанием в голосе сказала...
Лиза шла рядом
с подругою, все сильнее и сильнее опираясь на ее
руку.
Так они дошли молча до самого сада. Пройдя так же молча несколько шагов по саду, у поворота к тополевой аллее Лиза остановилась, высвободила свою
руку из
руки Гловацкой и, кусая ноготок,
с теми же, однако, насупленными бровками, сказала...
— Кто
с вами был здесь за воротами? — спросила Вязмитинова Женни, не выпуская из
рук чашки
с моченым горохом.
— Дайте-ка
руку. А что это у вас
с глазами? болят они у вас?
Потом в городе была еще замечательна улица Крупчатная, на которой приказчики и носильщики, таская кули, сбивали прохожих
с ног или, шутки ради, подбеливали их мучкой самой первой
руки; да была еще улица Главная.
На другой же день по приезде Женни он явился под
руку с своей Лурлеей и отрекомендовал ее как девицу,
с которой можно говорить и рассуждать обо всем самой просвещенной девице.
Женни засмеется, положит работу и идет
с ключами к заветному шкафику, а за ней в самой почтительной позе идет Зарницын за получением из собственных
рук Женни рюмки травничку и маринованных грибков на чайном блюдце.
Возьмет Гловацкий педагога тихонько за
руку и ведет к двери, у которой тот проглатывает последние грибки и бежит внушать уравнения
с двумя неизвестными, а Женни подает закуску отцу и снова садится под окно к своему столику.
Дул седовласый Борей, и картина вступала в свою последнюю смену: пойма блестела белым снегом, деревня резко обозначалась у подгорья, овраг постепенно исчезал под нивелирующею
рукою пушистой зимы, и просвирнины гуси
с глупою важностью делали свой променад через окаменевшую реку.
— Гадкая ты, моя ледышка, —
с навернувшимися на глазах слезами сказала Лиза и, схватив Женину
руку, жарко ее поцеловала.
— Да так. Перед этой, как перед грозным ангелом, стоишь, а та такая чистая, что где ты ей человека найдешь. Как к ней
с нашими-то грязными
руками прикоснуться.
Лиза крепко пожала докторову
руку, встретив его на другой день при входе в залу Гловацких. Это было воскресенье и двунадесятый праздник
с разрешением рыбы, елея, вина и прочих житейских льгот.
Лиза тихо поднялась
с места и молча подала свою
руку Зарницыну.
Зарницын танцевал
с Женни, Помада, обернув платком вечно потевшие
руки,
с дьяконицей.
За полночь уже,
с шапкою в
руке, дьякон, проходя мимо фортепьяно, не вытерпел, еще присел и запел, сам себе аккомпанируя...
Дьякон допел всю эту песенку
с хоральным припевом и, при последнем куплете изменив этот припев в слова: «О Зевес! помилуй Сашеньку мою!», поцеловал у жены
руку и решительно закрыл фортепьяно.
От полотняной сорочки и батистовой кофты до скромного жаконетного платья и шелковой мантильи на ней все было сшито ее собственными
руками. Лиза
с жадностью училась работать у Неонилы Семеновны и работала,
рук не покладывая и ни в чем уже не уступая своей учительнице.
Посреди сеней, между двух окон, стояла Женни, одетая в мундир штатного смотрителя. Довольно полинявший голубой бархатный воротник сидел хомутом на ее беленькой шейке, а слежавшиеся от долгого неупотребления фалды далеко разбегались спереди и пресмешно растягивались сзади на довольно полной юбке платья. В
руках Женни держала треугольную шляпу и тщательно водила по ней горячим утюгом, а возле нее, на доске, закрывавшей кадку
с водою, лежала шпага.
Пока Женни сняла
с себя мундир, отец надел треуголку и засунул шпагу, но, надев мундир, почувствовал, что эфесу шпаги неудобно находиться под полою, снова выдернул это смертоносное орудие и, держа его в левой
руке, побежал в училище.
Кандидат опять кашлянул, заслоняя ладонью рот, и, увидя Евгению Петровну, входящую
с чашкой шоколата в
руках, произнес гораздо громче...
Женни подошла к нему и
с участием протянула свою
руку. Доктор неловко схватил и крепко пожал ее
руку, еще неловче поклонился ей перед самым носом, и красные пятна еще сильнее забегали по его лицу.
Лиза
с веселой улыбкой приняла из
рук Сафьяноса переданную ей тарелку и ласково сказала...
Сафьянос хотел принять начальственный вид, даже думал потянуть назад свою пухлую греческую
руку, но эту
руку Зарницын уже успел пожать, а в начальственную форму лицо Сафьяноса никак не складывалось по милости двух роз, любезно поздоровавшихся
с учителем.
— Поздравляю вас, господин Помада, — чокнулся
с ним и
с обеими розами, также державшими в своих
руках по бокалу.
Сказав это, Лиза оперлась на
руку Помады и, дойдя
с ним молча до крыльца, прошла тихонько в комнату Женни.
Вязмитинов встал, взял его под
руку и тихо вышел
с ним в библиотеку Петра Лукича, где Розанов скоро и заснул на одном из диванов.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо дома Давыдовской, увидать, как она стоит
с длинным чубуком в одной
руке, а другою
рукою обирает сухие листья
с волкомерии, то соседка только замечала: «а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
А дело было в том, что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без
рук и ног в параличе и любовался, как полнела и добрела во всю мочь его грозная половина,
с утра до ночи курившая трубку
с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.
Кроме того, у Арапова в окрестностях Лефортовского дворца и в самом дворце было очень большое знакомство. В других частях города у него тоже было очень много знакомых. По должности корректора он знал многих московских литераторов, особенно второй
руки; водился
с музыкантами и вообще
с самою разнородною московскою публикою.
Старик Райнер все слушал молча, положив на
руки свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все не сводил
с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Молодому Райнеру после смерти матери часто тяжел был вид опустевшего дома, и он нередко уходил из него на целые дни.
С книгою в
руках ложился он на живописный обрыв какой-нибудь скалы и читал, читал или думал, пока усталость сжимала его глаза.
Перед посетителями стоял солдат
с сальною свечою в
руках.
Райнер все стоял, прислонясь к столу и скрестя на груди свои сильные
руки; студент и Барилочка сидели молча, и только один Арапов спорил
с Ярошиньским.
— А то что ж еще? —
с улыбкою ответил Пархоменко и, сев
с некоторою, так сказать, либеральною важностию на кресло, тотчас же засунул указательный палец правой
руки в глаз и выпятил его из орбиты.