Неточные совпадения
— А теперь, любезный кум, — сказал князь, тотчас же после крещения, — вот тебе за твой труд по
моей кумовской и княжеской милости тысяча рублей, завтра ты получишь отпускную, а послезавтра чтоб тебя, приятеля, и помину здесь не
было, чтоб духу твоего здесь не пахло!
Княгиня Ирина Васильевна в это время уже
была очень стара; лета и горе брали свое, и воспитание внука ей
было вовсе не по силам. Однако делать
было нечего. Точно так же, как она некогда неподвижно оселась в деревне, теперь она засела в Париже и вовсе не помышляла о возвращении в Россию. Одна мысль о каких бы то ни
было сборах заставляла ее трястись и пугаться. «Пусть доживу
мой век, как живется», — говорила она и страшно не любила людей, которые напоминали ей о каких бы то ни
было переменах в ее жизни.
— Ты, Аня,
будь умница — не плачь: твоя мать,
мой дружочек, умерла.
—
Мой Сторя
будет истинный инок божий, — говаривала часто его мать, поглаживая сына по головке, обрекаемой под черный клобук.
— Я скажу им: помилуйте, ваш отец—
мой дядя, вот его крестница; вам
будет стыдно, если ваша тетка с просительным письмом по нумерам пойдет. Должны дать; не могут не дать, канальи! — рассказывала она, собираясь идти к тузовым детям.
— И полюбила вас… не как друга, не как брата, а… (Долинский совершенно смутился). — Юлинька быстро схватила его снова за руку, еще сильнее сжала ее в своих руках и со слезами в голосе договорила, — а как
моего нравственного спасителя и теперь еще, может
быть, в последний раз, ищу у вас, Нестор Игнатьич, спасения.
— Нестор Игнатьич!.. Но вы ведь не рассердитесь, какая бы ни
была моя просьба?
— Да, Нестор Игнатьич, вы создаете мне новые муки. Ваше присутствие увеличивает
мою борьбу—ту борьбу, которой не должно
быть вовсе. Я должна идти, как ведет меня
моя судьба, не раздумывая и не оглядываясь.
— Вы бы хотели
быть моею женою?
— Ну, да; я вас откровенно спрашиваю: лучше
было бы вам, если бы вы теперь
были моею женою?
Что видит в нем
моя мать и почему предпочитает его всем другим женихам, которые мне здесь надоедают, и между которыми
есть люди очень богатые, просвещенные и с прекрасным светским положением?
— Это
была шутка, я нарочно хотела попытать
мою глупенькую Устю, хотела узнать, что она скажет на такое вовсе не похожее на меня письмо; а они, сумасшедшие, подняли такой гвалт и тревогу! — говорила Юлинька, весело смеясь в лицо Долинскому.
На случай
моей смерти оставляю
моему изведанному другу полис страхового общества, которое уплатит
моим детям десять тысяч рублей; а пока жив,
буду высылать вам на их воспитание столько, сколько позволят мне
мои средства.
— А
моя сестра уж, верно, морщится, что мы дружимся, — проговорила Дора и, взглянув в лицо сестры, добавила, — так и
есть, вот удивительная женщина, никогда она, кажется, не
будет верить, что я знаю, что делаю.
— Очень просто! Всей
моей заботливости едва достает для одних
моих детей, а если ее придется еще разделить с другими, то всем
будет мало. Вот почему у меня и выходит, что нельзя любить, следует бежать от любви.
— Нет, извините, господа, это вы-то, кажется, не знаете, что говорите! Любовь, деньги, обеспечения… Фу, какой противоестественный винегрет! Все это очень умно, звучно, чувствительно, а самое главное то, что все это се sont des [
Есть (франц.)] пустяки. Кто ведет свои дела умно и решительно, тот все это отлично уладит, а вы, милашечки
мои, сами неудобь какая-то, оттого так и рассуждаете.
А что касается до
моей жены, то я
был всегда уверен, что она устроится самым лучшим и выгодным для нее образом.
— Это, друг, ничего, пьян я, или не пьян — это
мое дело; пьян да умен, два угодья в нем, а ты им… братом
будь. — Минут пять приятели проехали молча, и Журавка опять начал...
— А что ж! Я, пожалуй, лучше соглашусь и на это! Лучше же
быть независимою от здравого смысла, и так уж и слыть дураком или дурой, чем зависеть от этих господ, которые всех учат.
Моя душа не дудка; и я не позволю на ней играть никому, — говорила она в пылу горячих споров.
— Боже
мой, какой страх
был!
— Послушай, Долинский,
будь паинька, не дурачься, а не то, mon cher, [
Мой дорогой (франц.).] сам пожалеешь.
— Боже
мой! Я просто теряю голову, — отвечал Долинский. — Я
был причиною, что вас так тяжело оскорбила эта дрянная женщина.
—
Мой милый! Я
буду ждать тебя… ждать
буду, — лепетала Анна Михайловна, страстно целуя его в глаза, щеки и губы. — Я
буду еще больше любить тебя! — добавила она с истерической дрожью в голосе и, как мокрый вьюн, выскользнула из рук Долинского и пропала в черной темноте ночи.
Самый проницательный из
моих читателей
будет тот, который отгадает, что выступающий маленький человечек
есть не кто иной, как старый наш знакомый Илья Макарович Журавка.
—
Будет с него, батюшка
мой, и того, что
было. Итальянке наскучил этот разговор, и она незаметно толкнула Журавку локтем.
— Мне самой очень приятно вспомнить обворожительную tete d'or. А знаете, я через месяц опять еду в Ниццу с
моей maman. Может
быть, хотите что-нибудь передать им?
— Потерпите,
мой милый, ради меня, чтобы
было о чем вспомнить.
— Нестор Игнатьич! — сказала она, оканчивая завтрак, — вот сейчас вам
будет испытание, как вы понимаете наставления
моей сестры. Что она приказала вам на
мой счет?
— Ну, наконец-то! Исполнять
мои желания, а у меня теперь
есть желание, которое не входило в наши планы: исполните ли вы его?
— Очень.
Моя мать
была женщина святая. Таких женщин мало на свете.
Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло
быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал
моею детскою рукою ее имя — и оно где-то пропало там, в Москве, и еще, может
быть, не раз служило предметом шуток и насмешек…
— Вы знаете… вот мы ведь друзья, а я, впрочем, никогда и вам не открывал так
мою душу. Вы думаете, что я только слаб волею… нет! Во мне еще сидит какой-то червяк! Мне все скучно; я все как будто не на своем месте; все мне кажется… что я сделаю что-то дурное, преступное, чего никогда-никогда нельзя
будет поправить.
— И из этого ничего не
будет, — отвечал, покачав головою, Долинский. — Я верю в
мои предчувствия.
Дело
было перед последним
моим экзаменом Я сел на порожке и читаю; вдруг, вижу я, за куртиной дядя стоит в своем белом парусинном халате на коленях и жарко молится: поднимет к небу руки, плачет, упаде! в траву лицом и опять молится, молится без конца Я очень любил дядю и очень ему верил и верю.
— Вот за это вы умник! Люди жадны уж очень. Счастье не во времени. Можно
быть немножко счастливым, и на всю жизнь довольно. Правда
моя?
—
Моя сестра, разумеется, как баба, сама виновата, — произнес он, зареготав жеребчиком. — Ядовита она у нас очень. Но я Нестора Игнатьича всегда уважал и
буду уважать, потому что он добрый, очень добрый
был для всех нас. Маменька с сестрою там как им угодно: это их дело.
— Полноте, Вера Сергеевна! Что вам за охота слушать
мое кропанье, когда
есть столько хороших вещей, которые вы можете прочесть и с удовольствием, и с пользою.
— То, что
есть на самом деле,
мой милый.
— Боже
мой! Боже
мой! Что с ним
будет? Что мне с ним сделать?
— А то,
мой милый, что… не обращай ты внимания, если тебе когда-нибудь кажется, что я будто стала холодна, что я скучаю… Мне все стало очень тяжело; не могу я
быть и для тебя всегда такою, какою
была. И для любви тоже силы нужны.
— Ах, боже
мой, что же это за наказание с этими бестолковыми людьми! Ну, не
будет хуже, русским вам языком говорю, не
будет, не
будет, — настаивала Дора.
Вьется ласточка сизокрылая
Под
моим окном одинешенька;
Под
моим окном, под косящатым,
Есть у ласточки тепло гнездышко.
Ты не
пой, душа девица,
Песнь Италии златой,
Очаруй меня, певица,
Песнью родины святой.
Все родное сердцу ближе,
Сердце чувствует сильней.
Ну, запой же! Ну, начни же!
«Соловей,
мой соловей».
— Помню я его — араб, весь оливковый, нос, глаза… весь страсть неистовая! Точно, что чудо как
был интересен. Она и с арабами, ведь, кажется, кочевала. Кажется, так? Ее там встретил один
мой знакомый путешественник — давно это, уж лет двадцать. У какого-то шейха, говорят,
была любовницею, что ли.
— Сестра
моя, Анна,
была у нее в монастыре. Пишет, что это живой мертвец, совершенная, говорит, адамова голова, обтянутая желтой кожей.
«Вечная память, вечная память». «Ничто,
мой Друг, не вечно под луною!»—с веселым хохотом прокричала бешено пронесшаяся мимо него на своем скакуне Вера Сергеевна. «Ничто,
мой Друг, не вечно под луною», — внушительно рассказывает Долинскому долговязый шейх, раскачиваясь на высоком седле. Долинский только хотел вглядеться в этого шейха, но того уже не
было, и его белый бурнус развевается в темноте возле стройной фигуры Веры Сергеевны.
Надеюсь, что у вас недостанет холодности отказать мне в такой небольшой, но важной для меня услуге, хоть, наконец, из снисхождения к
моему полу. Помните, что я
буду ждать вас и что мне страшно
будет возвращаться одной ночью. Письмо сожгите».
— Я неспокоен
был с тех пор, как лег в постель и
мой тревожный дух вовремя послал меня туда, где я
был нужен, — проговорил он.
«А что я
буду делать там? Какое
мое положение? После всего того, что
было, чем должна
быть для меня эта женщина! — размышлял он, глядя на ходящую по комнате Анну Михайловну. — Чем она для меня может
быть?.. Нет, не чем может, а чем она должна
быть? А почему же именно должна?.. Опять все какая-то путаница!».
—
Будьте матерью
моим детям: выйдите за меня замуж, ей-богу, ей-богу я
буду… хорошим человеком, — проговорил со страхом и надеждою Журавка и сильно прижал к дрожащим и теплым губам Анны Михайловнину руку.