Неточные совпадения
Княгиня Ирина Васильевна в это время уже была очень стара; лета и горе брали свое, и воспитание внука ей было вовсе
не по силам. Однако делать было нечего. Точно так же, как она некогда неподвижно оселась в деревне, теперь она засела в Париже и вовсе
не помышляла
о возвращении в Россию. Одна мысль
о каких бы
то ни было сборах заставляла ее трястись и пугаться. «Пусть доживу мой век, как живется», — говорила она и страшно
не любила людей, которые напоминали ей
о каких бы
то ни было переменах в ее жизни.
Между сестрами завязалась живая переписка: Аня заочно пристрастилась к Дорушке;
та ей взаимно, из своей степной глуши, платила самой горячей любовью. Преобладающим стремлением девочек стало страстное желание увидаться друг с другом. Княгиня и слышать
не хотела
о том, чтобы отпустить шестнадцатилетнюю Аню из Парижа в какую-то глухую степную деревню.
Если истинная любовь к природе рисовала в душе Долинского впечатления более глубокие, если его поэтическая тоска
о незабвенной украинской природе была настолько сильнее деланной тоски Юлии, насколько грандиозные и поражающие своим величием картины его края сильнее тщедушных, неизменных, черноземно-вязких картин, по которым проводила молочные воды в кисельных берегах подшпоренная фантазия его собеседницы,
то зато в этих кисельных берегах было так много топких мест, что Долинский
не замечал, как ловко тускарские пауки затягивали его со стороны великодушия, сострадания и их непонятных высоких стремлений.
А между
тем Юлинька никак
не могла полюбить своего мужа, потому что женщины ее закала
не терпят, даже презирают в мужчинах характеры искренние и добрые, и эффектный порок для них гораздо привлекательнее; а
о том, чтобы щадить мужа, хоть
не любя, но уважая его, Юлинька, конечно, вовсе и
не думала: окончив одну комедию, она бросалась за другою и входила в свою роль.
А матроске положительно
не везло в гостиной: что она ни станет рассказывать
о своих аристократических связях — все выходит каким-то нелепейшим вздором, и к
тому же, в этом же самом разговоре вздумавшая аристократничать матроска, как нарочно, стеариновую свечу назовет стерлиновою, вместо сиропа — суроп, вместо камфина — канхин.
Приходили с
тех пор Анне Анисимовне
не раз крутые времена с тремя детьми, и знала Анна Анисимовна, что забывший ее милый живет богато, губернаторов принимает, чуть пару в бане шампанским
не поддает, но никогда ни за что она
не хотела ему напомнить ни
о детях, ни
о старом долге.
—
То есть как же это
о нем позаботиться? Кому я могу доставить какое-нибудь счастье—я всегда очень рада: а всем,
то есть целому человечеству — ничего
не могу сделать: ручки
не доросли.
— Да
о тех и говорить нечего! Кто
не умеет стать сам.
того не поставите. Белинский прекрасно говорит, что
том'. нет спасения, кто в слабости своей натуры носит своего врага.
— Ну, господа, простите меня великодушно! — запальчиво отвечала Дора. — Кто смотрит, легко ли ему, да еще выгодно ли ему отстоять свою свободу,
тот ее
не стоит и даже говорить
о ней
не должен.
— Да что ж, Дарья Михайловна, унизительно, вы говорите? Позвольте вам заметить, что в настоящем случае вы несколько неосторожно увлеклись вашим самолюбием. Мы хлопочем вовсе и
не о вас —
то есть
не только
не о вас лично, а и вообще
не об одних женщинах.
— Барыньский, дамский — одним словом, как там хотите, только
не женский, потому что, если дело идет
о том, чтобы русская женщина трудилась, так она, русская-то женщина, monsieur Шпандорчук, всегда трудилась и трудится, и трудится нередко гораздо больше своих мужчин. А это вы говорите
о барышнях,
о дамах — так и
не называйте же ихнего вопроса нашим, женским.
— Если об общем счастии,
о мужском и
о женском,
то я вовсе
не думаю, чтобы женщины стали счастливее. если мы их завалим работой и заботой; а мужчина, который, действительно, любит женщину,
тот сам охотно возьмет на себя все тяжелейшее.
Журавка обыкновенно фыркал, пыхал, подпрыгивал и вообще ликовал при этих спорах. Вырвич и Шпандорчук один или два раза круто поспорили с ним
о значении художества и вообще говорили об искусстве неуважительно. Илья Макарович был плохой диалектик; он
не мог соспорить с ними и за
то питал к ним всегдашнюю затаенную злобу.
— Кошлачки! Кошлачки! — говорил он
о них, — отличные кошлачки! Славные такие, все как на подбор шершавенькие, все серенькие, такие, что хоть выжми их, так ничего живого
не выйдет…
То есть, — добавлял он, кипятясь и волнуясь, —
то есть вот, что называется, ни вкуса-то, ни радости, опричь самой гадости… Торчат на свете, как выветрелые шишки еловые… Тьфу, вы, сморчки ненавистные!
Анна Михайловна очень уважала в Долинском хорошего человека, жалела
о его разбитой жизни и… ей нравилось
то робкое благоговение к ней, которое она внушила этому человеку без всякого умысла, но которого, однако,
не могла
не заметить и которым
не отказывало себе иногда скромно любоваться ее женское самолюбие.
Дорушка заметила, что сестра ее поражена мыслью
о том, что Нестора Игнатьевича могут разбранить, обидеть и вообще
не пожалеть его, когда он сам такой добрый, ко гда он сам так искренно всех жалеет.
Сказав это, Долинский исчез за дверью, и в это мгновение как-то никому
не пришло в голову ни остановить его, ни спросить
о том, что он хочет делать, ни подумать даже, что он может сделать в этом случае.
— Уж именно! И что только такое тут говорилось!.. И
о развитии, и
о том, что от погибели одного мальчика человечеству
не стало бы ни хуже, ни лучше; что истинное развитие обязывает человека беречь себя для жертв более важных, чем одна какая-нибудь жизнь, и все такое, что просто… расстроили меня.
Было известно также и
то, что Долинский иногда сам очень сбивается с копейки и что в одну из таких минут он самым мягким и деликатным образом попросил их,
не могут ли они ему отдать что-нибудь; но ответа на это письмо
не было, а Долинский перестал даже напоминать приятелям
о долге.
О том, как зал сиял, гремели хоры и волновалась маскарадная толпа,
не стоит рассказывать: всему этому есть уж очень давно до подробности верно составленные описания.
Они или
не говорят вовсе, стараясь насмотреться друг на друга, или говорят
о пустяках,
о вздорах, об изломанной ножке у кресла, словом обо всем, кроме
того,
о чем бы им хотелось и следовало говорить.
И потому кто хочет слушать что-нибудь про тиранов или про героев,
тому лучше далее
не читать этого романа; а кто и за сим
не утратит желания продолжать чтение, такого читателя я должен просить
о небольшом внимании к маленькому человечку,
о котором я непременно должен здесь кое-что порассказать.
Он
не только
не хотел зарабатывать нового карбованца, пока у него в кармане был еще хоть один старый, но даже при виде сала или колбасы способен был забывать
о целом мире, и, чувствуя свою несостоятельность оторваться от съедаемого, говаривал: «а возьмить, будьтэ ласковы, або ковбасу от менэ, або менэ от ковбасы, а
то або я зъим, або вона менэ зъист».
—
О, нет! Три или четыре раза за все лето, и
то брат 'его затаскивал. У нас случилось много русских и Долинский был так любезен, прочел у нас свою новую повесть. А
то, впрочем, и он тоже нигде
не бывает. Они всегда вдвоем с вашей сестрой. Вместе бродят по окрестностям, вместе читают, вместе живут, вместе скрываются от всех глаз!.. кажется, вместе дышат одной грудью.
— М-м-м… за сны свои,
та chere Barbe, никто
не отвечает, — отшутилась m-lle Вера, и они обе весело рассмеялись, встретились со знакомым гусаром и заговорили ни
о чем.
„А
тех, которые любят друг друга“, — запела молочная красавица голосом, в котором с первого звука зазвенели слезы — „
тех Ты соедини и
не разлучай никогда в жизни. Избави их от несносной тоски друг
о друге; верни их друг к другу все с
той же любовью.
О, пошли им, пошли им любовь Ты до века!
О, сохрани их от страстей и соблазнов, и
не попусти одному сердцу разбить навеки другое!“
Я
не нигилистничал, Дарья Михайловна, когда выразил ошибочное мнение
о любви Жервезы, а вот как это было: очень давно мне начинает казаться, что все, что я считал когда-нибудь любовью, есть совсем
не любовь; что любовь… это совсем
не то будет, и я на этом пункте, если вам угодно, сбился с толку.
— Ах,
не спорь
о том, чего
не понимаешь!
В обществе, главным образом, положено было избегать всякого слова
о превосходстве
того или другого христианского исповедания над прочими. «Все дети одного отца, нашего Бога, и овцы одного великого пастыря, положившего живот свой за люди», было начертано огненными буквами на белых матовых абажурах подсвечников с тремя свечами, какие становились перед каждым членом. Все должны были помнить этот принцип терпимости и никогда
не касаться вопроса
о догматическом разногласии христианских исповеданий.
Долго еще патер сидел у Долинского и грел перед его камином свои толстые, упругие ляжки; много еще рассказывал он об оде,
о плавающих душах,
о сверхъестественных явлениях, и
о том, что сверхъестественное
не есть противоестественное, а есть только непонятное, и что понимание свое можно расширить и уяснить до бесконечности, что душу и думы человека можно видеть так же, как его нос и подбородок.
— Ах, нет-с! То-то именно нет-с. В наши годы можно
о себе серьезней думать. Просто разбитые мы все люди: ни счастья у нас, ни радостей у нас, утром ждешь вечера, с вечера ночь к утру торопишь, жить
не при чем, а руки на себя наложить подло. Это что же это такое? Это просто терзанье, а
не жизнь.
— Так сказали? Да, я уверена, что вы в эту минуту обо мне
не подумали. Но скажите же теперь, мой друг, если вы нехорошего мнения
о женщинах, которые выходят замуж
не любя своего будущего мужа,
то какого же вы были бы мнения
о женщине, которая выйдет замуж любя
не того, кого она будет называть мужем?