Неточные совпадения
Эта стройная девушка скорее напоминала собою заблудившуюся к людям ундину или никсу, чем живую женщину, способную считать франки
и сантимы или
вести домашнюю свару.
Молодая княгиня не находилась, как ей
вести себя в ее печальном положении
и какой методы держаться со своим грозным
и неприступным мужем.
Князь бесновался, бесновался, наконец один раз, грозный
и мрачный как градовая туча, вышел из дома, взял за ворот зипуна первого попавшегося ему навстречу мужика, молча привел его в дом, молча же поставил его к купели рядом со своей старшей дочерью
и велел священнику крестить ребенка.
Вместо того, чтобы оскорбиться, что его считают образцовым секуном, одичавший князь выслушал Коробочку, только слегка шевеля бровями,
и велел ей ехать со своим Федькою Лапотком к конюшне. Больно высекли Лапотка, подняли оттрезвоненного
и посадили в уголок у двери.
— Не смею? Я не смею!.. — проговорил он, свистнул своих челядинцев
и, без всякого стеснения,
велел несчастную девушку высечь.
Аня так
и запрыгала от этой радостной
вести.
Ночью сквозь сон ей слышалось, что княгиня как будто дурно говорила о ее матери с своею старой горничной; будто упрекала ее в чем-то против Михайлиньки, сердилась
и обещала немедленно
велеть рассчитать молодого, белокурого швейцарца Траппа, управлявшего в селе заведенной князем ковровой фабрикой.
Наслушавшись таких речей, Ульяна Петровна
велит себе запрячь одноколочку, садится с Нестором
и едет в Китаев или в Голосеев.
— Да, Нестор Игнатьич, вы создаете мне новые муки. Ваше присутствие увеличивает мою борьбу—ту борьбу, которой не должно быть вовсе. Я должна идти, как
ведет меня моя судьба, не раздумывая
и не оглядываясь.
Автономии его решительно не существовало,
и жизнь он
вел прегорькую-горькую. Дома он сидел за работой, или выходил на уроки, а не то так, или сопровождал жену, или занимал ее гостей. Матроска
и Юлинька, как тургеневская помещица, были твердо уверены, что супруги
— Не знаю, глупый, должно быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал
и все глупости какие-то врет. Завтракать с собой звал, а я не пошла,
велела себе тут, на этом углу, в лавочке, маронов купить
и пожелала ему счастливо оставаться на улице.
— Нет, извините, господа, это вы-то, кажется, не знаете, что говорите! Любовь, деньги, обеспечения… Фу, какой противоестественный винегрет! Все это очень умно, звучно, чувствительно, а самое главное то, что все это се sont des [Есть (франц.)] пустяки. Кто
ведет свои дела умно
и решительно, тот все это отлично уладит, а вы, милашечки мои, сами неудобь какая-то, оттого так
и рассуждаете.
Я очень рад за нее
и не сомневаюсь, что она
поведет свои дела прекрасно.
Долинский давно не чувствовал себя так хорошо: словно он к самым добрым, к самым теплым родным приехал. Подали свечи
и самовар; Дорушка села за чай, а Анна Михайловна
повела Долинского показать ему свою квартиру.
С тех пор Нестор Игнатьевич
вел студенческую жизнь в Латинском квартале Парижа, то есть жил бездомовником
и отличался от прочих, истинных студентов только разве тем, что немножко чаще их просиживал вечера дома за книгою
и реже таскался по ресторанам, кафе
и балам Прадо.
Теперь он не мог надивиться, как в былое время у него недоставало досуга написать в неделю двух довольно коротких корреспонденции, когда нынче он свободно
вел порученный ему целый отдел газеты
и на все это не требовалось ни одной бессонной ночи.
По семейному образу жизни, который Долинский
вел у Прохоровых, его знакомые незаметным образом становились
и знакомыми его хозяек.
Задумал Долинский, по Дорушкиному же подстрекательству, написать небольшую
повесть. Писал он неспешно, довольно долго,
и по мере того, что успевал написать между своей срочной работой, читал по кусочкам Анне Михайловне
и Дорушке.
Еще немножко позже она заметила, что ее всегда ровная
и спокойная сестра следит за ходом
повести с страшным вниманием; увлекается, делая замечания; горячо спорит с Дорой
и просто дрожит от радости при каждой удачной сценке.
Дописал Долинский
повесть до конца
и стал выправлять ее
и окончательно приготовлять к печати.
Все посмотрели на него с некоторым удивлением, но никто не сказал ни слова, а между тем Долинский швырнул в сторону тальму, торопливо подошел к двери, которая
вела в рабочую комнату,
и, притворив ее без всякого шума, схватил Дорушку за руку
и, весь дрожа всем телом, сказал ей...
— Нет, зачем? Чистая, чистая любовь
и борьба —
вел настоящее наслаждение: «бледнеть
и гаснуть… вот блаженство».
Извозчику
велели ехать тихо, чтобы не трясло больную. Карета тронулась, девушки еще раз крикнули: «Прощайте!»—а Даша, высунувшись из окна, еще раз перекрестила в воздухе девочек,
и экипаж завернул за угол.
Еще на днях новая книжка одного периодического журнала вынесла на свет
повесть, где снова действует такой организм, который материнское молоко чуть не отравило, который чуть не запороли в училище, но который все-таки выкарабкался, открыл библиотеку
и сейчас поскорее поседел, стал топить горе в водке
и дал себе зарок не носить новых сапог, а всегда с заплатками.
Но, на несчастье свое, этот маленький человек имел слабость, свойственную многим даже
и очень великим людям: это—слабость подвергать свои решения, составленные в пылу негодования, долгому позднейшему раздумыванию
и передумыванию. Очень многих людей это вредное обыкновение от одного тяжелого горя
вело к другому, гораздо большему,
и оно же сыграло презлую шутку с Ильёй Макаровичем.
— О, нет! Три или четыре раза за все лето,
и то брат 'его затаскивал. У нас случилось много русских
и Долинский был так любезен, прочел у нас свою новую
повесть. А то, впрочем,
и он тоже нигде не бывает. Они всегда вдвоем с вашей сестрой. Вместе бродят по окрестностям, вместе читают, вместе живут, вместе скрываются от всех глаз!.. кажется, вместе дышат одной грудью.
Как только дамы вышли из магазина, Анна Михайлов на написала к Илье Макаровичу, прося его сегодня же принести ей книжку журнала, в котором напечатана последняя
повесть Долинского,
и ждала его с нетерпением. Илья Макарович через два часа прибежал из своей одиннадцатой линии, немножко расстроенный
и надутый,
и принес с собою книжку.
—
И повести вам не прислал?
Больная провела ночь очень покойно
и проснулась утром довольно поздно. Долинский нашел женщину, которая помогла Даше одеться,
и велел подать завтрак. Даша кушала с аппетитом.
— Милочка, душечка Жервеза,
и ничего больше, — успокоивала ее Дора. — Совершенно французская идиллия из
повести или романа, — говорила она, выходя с Долинским за калитку дворика, — благородная крестьянка, коровки, дети, куры, молоко
и лужайка. Как странно! Как глупо
и пошло мне это представлялось в описаниях,
и как это хорошо, как спокойно ото всего этого на самом деле. Жервеза, возьмите, милая, меня жить к себе.
В это время к квартире Анны Михайловны шибко подкатил на лихаче молодой белокурый барин, с туго завитыми кудрями
и самой испитой, ничего не выражающей физиономией. Он быстро снялся с линейки,
велел извозчику ждать себя, обдернул полы шикарного пальто-пальмерстона
и, вставив в правый глаз 'стеклышко, скрылся за резными дверями парадного подъезда.
— Ну, вот ты да я — вот тебе
и повесть.
любят ли ее верно, да на целый ли век? Ну,
и тут слов! слов! слов! Со словами целая свора разных, разных прихвостней. Все она собирается любить «жарче дня
и огня», а годы все идут,
и сберется она полюбить, когда ее любить никто не станет, или полюбит того, кто менее всего стоит любви. Выйдет ничего себе
повесть, если хорошенько разыграть.
Шутя началась работа.
Повесть писалась,
и платок вязался.
На другой день, когда старуха переменяла на ней белье, она отдала ей другой толстый пакет
и велела его бросить завтра в ящик.
Нестор Игнатьич очень серьезно встревожился. Он на четвертый день вскочил с рассветом
и сел за работу.
Повесть сначала не вязалась, но он сделал над собой усилие
и работа пошла удачно. Он писал, не вставая, весь день
и далеко за полночь, а перед утром заснул в кресле,
и Дора тотчас же выделилась из серого предрассветного полумрака, прошла своей неслышной поступью,
и поцеловав Долинского в лоб, сказала: умник, умник—работай.
Повесть подвигалась вперед,
и, по мере того как он втягивался в работу, мысли его приходили в порядок
и к нему возвращалось не спокойствие, а тихая грусть, которая ничему не мешает
и в которой душа только становится выше, чище, снисходительнее.
А тем временем настала осень, получилось разрешение перевезти гроб Даши в Россию
и пришли деньги за напечатанную
повесть Долинского, которая в свое время многих поражала своею оригинальностью
и носила сильный отпечаток душевного настроения автора.
Долинский никак не мог понять, каким случаем он попал в добрые друзья к Онучиным; но, глядя на счастливое лицо старухи, предлагающей открыть ему радостную семейную
весть, довольно низко поклонился
и сказал какое-то приличное обстоятельствам слово.
Но вдруг разнеслась
весть, что Monsieur le professeur Grelot, [профессор Грелот (франц.).] который живет здесь на голубятне уже более трех лет
и которого все гризеты называют grand papa [дедушка (франц.).]
и считают своим оракулом, выслушав явившееся насчет Зайончека соображение, сомнительно покачал головою.
Это название желчный старик получил потому, что его сварливый характер
и привычка
повелевать не давали ему покоя
и на батиньольском чердаке.
Marie выходила несколько раз, оглядываясь
и поводя своими говорящими плечиками...
Достигнув такого влияния на Долинского, Зайончек сообщил ему о существовании в Париже «Союза христианского братства»
и велел ему быть готовым вступить в братство в качестве грешного члена Wschodniego Kosciola (восточной церкви). Долинский был введен в таинственную комнату заседаний
и представлен оригинальному собранию, в котором никто не называл друг друга по фамилии, а произносил только «брат Яков», или «брат Северин», или «сестра Урсула»
и т. д.
Анна Михайловна находилась в большом затруднении. Часу в восьмом вечера она надела бурнус
и шляпу, взяла фиакр
и велела ехать на Батиньоль.
Анна Михайловна нетерпеливо сунула в карман бумажку, села в фиакр
и велела ехать домой.
За Анной Михайловной многие приударяли самым серьезным образом,
и, наконец, один статский советник предлагал ей свою руку
и сердце. Анна Михайловна ко всем этим исканиям оставалась совершенно равнодушною. Она до сих пор очень хороша
и ведет жизнь совершенно уединенную. Ее можно видеть только в магазине или во Владимирской церкви за раннею обеднею.
Стоят эти бедные, «заплаканные» люди в стороне ото всего живого, стоят потерянно, как те иудейские воины, которых вождь покинул у потока
и повел вперед только одних лакавших по-песьи.
Илья Макарович совсем засуетился с сиротами
и наделал бы бог
весть какой чепухи, если бы в спасение детей не вступилась Анна Михайловна.