Неточные совпадения
Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза,
взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!»
да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
Даже инда жалость, глядя на иного,
возьмет, потому что видишь, что вот так бы он, кажется, сердечный, и улетел,
да крылышек у него нет…
Я вижу, что уже он не свернет,
взял в сторону,
да, поравнявшись с ним, стоя на стременах, впервые тогда заскрипел зубами
да как полосну его во всю мочь вдоль спины кнутом.
Ух, как скучно! пустынь, солнце
да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: «Иван! пойдем, брат Иван!» Даже выругаешься, скажешь: «
Да покажись же ты, лихо тебя
возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?» И вот я так раз озлобился и сижу
да гляжу вполсна за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
— Нет, — говорю — это твое средство, ваше благородие, не подействует, — а сам
взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них
да и бросил, говорю...
— Нет, она, — отвечает, — под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава
да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем
взять нечего, вот по этой причине, — говорит, — хан Джангар там и царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады повиноваться.
— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали,
да и тем он сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная,
да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее
возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
— Ммм… как вам сказать…
Да, вначале есть-с; и даже очень чувствительно, особенно потому, что без привычки, и он, этот Савакирей, тоже имел сноровку на упух бить, чтобы кровь не спущать, но я против этого его тонкого искусства свою хитрую сноровку
взял: как он меня хлобыснет, я сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился, что сейчас шкурку себе и сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея запорол.
—
Да, невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть хочется… Три дня шел, ослабел не хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую ее съел, а там опять голод, и воды нет… Как идти?.. Так и упал, а они отыскали меня и
взяли и подщетинили…
«Это, мол, верно: они без денег ничего не могут». Ну, а Агашимола, он из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили, он очень лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много голов скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я с собою сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как
взял меня,
да и гайда в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.
«Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело, а то что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные,
да еще и обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жен опять
взял, а больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
У меня, спасибо, одна жена умела еще коневьи ребра коптить:
возьмет как есть коневье ребро, с мясом с обеих сторон,
да в большую кишку всунет и над очагом выкоптит.
—
Да, вот ты, — отвечает, — не хочешь этому верить… Так и все говорят… А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет
да возьмет: рад ли он этому будет или нет?
«Тьфу ты, — думаю, — черт же вас всех побирай!» — скомкал их всех в кучку,
да сразу их все ей под ноги и выбросил, а сам
взял со стола бутылку шампанского вина, отбил ей горло и крикнул...
«
Да,
да, — говорит, — и не повторяй больше, потому что спасибо, что и это
взяли, а то бы я и больше дал… все, что хочешь, дал бы».
«Пти-ком-пё», — говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: «А меня с красоты продадут, продадут»,
да как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь… тоже и он заплакал, но
взял гитару и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: «Если б знала ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной», —
да и ну рыдать.
Вижу, вся женщина в расстройстве и в исступлении ума: я ее
взял за руки и держу, а сам вглядываюсь и дивлюсь, как страшно она переменилась и где вся ее красота делась? тела даже на ней как нет, а только одни глаза среди темного лица как в ночи у волка горят и еще будто против прежнего вдвое больше стали,
да недро разнесло, потому что тягость ее тогда к концу приходила, а личико в кулачок сжало, и по щекам черные космы трепятся.
«Чего же мне лучше этого случая ждать, чтобы жизнь кончить? благослови, господи, час мой!» — и вышел, разделся, «Отчу» прочитал, на все стороны начальству и товарищам в землю ударил и говорю в себе: «Ну, Груша, сестра моя названая, прими за себя кровь мою!» —
да с тем
взял в рот тонкую бечеву, на которой другим концом был канат привязан,
да, разбежавшись с берегу, и юркнул в воду.
— Совсем без крова и без пищи было остался, но эта благородная фея меня питала, но только мне совестно стало, что ей, бедной, самой так трудно достается, и я все думал-думал, как этого положения избавиться? На фиту не захотел ворочаться,
да и к тому на ней уже другой бедный человек сидел, мучился, так я
взял и пошел в монастырь.
Ну, нечего делать, видно, надо против тебя хорошее средство изобретать:
взял и на другой день на двери чистым углем большой крест написал, и как пришла ночь, я и лег спокойно, думаю себе: уж теперь не придет,
да только что с этим заснул, а он и вот он, опять стоит и опять вздыхает!
Я ему мало в ноги от радости не поклонился и думаю: чем мне этою дверью заставляться
да потом ее отставлять, я ее лучше фундаментально прилажу, чтобы она мне всегда была ограждением, и
взял и учинил ее на самых надежных плотных петлях, а для безопаски еще к ней самый тяжелый блок приснастил из булыжного камня, и все это исправил в тишине в один день до вечера и, как пришла ночная пора, лег в свое время и сплю.
Ну, тут я рассердился
да взял и все остальные свечи рукой посбивал.