Неточные совпадения
И насилу его высокопреосвященство добились, что он повинился: «Виноват, —
говорит, — в одном, что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь…» Ну, тут владыко и поняли, что то за тени пред ним в видении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили
с губительством, и благословили попика: «Ступай, — изволили сказать, — и к тому не согрешай, а за кого молился — молись», — и опять его на место отправили.
— Не знаю-с. Об этом надо спросить у кого-нибудь из начитанных: те, думается, должны бы знать; да как мне это ни к чему, так и не доводилось об этом
говорить.
Я это вижу и велю конюхам: «Тащите,
говорю, скорее
с него, мерзавца, узду долой».
Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее
с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и
говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и
с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
— Никакой-с особенной истории не было, а только он
говорит: «Открой мне, братец, твой секрет — я тебе большие деньги дам и к себе в конэсеры возьму».
А он все
с аглицкой, ученой точки берет, и не поверил;
говорит: «Ну, если ты не хочешь так, в своем виде, открыть, то давай
с тобою вместе ром пить».
После этого мы пили вдвоем
с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся и
говорит, как умел: «Ну, теперь, мол, открывай, что ты
с конем делал?» А я отвечаю: «Вот что…» — да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка
с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет — и спустился под стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и искать.
У нас у всякого кучера
с форейтором были шестерики, и все разных сортов: вятки, казанки, калмыки, битюцкие, донские — все это были из приводных коней, которые по ярмаркам покупались, а то, разумеется, больше было своих, заводских, но про этих
говорить не стоит, потому что заводские кони смирные и ни сильного характера, ни фантазии веселой не имеют, а вот эти дикари, это ужасные были звери.
«Ну, мало чего нет, — отвечаю. — Что же мне теперь
с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да и чем, —
говорю, — тебе теперь худо? Умер ты, и все кончено».
Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через некоторое время поехали мы
с графом и
с графинею в Воронеж, — к новоявленным мощам маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, и остановились в Елецком уезде, в селе Крутом лошадей кормить, я и опять под колодой уснул, и вижу — опять идет тот монашек, которого я решил, и
говорит...
Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил, и
с этим встал, запряг
с отцом лошадей, и выезжаем, а гора здесь прекрутая-крутищая, и сбоку обрыв, в котором тогда невесть что народу погибало. Граф и
говорит...
— А помнишь ли, —
говорит, — что
с тобою было?
— Как ты эдак смеешь
говорить: ты разве не знаешь, что это моя кошка и ее сама графиня ласкала, — да
с этим ручкою хвать меня по щеке, а я как сам тоже
с детства был скор на руку, долго не думая, схватил от дверей грязную метлу, да ее метлою по талии…
— Так чем своей рукой вешаться, пойдем, —
говорит, — лучше
с нами жить, авось иначе повиснешь.
— Что, —
говорю, — ученик, — ты это все врешь! — да и пошло у нас
с ним слово за слово, и оба мы поругались. А наконец я
говорю...
— Вот за печать
с тебя надо бы прибавку, потому что я так со всех беру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, —
говорит, — и кому еще нужно — ко мне посылай.
— Нет, это пустяки, —
говорит, — пустяки: я вижу, что ты можешь быть нянькой; а то мне беда; потому что у меня жена
с ремонтером отсюда
с тоски сбежала и оставила мне грудную дочку, а мне ее кормить некогда и нечем, так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в месяц стану жалованья платить.
— Конечно, мол,
с козою отчего дитя не воспитать, но только все бы, —
говорю, — кажется, вам женщину к этой должности лучше иметь.
Я его во сне выругал и
говорю: «Куда я
с тобой пойду и чего еще достигать буду».
—
С чего же ты это, —
говорю, — взяла, что я ее тебе отдам?
— Ну, хорошо, —
говорит, — ну, не хочешь дитя мне отдать, так по крайней мере не сказывай, —
говорит, — моему мужу, а твоему господину, что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место
с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла.
И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня все
с дитем, а я сплю, а порой она мне начнет рассказывать, что она того… замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана… злою мачехою и того… этого мужа своего она не того…
говорит, никак не могла полюбить.
Потому муж мой, как сам,
говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот
с этими… ну, как их?.,
с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто,
говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я,
говорит, со всем
с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль.
А теперь мы,
говорит,
с ним сюда приехали и стоим здесь на квартире у одного у его товарища, но я живу под большим опасением, чтобы мой муж не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.
А она начнет плакать, и от одного дня раз от разу больше и жалостнее стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни
с того ни
с сего стала все мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и
говорит...
— Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство найду. Деньги, —
говорит, — раскинем, у него глаза разбежатся; а если и это средство не подействует, так мы просто отнимем у него ребенка, — и
с этим самым словом подходит ко мне и подает мне пучок ассигнаций, а сам
говорит...
Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете видеть мою комплекцыю, — что же мне
с форменным офицером долго справляться; я его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля на сторону отогнулася. Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил и
говорю...
«Ну как же, — думаю себе, — так я тебе к стану их держать? Пускай любятся!» — да догнал барыньку
с уланом, даю им дитя и
говорю...
Всю дорогу я
с этими своими
с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне
с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы»
говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне
говорит...
— Нет-с, это, — отвечаю, — мало ли что добрый, это так нельзя, потому что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и вам, может быть, сам государь «вы»
говорил.
— А что же, —
говорит, — теперь
с этим делать. Что ты меня сильнее и поколотил меня, того назад не вынешь.
— Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, —
говорю, — меня
с обеих сторон ударить, — и опять щеки надул; а он вдруг, вместо того чтобы меня бить, сорвался
с места и ну целовать меня и
говорит...
Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да губы цмокает, а от Суры
с другой стороны еще всадник-татарчище гонит на гривастом коне, на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул
с коня и как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей и
говорит...
— Подлинно диво, он ее,
говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне
с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
— А вот видишь, —
говорит, — этим князьям, которые их разнимают, им Чепкуна
с Бакшеем жалко, что они очень заторговались, так вот они их разлучают, чтобы опомнились и как-нибудь друг дружке честью кобылицу уступили.
И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и держит в руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и кажет всей публике и Чепкуну
с Бакшеем: «Глядите, —
говорит, — обе штуки ровные».
А то всё хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни
говорят: «Чепкун Бакшея перепорет», а другие спорят: «Бакшей Чепкуна перебьет», и кому хочется, об заклад держат — те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на кого больше надеется. Поглядят им
с познанием в глаза и в зубы, и на спины посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и держат. Человек,
с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных был и стал сначала за Бакшея держать, а потом
говорит...
И сам хан Джангар встал
с кошмы и похаживает, а сам губами шлепает и тоже
говорит...
Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторону; да и где им
с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех перебил. А у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо было, потому он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется. Вот я его сзади дернул за рукав, да и
говорю: так и так, мол, лишнего сулить не надо, а что хан требует, то дайте, а я
с Савакиреем сяду потягаться на мировую. Он было не хотел, но я упросил,
говорю...
— Нет-с, они добрые, они этого неблагородства со мною не допускали, чтобы в яму сажать или в колодки, а просто
говорят: «Ты нам, Иван, будь приятель: мы,
говорят, тебя очень любим, и ты
с нами в степи живи и полезным человеком будь, — коней нам лечи и бабам помогай».
— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают
с ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да сбился
с дороги, они поймали меня и
говорят: «Знаешь, Иван, ты,
говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»; ну и испортили мне таким манером ноги, так что все время на карачках ползал.
— Очень просто-с: повалили меня на землю человек десять и
говорят: «Ты кричи, Иван, погромче кричи, когда мы начнем резать: тебе тогда легче будет», и сверх меня сели, а один такой искусник из них в одну минуточку мне на подошвах шкурку подрезал да рубленой коневьей гривы туда засыпал и опять
с этой подсыпкой шкурку завернул и стрункой зашил.
— Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся: кто кого по любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а только хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал… «Эх,
говорит, Иван, эх, глупая твоя башка, Иван, зачем ты
с Савакиреем за русского князя сечься сел, я,
говорит, было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет снимать».
«Что, —
говорят, — тебе там, Иван,
с Емгурчеевыми жить, — Емгурчей вор, ты
с нами живи, мы тебя
с охотой уважать будем и хороших Наташ тебе дадим. Там у тебя всего две Наташи было, а мы тебе больше дадим».
Так это все у него семейственно, даже в рассуждении кушанья, он если что посмачнее из съестного увидит, просит: «Дайте,
говорит, мне в газетную бумажку, я
с собой заверну».
— Что, —
говорят, — сыне: выкупу у нас нет, а пугать, —
говорят, — нам неверных не позволено, потому что и без того люди лукавые и непреданные, и
с ними из политики мы вежливость соблюдаем.
Я
с ними больше и
говорить не стал и не видел их больше, как окромя одного, и то случаем: пригонил отколь-то раз один мой сынишка и
говорит...
— Да-с; так было при мне
с одним жидовином: старый жидовин невесть откуда пришел и тоже о вере
говорил.
Я
с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же, мол, ваша вера, когда у вас святых нет, но он
говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно, а тот талмуд,
говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был такой ученый, что грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и
говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то нехорошо, что чрез тебя, все мои жидки могут умирать.
Не на то,
говорит, я их
с Моисеем через степь перегнал и через море переправил.