Неточные совпадения
— А вот кто-с, — отвечал богатырь-черноризец, — есть в московской епархии в одном
селе попик — прегорчающий пьяница, которого чуть было не расстригли, — так он ими орудует.
Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее
с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и
с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и
садиться давался и ездил, но только скоро издох.
Оттуда людей послали на мост, а граф там
с игуменом переговорили, и по осени от нас туда в дары целый обоз пошел
с овсом, и
с мукою, и
с сушеными карасями, а меня отец кнутом в монастыре за сараем по штанам продрал, но настояще пороть не стали, потому что мне, по моей должности, сейчас опять верхом надо было
садиться.
Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через некоторое время поехали мы
с графом и
с графинею в Воронеж, — к новоявленным мощам маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, и остановились в Елецком уезде, в
селе Крутом лошадей кормить, я и опять под колодой уснул, и вижу — опять идет тот монашек, которого я решил, и говорит...
У него дышловики были сильные и опористы: могли так спускать, что просто хвостом на землю
садились, но один из них, подлец,
с астрономией был — как только его сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его знает куда на небо созерцает.
Очень они мне нравились: особенно, бывало, когда голубь ночью воркует, так это приятно слушать, а днем они между лошадей летают и в ясли
садятся, корм клюют и сами
с собою целуются…
Я закручинился: страсть как мне не хотелось воровать; однако, видно, назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я, знавши в конюшне все ходы и выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали не ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана на шнурочке волчьи зубы и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы
с цыганом
сели на них и поехали.
И таким манером он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту кобылицу и не обходил ее, как делают наши офицеры, что по суетливости всё вокруг коня мычутся, а он все
с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам персты у себя на руке молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме, склавши накрест ноги,
сел, а кобылица сейчас ушми запряла, фыркнула и заиграла.
И оба враз
с себя и халаты долой и бешметы и чевяки сбросили, ситцевые рубахи сняли, и в одних широких полосатых портищах остались, и плюх один против другого,
сели на землю, как курохтаны степные, и сидят.
Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторону; да и где им
с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех перебил. А у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо было, потому он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется. Вот я его сзади дернул за рукав, да и говорю: так и так, мол, лишнего сулить не надо, а что хан требует, то дайте, а я
с Савакиреем
сяду потягаться на мировую. Он было не хотел, но я упросил, говорю...
— Очень просто-с: повалили меня на землю человек десять и говорят: «Ты кричи, Иван, погромче кричи, когда мы начнем резать: тебе тогда легче будет», и сверх меня
сели, а один такой искусник из них в одну минуточку мне на подошвах шкурку подрезал да рубленой коневьей гривы туда засыпал и опять
с этой подсыпкой шкурку завернул и стрункой зашил.
— Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся: кто кого по любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а только хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал… «Эх, говорит, Иван, эх, глупая твоя башка, Иван, зачем ты
с Савакиреем за русского князя сечься
сел, я, говорит, было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет снимать».
— А то как же-с, там ведь не проезжая дорога, встретить некого, а встретишь, так не обрадуешься, кого обретешь. Мне на четвертый день чувашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: «
Садись верхом».
— Нет, — отвечает, — я очень рад
с тобою поговорить. Подвинься-ка, я возле тебя
сяду.
Я же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я пьян, а во-вторых, что если десять или более человек на меня нападут, то и
с большою силою ничего
с ними не сделаешь, и оберут, а я хоть и был в кураже, но помнил, что когда я, не раз вставая и опять
садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот, видел, что у меня
с собою денег тучная сила.
Ввел ее князь, взял на руки и посадил, как дитя,
с ногами в угол на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул, другую — под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через плечо и персты руки на струны поклал. Потом
сел сам на полу у дивана и, голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать,
садись и ты.
— Не уходи, Иван Голованыч, а пойдем вот сюда в гардеробную за шкапу
сядем, она его сюда ни за что не поведет, а мы
с тобою еще разговорцу проведем.
Удалились мы из детской и сидим за шкапами, а эта шкапная комнатка была узенькая, просто сказать — коридор,
с дверью в конце, а та дверь как раз в ту комнату выходила, где Евгенья Семеновна князя приняла, и даже к тому к самому дивану, на котором они
сели. Одним словом, только меня от них разделила эта запертая дверь,
с той стороны материей завешенная, а то все равно будто я
с ними в одной комнате сижу, так мне все слышно.
— О, пусто бы вам совсем было, только что
сядешь, в самый аппетит,
с человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удовольствие сделать не дадут! — и поскорее меня барыниными юбками, которые на стене висели, закрыла и говорит: — Посиди, — а сама пошла
с девочкой, а я один за шкапами остался и вдруг слышу, князь девочку раз и два поцеловал и потетешкал на коленах и говорит...