Неточные совпадения
Ну, тут я вижу,
что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною и
пал, и с той поры такой скромник сделался,
что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
Я обрадовался этому случаю и изо всей силы затянул «дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о», и с версту все это звучал, и до того разгорелся,
что как стали мы нагонять парный воз, на кого я кричал-то, я и стал в стременах подниматься и вижу,
что человек лежит на сене на возу, и как его, верно, приятно на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего не опасаяся, крепко-прекрепко
спит, так сладко вверх спиною раскинулся и даже руки врозь разложил, точно воз обнимает.
Эти астрономы в корню — нет их хуже, а особенно в дышле они самые опасные, за конем с такою повадкою форейтор завсегда смотри, потому
что астроном сам не зрит, как тычет ногами, и невесть куда
попадает.
По целым дням таким манером мы втроем одни проводили, и это мне лучше всего было от скуки, потому
что скука, опять повторю, была ужасная, и особенно мне тут весною, как я стал девочку в песок закапывать да над лиманом
спать, пошли разные бестолковые сны.
И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня все с дитем, а я
сплю, а порой она мне начнет рассказывать,
что она того… замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана… злою мачехою и того… этого мужа своего она не того… говорит, никак не могла полюбить.
— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал,
что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар,
что приехали, да и тем он сказал,
что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом
пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди,
что из-за нее тут за чудеса будут и
что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
— Непременно, — отвечает, — надежнее: видишь, он весь сухой, кости в одной коже держатся, и спиночка у него как лопата коробленая, по ней ни за
что по всей удар не
падет, а только местечками, а сам он, зри, как Бакшея спрохвала поливает, не частит, а с повадочкой, и плеть сразу не отхватывает, а под нею коже напухать дает.
— А вот наверно этого сказать не могу-с, помню,
что я сосчитал до двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока, и я сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не мог, сам, как кукла, на меня вперед и
упал: посмотрели, а он мертвый…
«
Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте какую
попало». Ну, они меня сейчас без спора и женили.
Зачем она к этим морским берегам летит — не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на
что, то она
упадет на солончак, полежит на своей хлупи и, гладишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь, так как барана тебя в соль положат, и лежи до конца света солониною.
Ах, судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг нагнетать на печенях,
что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на духу не был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети, и никто бы тебя из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься,
что даже снег инда под коленами протает и где слезы
падали — утром травку увидишь.
Я их как увидал, взрадовался,
что русских вижу, и сердце во мне затрепетало, и
упал я им в ноги и зарыдал. Они тоже этому моему поклону обрадовались и оба воскликнули...
Я было попервоначалу и сам испугался, но потом как увидал,
что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение пришел и, с тех пор как в полон
попал, в первый раз как заскриплю зубами, да и ну на них вслух какие
попало незнакомые слова произносить.
— А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая,
что чуть ее к телу приложишь, сейчас она страшно тело
палит.
И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски в траву и высматриваю:
что за народ такой? Потому
что боюсь, чтобы опять еще в худший плен не
попасть, но вижу,
что эти люди пищу варят… Должно быть, думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, — ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят...
Я от этого стал уклоняться, потому
что их много, а я один, и они меня ни разу не могли
попасть одного и вдоволь отколотить, а при мужиках не смели, потому
что те за мою добродетель всегда стояли за меня.
А положение мое в эту пору было совсем необыкновенное: я вам докладывал,
что у меня всегда было такое заведение,
что если
нападет на меня усердие к выходу, то я, бывало, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у меня на руках в большой сумме, и говорю; «Я на столько-то или на столько-то дней пропаду».
— А нельзя, — отвечает, — по двум причинам: во-первых, потому,
что я, не напившись вина, никак в кровать не
попаду, а все буду ходить; а во-вторых, самое главное,
что мне этого мои христианские чувства не позволяют.
—
Что же, мол, это такое?
Что ты в кровать не
попадешь, это понятно, потому
что все пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не позволяли этаку вредную пакость бросить, этому я верить не хочу.
Я же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я пьян, а во-вторых,
что если десять или более человек на меня
нападут, то и с большою силою ничего с ними не сделаешь, и оберут, а я хоть и был в кураже, но помнил,
что когда я, не раз вставая и опять садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот, видел,
что у меня с собою денег тучная сила.
— Очень просто: думал,
что я, по всегдашнему своему обыкновению, на конике
сплю, а я, верно, придя от цыган, прямо на пол лег, да все и ползал, края искал, а потом стал прыгать… и допрыгал до горки.
И он в комнате лег свою ночь досыпать, а я на сеновал тоже опять
спать пошел. Опомнился же я в лазарете и слышу, говорят,
что у меня белая горячка была и хотел будто бы я вешаться, только меня, слава богу, в длинную рубашку спеленали. Потом выздоровел я и явился к князю в его деревню, потому
что он этим временем в отставку вышел, и говорю...
А как свадьбы день пришел и всем людям роздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чуланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю
чего, до самого вечера; все думал: не
попаду ли где на ее тело убитое?
Я от страха даже мало на землю не
упал, но чувств совсем не лишился, и ощущаю,
что около меня что-то живое и легкое, точно как подстреленный журавль, бьется и вздыхает, а ничего не молвит.
Но
палят с такою сноровкою,
что даром огня не тратят, а берегут зелье на верный вред, потому
что знают,
что у нас снаряду не в пример больше ихнего, и так они нам вредно чинят,
что стоим мы все у них в виду, они, шельмы, ни разу в нас и не пукнут.
Так как наш странник доплыл в своем рассказе до последней житейской пристани — до монастыря, к которому он, по глубокой вере его, был от рождения предназначен, и так как ему здесь, казалось, все столь благоприятствовало, то приходилось думать,
что тут Иван Северьянович более уже ни на какие
напасти не натыкался; однако же вышло совсем иное. Один из наших сопутников вспомнил,
что иноки, по всем о них сказаниям, постоянно очень много страдают от беса, и вопросил...
Колени у человека, — говорит, — первый инструмент: как на них
падешь, душа сейчас так и порхнет вверх, а ты тут, в сем возвышении, и бей поклонов земных елико мощно, до изнеможения, и изнуряй себя постом, чтобы заморить, и дьявол как увидит твое протягновение на подвиг, ни за
что этого не стерпит и сейчас отбежит, потому
что он опасается, как бы такого человека своими кознями еще прямее ко Христу не привести, и помыслит: «Лучше его оставить и не искушать, авось-де он скорее забудется».
А я об нем и не сокрушался, потому
что думал: разве мало у нас,
что ли, жидов осталось; но только раз ночью
сплю в конюшне и вдруг слышу, кто-то подошел и морду в дверь через поперечную перекладину всунул и вздыхает.
Я ему мало в ноги от радости не поклонился и думаю:
чем мне этою дверью заставляться да потом ее отставлять, я ее лучше фундаментально прилажу, чтобы она мне всегда была ограждением, и взял и учинил ее на самых надежных плотных петлях, а для безопаски еще к ней самый тяжелый блок приснастил из булыжного камня, и все это исправил в тишине в один день до вечера и, как пришла ночная пора, лег в свое время и
сплю.
Писано,
что угодник божий Тихон стал тогда просить богородицу о продлении мира на земле, а апостол Павел ему громко ответил знамение, когда не станет мира, такими словами: «Егда, — говорит, — все рекут мир и утверждение, тогда
нападает на них внезапу всегубительство».
И тут-то исполнилось мое прошение, и стал я вдруг понимать,
что сближается речейное: «Егда рекут мир,
нападает внезапу всегубительство», и я исполнился страха за народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне к яме придет, стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.