Неточные совпадения
В этих поездках он мог щеголять своею опытностью, знанием света, тонким пониманием людей и вообще такими сведениями, каких при обыкновенном течении жизни ему показать
было некому
да которых от него в обыкновенное время никто и не спрашивал.
— Taisez-vous, [Молчите — Франц.] — сердито кричал француз и, покусав в задумчивости губы, лепетал: — Мужик, le paysan, [Мужик — Франц.]
выпил кувшин воды одним… шагом.
Да, — выговаривал он тверже, вглядываясь во все детские физиономии, — именно
выпил кувшин воды одним шагом… нет… одним духом… нет: одним шагом…
—
Да, славная
будет порка, — продолжал Калатузов и, отойдя к окну, не без аппетита стал утирать свой рот.
Начальство сразу смекнуло в чем дело,
да немудрено
было это и смекнуть. Распахнулись двери, и на пороге, расчищая ус, явился сторож Кухтин, который у нас
был даже воспет в стихах, где
было представлено торжественное ведение юношей рыцарей на казнь, причем...
Увидел и… растерялся,
да и
было отчего.
— Ах, это, верно, Авдотьюшка;
да, у сестры прекрасная комната; сестра моя — это не из барышей отдает, она недавно овдовела, так только чтобы не в пустой квартире жить. Вам
будет прекрасно: там тишина невозмутимая. Скучно, может
быть?
— А не боитесь, так и прекрасно; а соскучитесь — пожалуйте во всякое время ко мне, я всегда рад. Вы студент? Я страшно люблю студентов. Сам в университете не
был, но к студентам всегда чувствую слабость.
Да что! Как и иначе-то? Это наша надежда. Молодой народ, а между тем у них всё идеи и мысли… а притом же вы сестрин постоялец, так, стало
быть, все равно что свой. Не правда ли?
— Нет, пожалуйста! У нас на Руси от хлеба-соли не отказываются. В Англии сорок тысяч дают, чтоб
было хлебосольство,
да нет, — сами с голоду умирают, а у нас отечество кормит. Извольте кушать.
— Ах, боже мой, нам почти по дороге. Немножко в сторону,
да отчего же? Для друга семь верст не околица, а я — прошу у вас шестьдесят тысяч извинений — может
быть, и не имею еще права вполне называться вашим другом, но надеюсь, что вы не откажете мне в небольшой услуге.
— Знаю, — говорит, — ангел мой, что вы приятели,
да мы думали, что, может
быть, он в шутку это над тобой пошутил.
— Душа моя,
да зачем же, — говорит, — ты усиливаешься это постичь, когда это все именно так и устроено, что ты даже, может
быть, чего-нибудь и сам не знаешь, а там о тебе все это известно! Зачем же тебе в это проникать?
—
Да позволь же, — говорю, — пожалуйста: как же стало известно, что у меня
есть твоя книга?
— Ну
да, — говорит, — Филимоша,
да, ты прав; между четырех глаз я от тебя не скрою: это я сообщил, что у тебя
есть запрещенная книжка. Приношу тебе, голубчик, в этом пять миллионов извинений, но так как иначе делать
было нечего… Ты, я думаю, ведь сам заметил, что я последние дни повеся нос ходил… Я ведь службы мог лишиться, а вчера мне приходилось хоть вот как, — и Постельников выразительно черкнул себя рукой по горлу и бросился меня целовать.
Поверите или нет, я даже не мог злиться. Я
был так ошеломлен откровенностью Постельникова, что не только не обругал его, но даже не нашел в ответ ему ни одного слова!
Да немного времени осталось мне и для разговоров, потому что в то время, как я не мешал Постельникову покрывать поцелуями мои щеки, он махнул у меня за плечами своему денщику, и по этому мановению в комнату явились два солдата и от него же взяли меня под арест.
— Ах, что, — говорит, — в этом, Филимоша, что жирные эполеты? Разве другие-то это одно до сих пор имеют? Нет,
да я, впрочем, на начальство и не ропщу: я сам знаю, что я к этой службе неспособен. Стараюсь —
да неспособен, и вот это меня сокрушает. Я переведен сюда для пользы службы, а службе от меня никакой пользы нет,
да и вперед не
будет, и я это чувствую и скорблю… Мне худо потому, что я человек товарищественный. Вы ведь, я думаю, это помните?
—
Да вот, у меня здесь теперь
есть новый приятель, Станислав Пржикрживницкий, попросту — Стаська…
А он продолжает, что хотел
было даже ко мне приехать, «чтобы душу отвести»,
да все, говорит, ждал случая. Ух, батюшки, так меня и кольнуло!
— Ах, и вправду! — воскликнул Постельников. — Представьте: сила привычки! Я даже и позабыл: ведь это Трубицын поэт вас Филимоном прозвал… Правда, правда, это он прозвал… а у меня
есть один знакомый, он действительно именинник четырнадцатого декабря, так он даже просил консисторию переменить ему имя, потому… потому… что… четырнадцатого декабря…
Да!.. четырнадцатого…
—
Да это, может
быть, и могу, — отвечаю я, —
да зачем же это?
— Так вот же тебе за то и
будут на твою долю одно: «ярмо с гремушкою
да бич».
—
Да ведь, друг мой, на то, — рассказывает, — у нас
есть суммы: к двум тысячам жалованья я имею три добавочных,
да «к ним» тысячу двести,
да две тысячи прибавочных,
да «к ним» тысяча четыреста,
да награды,
да на экипаж.
—
Да некогда, милый друг, у нас нынче своею службой почти никто не занимается; мы все нынче завалены сторонними занятиями; каждый сидит в двадцати комитетах по разным вопросам, а тут благотворительствовать… Мы ведь нынче все благотворим…
да: благотворим и сами, и жены наши все этим заняты, и ни нам некогда служить, ни женам нашим некогда хозяйничать… Просто беда от благотворения! А кто в военных чинах, так еще стараются
быть на разводах, на парадах, на церемониях… вечный кипяток.
— Нет, не требуют, но ведь хочется же на виду
быть… Это доходит нынче даже до цинизма,
да и нельзя иначе… иначе ты закиснешь; а между тем за всем за этим своею службою заниматься некогда. Вот видишь, у меня шестнадцать разных книг; все это казначейские книги по разным ученым и благотворительным обществам… Выбирают в казначеи, и иду… и служу… Все дело-то на грош, а его нужно вписать, записать, перечесть, выписать в расходы, и все сам веду.
— Возможны, друг мой, возможны: знаешь пословицу — «и поп от алтаря питается», ну и из благотворителей тоже
есть такие: вон недавно одна этакая на женскую гимназию собирала,
да весь сбор ошибкою в кармане увезла.
— А что же такое? Для утверждения в редакторстве у нас ведь пока еще в губернском правлении не свидетельствуют.
Да и что такое редактор? Редакторы
есть всякие. Берем, батюшка, в этом примеры с наших заатлантических братий. А впрочем, и прекрасно: весь вопрос в абсолютной честности: она литературу убивает, но зато злобу-с, злобу и затмение в умах растит и множит.
«
Да ведь вы меня, — говорю, — в своем издании ругаете». Удивляется: «Когда?» — «
Да постоянно, мол». — «Ну, извините, пожалуйста». — «
Да вы что ж, этого не читали, что ли?» — «Ну вот, стану, — говорит, — я этим навозом заниматься… Я все с бумагами… сильно
было порасстроился и теперь все биржей поглощен… Бог с ними!»
—
Да барин Локотков, — говорит, — велят матушке, чтоб и им и людям одинаковые пироги печь, а госпожа Аграфена Ивановна говорят: «я этого понять не могу», и заставляют стряпуху, чтоб людские пироги
были хуже.
Ввечеру барин соберут к избе мужиков и заставляют судить себя с барыней; барыня заплачут: «Ребятушки, — изволят говорить, — я, себя не жалевши, его воспитывала, чтоб он в полковые пошел
да генералом
был».
— Мужики
было убить его за это хотели, а начальство этим пренебрегло; даже дьячка Сергея самого за это и послали в монастырь дрова
пилить,
да и то сказали, что это еще ему милость за то, что он глуп и не знал, что делал. Теперь ведь, сударь, у нас не то как прежде: ничего не разберешь, — добавил, махнув с неудовольствием рукою, приказчик.
—
Да ведь как же
быть: ссоримся-с и даже люто от сего страждем и оскудеваем.
— Нет-с;
да теперь и время такое-с. Это надо
было как-нибудь прежде делать, до сокращения, а теперь уж хоть и грех воровать, но нельзя миновать.
—
Да как вам доложить: торгую понемножку. Нельзя: время такое пришло, что одним нынче духовенству ничем заниматься нельзя. Нас ведь, дьяконов-то, слыхали?.. нас скоро уничтожат. У нас тут по соседству поливановский дьякон на шасе постоялый двор снял, — чудесно ему идет, а у меня капиталу нет: пока кой-чем берусь, а впереди никто как Бог. В прошлом году до сорока штук овец
было продал,
да вот Бог этим несчастьем посетил.
—
Да мы, — говорит, — с ним, с отцом Иваном, тут немного поссорились, и им чрез нас вдобавок того ничего и не
было насчет их плясоты, а ведь они вон небось вам не рассказали, что с ними с самими-то от того произошло?
«Нет, а ты, — говорит, — еще подожди, что
будет?» И потом он целый день все со мной воевал и после обеда и, слава богу, заснул, а я, плачучи, вынула из сундука кусочек холстинки, что с похорон дали,
да и стала ему исподние шить; а он вдруг как вскочит. «Стой, говорит, злодейка! что ты это делаешь?» — «Тебе, говорю, Маркел Семеныч, исподние шью». — «Врешь, говорит, ты это не мне шьешь, а ты это дьякону».
—
Да уж судьей даже, и то, — настаиваю, — вы
были бы более на месте.
Да иначе и
быть не может.
Ох, я скорблю за них; а впрочем, все равно: везде непонимание — «нет виноватых, нет виноватых»,
да, может
быть, нет и правых.
—
Да? ну, это скверно: не на корде же вам в самом деле себя гонять, хоть и это бы для вас очень хорошо. Меньше
ешьте, меньше спите… Управляющий у вас
есть?
—
Да зачем же ему нужно умирать с медицинскою помощью? — вопросил лекарь. — Разве ему от этого легче
будет или дешевле? Пустяки-с все это! Поколику я медик и могу оказать человеку услугу, чтоб он при моем содействии умер с медицинскою помощью, то ручаюсь вам, что от этого мужику
будет нимало не легче, а только гораздо хлопотнее и убыточнее.
Да вот даже нынешним еще летом со мной
был такой случай, уже не в больнице.
«
Пей, — говорю, — скорее!
выпей только, и сейчас выздоровеешь». Где же там? и слушать не хочет, «помираю»,
да и кончено.
— А непременное; это и народу понравится,
да и характеры
будут воспитываться сильнее, реальнее и злее.
— Толкнитесь, — говорит, — к смотрителю уездного училища: он здесь девкам с лица веснушки сводит и зубы заговаривает, также и от лихорадки какие-то записки дает; и к протопопу можете зайти, он по лечебнику Каменецкого лечит. У него в самом деле врачебной практики даже больше, чем у меня: я только мертвых режу,
да и то не
поспеваю; вот и теперь сейчас надо ехать.
— Нет, к ней не ходите: ее в деревни не берут; она только офицерам, которые стоят с полком, деньги под залог дает
да скворцов учит говорить и продает их купцам. Вот становой у нас
был Васильев, тот, может
быть, и мог бы вам что-нибудь сказать, он в душевных болезнях подавал утешение, умел уговаривать терпеть, — но и его, на ваше несчастие, вчерашний день взяли и увезли в губернский город.
Это
было ужасное дело: вынь
да положь, чтобы в селах
были школы открыты, а мужики, что им ни говори, только затылки чешут.
Фортунатов видит раз всех нас, посредников, за обедом: «братцы, говорит, ради самого Господа Бога выручайте: страсть как из Петербурга за эти проклятые школы нас нажигают!» Поговорили, а мужики школ все-таки не строят; тогда Фортунатов встречает раз меня одного: «Ильюша, братец, говорит (он большой простяк и всем почти ты говорит), —
да развернись хоть ты один!
будь хоть ты один порешительней; заставь ты этих шельм, наших мужичонков, школы поскорее построить».
«Извольте, говорю, Василий Иванович, если дело идет о решительности, я берусь за это дело, и школы вам
будут, но только уж смотрите, Василий Иванович!» — «Что, спрашивает, такое?» — «А чтобы мои руки
были развязаны, чтоб я
был свободен, чтобы мне никто не препятствовал действовать самостоятельно!» Им
было круто, он и согласился, говорит: «Господи!
да Бог тебе в помощь, Ильюша, что хочешь с ними делай, только действуй!» Я человек аккуратный, вперед обо всем условился: «смотрите же, говорю, чур-чура: я ведь разойдусь, могу и против земства ударить, так вы и там меня не предайте».
Прежде всего не узнаю того самого города, который
был мне столь памятен по моим в нем страданиям. Архитектурное обозрение и костоколотная мостовая те же, что и
были, но смущает меня нестерпимо какой-то необъяснимый цвет всего сущего. То, бывало, все дома
были белые
да желтые, а у купцов водились с этакими голубыми и желтыми отворотцами, словно лацканы на уланском мундире, —
была настоящая житейская пестрота; а теперь, гляжу, только один неопределенный цвет, которому нет и названия.
— Нет, ты постой, что дальше-то
будет. Я говорю:
да он, опричь того, ваше превосходительство, и с норовом независимым, а это ведь, мол, на службе не годится. «Как, что за вздор? отчего не годится?» — «Правило-де такое китайского философа Конфуция
есть, по-китайски оно так читается: „чин чина почитай“». — «Вздор это чинопочитание! — кричит. — Это-то все у нас и портит»… Слышишь ты?.. Ей-богу: так и говорит, что «это вздор»… Ты иди к нему, сделай милость, завтра, а то он весь исхудает.
Бедный, жалкий, но довольно плутоватый офицер, не сводя глаз с полицеймейстера, безумолчно лепетал оправдательные речи, часто крестясь и произнося то имя Божие, то имя какой-то Авдотьи Гордевны, у которой он якобы по всей совести вчера
был на террасе и потому в это время «физически» не мог участвовать в подбитии морды Катьке-чернявке, которая, впрочем, как допускал он, может
быть, и весьма того заслуживала, чтоб ее побили, потому что, привыкши обращаться с приказными
да с купеческими детьми, она думает, что точно так же может делать и с офицерами, и за то и поплатилась.