Неточные совпадения
— А именно вот на какую: все полагают, что на Руси жизнь скучна своим однообразием, и ездят отсюда за границу развлекаться, тогда как
я утверждаю и буду иметь честь вам доказать, что жизнь нигде так не преизобилует самыми внезапнейшими разнообразиями, как в России.
По крайней мере
я уезжаю отсюда за границу именно для успокоения от калейдоскопической пестроты русской жизни и думаю, что
я не единственный экземпляр в своем роде.
Я записан в шестую часть родословной книги своей губернии; получил в наследство
по разным прямым и боковым линиям около двух тысяч душ крестьян; учился когда-то и в России и за границей; служил неволею в военной службе; холост, корнет в отставке, имею преклонные лета, живу постоянно за границей и проедаю там мои выкупные свидетельства; очень люблю Россию, когда ее не вижу, и непомерно раздражаюсь против нее, когда живу в ней; а потому наезжаю в нее как можно реже, в экстренных случаях, подобных тому, от которого сегодня только освободился.
Мать моя тосковала
по России и научила
меня любить ее и стремиться к ней.
Как сейчас помню: теплый осенний вечер; полоска слабого света чуть брезжится на западе, и на ней от времени до времени вырезываются силуэты ближайших деревьев: они все казались
мне солдатиками, и
я мысленно сравнивал их с огненными мужичками, которые пробегают
по сгоревшей, но не истлевшей еще бумаге, брошенной в печку.
Я любил, бывало, засматриваться на такую бумагу, как засмотрелся, едучи, и на полосу заката, и вовсе не заметил, как она угасла и как пред остановившимся внезапно экипажем вытянулась черная полоса каких-то городулек, испещренных огненными точками красного цвета, отражавшегося длинными и острыми стрелками на темных лужах шоссе,
по которым порывистый ветер гнал бесконечную рябь.
Тотчас
по отъезде генеральши в нашей компании начались на ее счет самые злые насмешки, из чего
я тогда же вывел для себя, сколь невыгодно выходить из собрания первым, а не последним.
Нянька вела под руку матушку; Борис,
по обыкновению, нес
меня на руках.
Таким образом, если вам угодно,
я, проезжая
по России до места моего приюта, получил уже довольно своеобычные уроки и составил себе довольно самостоятельное понятие о том, что может ждать
меня в предстоящем. Все, что
я ни видал, все для
меня было сюрпризом, и
я получил наклонность ждать, что вперед пойдет все чуднее и чуднее.
На первый же запрос дядя очень спешно отвечал, что «я-дескота губернатора с его полей в свои закуты загонять никогда не приказывал, да и иметь его скота нигде вблизи
меня и моих четвероногих не желаю; но опасаюсь, не загнал ли скота губернатора,
по глупости, мой бурмистр из села Поганец».
Так, в одной жалобе, посланной им в Петербург на местного губернатора, он писал без запятых и точек: «в бытность мою в губернском городе на выборах
я однажды встретился с господином начальником губернии и был изруган им подлецом и мошенником», а в другой раз, в просьбе, поданной в уголовную палату, устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в таком порядке, что получил возможность в конце прошения написать следующую оговорку: «а что в сем прошении
по почищенному написано, что судившие
меня, члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы, и, дураки, то это все верно и прошу в том не сомневаться…»
— Пусть, — говорила она, — пусть по-твоему. Пускай жизнь будет подносить ему одни неприятности, но пусть
я… пусть мать поднесет ему удовольствие.
Я тогда несвободно понимал по-английски и не понял, чем кончился их разговор, да и вдобавок
я уснул.
Меня раздели и сонного уложили в кровать. Это со
мною часто случалось.
Когда
я пришел в столовую, сел за свой чай, то почувствовал, что вся кровь бросилась
мне в лицо, и у
меня начали пылать уши. Все это произошло от одного магического слова, которое произнеслось шепотом и в сотне различных переливов разнеслось
по столовой. Это магическое слово было: «за ним прислали».
— Сегодня вечером, — начал внушать Калатузов, — за ужином пусть каждый оставит
мне свой хлеб с маслом, а через полчаса
я вам открою физическую возможность добиться того, чтобы нас не только отпустили завтра, но даже
по шеям выгнали.
Едва кончилась эта сладкая речь, как из задних рядов вышел Калатузов и начал рассказывать все
по порядку ровным и тихим голосом.
По мере того как он рассказывал,
я чувствовал, что
по телу моему рассыпается как будто горячий песок, уши мои пылали, верхние зубы совершенно сцеплялись с нижними; рука моя безотчетно опустилась в карман панталон, достала оттуда небольшой перочинный ножик, который
я тихо раскрыл и, не взвидя вокруг себя света, бросился на Калатузова и вонзил в него…
Я был смирен и тих; боялся угроз, боялся шуток, бежал от слез людских, бежал от смеха и складывался чудаком; но от сюрпризов и внезапностей все-таки не спасался; напротив,
по мере того как
я подрастал, сюрпризы и внезапности в моей жизни все становились серьезнее и многозначительнее.
Я всегда был характера кроткого и прошу вас не судить обо
мне по моей гимназической истории.
И, толкнув
меня в спину, старушка зашлепала вниз
по лестнице, а
я очутился в небольшой светлой передней, в которой
меня прежде всего поразила необыкновенно изящная чистота и, так сказать, своеобразная женственность убранства.
Судя
по обстановке квартиры,
я решительно не мог объяснить себе, куда это
я попал.
«Так это кабинет», — подумал
я и, направясь
по указанию, очутился в этой небесной комнате, приюту и убранству которой в самом деле можно было позавидовать.
По углам были, как
я сказал, везде горки и этажерки, уставленные самыми затейливыми фигурками,
по преимуществу женскими и, разумеется, обнаженными.
— Хозяйка, — продолжал он, — живет тут внизу, но до нее ничто не касается; всем управляю
я. И сестра теперь тоже, и о ней надо позаботиться. У
меня,
по правде сказать, немалая опека, но
я этим не тягощусь, и вы будьте покойны. Вы сколько платили на прежней квартире?
Вы можете этому не поверить, но это именно так; вот, недалеко ходить, хоть бы сестра моя, рекомендую: если вы с ней хорошенько обойдетесь да этак иногда кстати пустите при ней о чем-нибудь божественном, так случись потом и недостаток в деньгах, она и денег подождет; а заговорите с ней по-модному, что «мол Бог — пустяки,
я знать Его не хочу», или что-нибудь такое подобное, сейчас и провал, а… а особенно на нашей службе… этакою откровенностию даже все можно потерять сразу.
— Ах, боже мой, нам почти
по дороге. Немножко в сторону, да отчего же? Для друга семь верст не околица, а
я — прошу у вас шестьдесят тысяч извинений — может быть, и не имею еще права вполне называться вашим другом, но надеюсь, что вы не откажете
мне в небольшой услуге.
— Вот тут
я вас усердно прошу спросить прямо
по лестнице, в третьем этаже, перчаточницу Марью Матвеевну; отдайте ей эти цветы и зонтик, а коробочку эту Лизе, блондинке; приволокнитесь за нею смело: она самое бескорыстнейшее существо и очень влюбчива, вздохните, глядя ей в глаза да руку к сердцу, она и загорится; а пока au revoir. [До свидания — Франц.]
Должно вам сказать, что все эти поручения, которые надавал
мне капитан Постельников, конечно, были
мне вовсе не
по нутру, и
я, несмотря на всю излишнюю мягкость моего характера и на апатию, или на полусонное состояние, в котором
я находился во все время моих разговоров с капитаном, все-таки хотел возвратить ему все эти порученности; но, как
я сказал, это было уже невозможно.
—
По какому праву? — продолжаю
я добиваться.
Комната
мне нравилась, и
я ничего не имел против нее, но
я имел много против капитана;
мне его предупредительность была не
по нутру, а главное,
мне было чрезвычайно неприятно, что все это сделалось без моей воли.
Досада объяла
меня несказанная, и
я, чтобы немножко поразвлечься и порассеяться и чтобы не идти на новую квартиру, отправился бродить
по Москве.
К удивлению моему, у ворот ждал
меня дворник; он раскрыл передо
мною калитку и вызвался проводить
меня по лестнице с фонариком, который он зажег внизу, в своей дворницкой.
Платье мое было развешено в шкафе; посреди стола, пред чернильницей, лежал мой бумажник и на нем записка, в которой значилось: «Денег наличных 47 руб. ассигнациями, 4 целковых и серия», а внизу под этими строками выдавлена буква «П»,
по которой
я узнал, что всею этой аккуратностью в моей комнате
я был обязан тому же благодатному Леониду Григорьевичу.
«И скажите, пожалуйста, — рассуждал
я себе, — когда он все это делал?
Я раскис и ошалел, да слоны слонял
по Москве, а он как ни в чем не бывал, и еще все дела за
меня попеределал!»
Занавески, которою отделялся мой альков,
я не задернул, потому что, ложась, надеялся помечтать при свете лампады; но мечтанья,
по поводу внезапного крепкого сна, не случилось; зато около полуночи
меня начал осенять целый рой самых прихотливых сновидений.
Затем вдруг мы очутились в этой самой комнате и ездили
по ней долго и долго, пока вдруг капитан дал
мне в нос щелчок, и
я проснулся.
По моему безволию и малохарактерности
я, конечно, сблизился с капитаном Постельниковым безмерно и зато стал заниматься науками гораздо менее и гораздо хуже, чем прежде.
Так прошел целый год, в течение которого
я все слыл «Филимоном», хотя,
по правде вам сказать,
мне, как бы
по какому-то предчувствию, кличка эта жестоко не нравилась, и
я употреблял всяческие усилия, чтобы ее с себя сбросить.
Но его Клим отворил
мне двери и объявил, что барина нет дома и что даже неизвестно, когда он возвратится, потому что они, говорит, «порют теперь горячку
по службе».
Тут, думал
я,
по крайней мере никто не вздумает искать, и выстрелы хотя на первое время, вероятно, пролетят над моею головой.
Изнывая и томясь в самых тревожных размышлениях о том, откуда и за что рухнула на
меня такая напасть,
я довольно долго шагал из угла в угол
по безлюдной квартире Постельникова и, вдруг почувствовав неодолимую слабость, прикорнул на диванчике и задремал.
Я спал так крепко, что не слышал, как Постельников возвратился домой, и проснулся уже,
по обыкновению, в восемь часов утра. Голубой купидон в это время встал и умывался.
Постельников с удивлением посмотрел на
меня долгим пристальным взглядом и, вдруг что-то припомнив, быстро хватил себя
по лбу ладонью и воскликнул...
— Ну да, — говорит, — Филимоша, да, ты прав; между четырех глаз
я от тебя не скрою: это
я сообщил, что у тебя есть запрещенная книжка. Приношу тебе, голубчик, в этом пять миллионов извинений, но так как иначе делать было нечего… Ты,
я думаю, ведь сам заметил, что
я последние дни повеся нос ходил…
Я ведь службы мог лишиться, а вчера
мне приходилось хоть вот как, — и Постельников выразительно черкнул себя рукой
по горлу и бросился
меня целовать.
Поверите или нет,
я даже не мог злиться.
Я был так ошеломлен откровенностью Постельникова, что не только не обругал его, но даже не нашел в ответ ему ни одного слова! Да немного времени осталось
мне и для разговоров, потому что в то время, как
я не мешал Постельникову покрывать поцелуями мои щеки, он махнул у
меня за плечами своему денщику, и
по этому мановению в комнату явились два солдата и от него же взяли
меня под арест.
«Ах ты, ракалья этакая! — подумал
я, — еще он сомневается… „если он чем-нибудь
меня обидел“! Да и зачем он очутился здесь и говеет как раз в той же церкви, где и
я?.. А впрочем, думаю: по-христиански
я его простил и довольно; больше ничего не хочу про него ни знать, ни ведать». Но вот-с причастился
я, а Постельников опять предо
мною в новом мундире с жирными эполетами и поздравляет
меня с принятием Святых Таин.
Вышли мы из церкви; он
меня, гляжу, догоняет
по дороге и говорит...
Появление этого свидетеля моего комического ползания на четвереньках
меня чрезвычайно сконфузило… Лакей-каналья держался дипломатическим советником, а сам едва не хохотал, подавая чай, но
мне было не до его сатирических ко
мне отношений.
Я взял чашку и только внимательно смотрел на все половицы,
по которым пройдет лакей. Ясно, что это были половицы благонадежные и что
по ним ходить было безопасно.
Оба незнакомца, по-видимому, вошли сюда уже несколько минут и стояли, глядя на
меня с усиленным вниманием.
— Ваше превосходительство! воля ваша, а
я не могу… Извольте же
мне по крайней мере сказать, что же
я такое сделал? За что же
я должен идти в военную службу?
— Но помилуйте, — говорю, — ваше превосходительство; вы только извольте на
меня взглянуть: ведь
я совсем к военной службе неспособен, и
я себя к ней никогда не предназначал, притом же…
я дворянин, и
по вольности дворянства, дарованной Петром Третьим и подтвержденной Великой Екатериной…
По тону его голоса и
по его глазам
мне показалось, что он не безучастлив к моему положению.
— Но, однако, — говорю, —
мне,
по его приказанию, все-таки надо идти в полк.