Неточные совпадения
— Хотя я уже и действительно в таких
летах, что не могу обижаться именем старого холостяка, но
тем не менее детей я люблю, а сюрпризы для них считаю вредными, потому что это вселяет в них ложные надежды и мечтания.
Я записан в шестую часть родословной книги своей губернии; получил в наследство по разным прямым и боковым линиям около двух тысяч душ крестьян; учился когда-то и в России и за границей; служил неволею в военной службе; холост, корнет в отставке, имею преклонные
лета, живу постоянно за границей и проедаю там мои выкупные свидетельства; очень люблю Россию, когда ее не вижу, и непомерно раздражаюсь против нее, когда живу в ней; а потому наезжаю в нее как можно реже, в экстренных случаях, подобных
тому, от которого сегодня только освободился.
Мне о
ту пору было всего восемь
лет.
Дядя нимало этим не смутился и опять выслал в зал к тетке
того же самого дворецкого с таким ответом, что князь, мол, рождению своему не радуются и поздравления с оным принимать не желают, так как новый
год для них ничто иное, как шаг к смерти.
— А кто это сказал —
тот дурак, — заметил возмужалым голосом некто Калатузов, молодой юноша
лет восемнадцати, которого нежные родители бог весть для чего продержали до этого возраста дома и потом привезли для
того, чтобы посадить рядом с нами во второй класс.
Между
тем, в ожидании
лета, когда я снова надеялся увидеться с матушкой, я должен был переменить квартиру.
Хозяйка, вот точно так же как сестра теперь,
лет пять
тому назад овдовела.
Я просидел около десяти дней в какой-то дыре, а в это время вышло распоряжение исключить меня из университета, с
тем чтобы ни в какой другой университет не принимать; затем меня посадили на тройку и отвезли на казенный счет в наш губернский город под надзор полиции, причем, конечно, утешили меня
тем, что, во внимание к молодости моих
лет, дело мое не довели до ведома высшей власти. Сим родительским мероприятием положен был предел учености моей.
Так тихо и мирно провел я целые
годы,
то сидя в моем укромном уголке,
то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
Становой снова улыбнулся, беззаботно и бодро крякнув, отвечал, что
год тому назад ему лучшие врачи в Петербурге сказали, что он больше двух
лет не проживет.
— Я был очень рад, — начал становой, — что родился римским католиком; в такой стране, как Россия, которую принято называть самою веротерпимою, и по неотразимым побуждениям искать соединения с независимейшею церковью, я уже был и лютеранином, и реформатом, и вообще три раза перешел из одного христианского исповедания в другое, и все благополучно; но два
года тому назад я принял православие, и вот в этом собственно моя история.
— Это могу: надо преобразовать европейское общество и экономическое распоряжение его средствами. У меня для этого применительно к России даже составлена кое-какая смета, которою я, — исходя из
того, что исправное хозяйство одного крестьянского дома стоит средним числом сто пятьдесят рублей, — доказываю, что путем благоразумных сбережений в одном Петербурге можно в три
года во всей России уменьшить на двадцать пять процентов число заболеваний и на пятьдесят процентов цифру смертности.
Я узнал при сем случае, что Авдотья Гордевна бела как сахар, вдова тридцати
лет и любит наливочку, а когда выпьет,
то становится так добра, что хоть всю ее разбери тогда, она слова не скажет.
Нет-с, я старовер, и я сознательно старовер, потому что я знал лучшее время, когда все это только разворачивалось и распочиналось;
то было благородное время, когда в Петербурге школа устраивалась возле школы, и молодежь, и наши дамы, и я, и моя жена, и ее сестра… я был начальником отделения, а она была дочь директора… но мы все, все были вместе: ни чинов, ни споров, ни попреков русским или польским происхождением и симпатиями, а все заодно, и… вдруг из Москвы пускают интригу, развивают ее, находят в Петербурге пособников, и вот в позапрошлом
году, когда меня послали сюда, на эту должность, я уже ничего не мог сгруппировать в Петербурге.
А спросите-ка… теперь вот все газетчики взялись за
то, что в Польше одна неуклонная система должна заключаться в
том, чтобы не давать полякам забываться; а я-с еще раньше, когда еще слуха о последней рухавке не было, говорил: закажите вы в Англии или в Америке гуттаперчевого человека, одевайте его
то паном,
то ксендзом,
то жидом, и возите его
года в два раз по городам и вешайте.
Я и отца его знал, и
тот был дурак, и мать его знал — и
та была дура, и вся родня их была дураки, а и они на этого все дивовались, что уже очень глуп: никак до десяти
лет казанского мыла от пряника не мог отличить.
Оказалось, что с перепугу, что его ловят и преследуют на суровом севере, он ударился удирать на чужбину через наш теплый юг, но здесь с ним тоже случилась маленькая неприятность, не совсем удобная в его почтенные
годы: на сих днях я получил уведомление, что его какой-то армейский капитан невзначай выпорол на улице, в Одессе, во время недавних сражений греков с жидами, и добродетельный Орест Маркович Ватажков столь удивился этой странной неожиданности, что, возвратясь выпоротый к себе в номер, благополучно скончался «естественною смертью», оставив на столе билет на пароход, с которым должен был уехать за границу вечером
того самого дня, когда пехотный капитан высек его на тротуаре, неподалеку от здания новой судебной палаты.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на
то, чтобы ей было восемнадцать
лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Бобчинский. В
том самом номере, где прошлого
года подрались проезжие офицеры.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь.
То есть, не
то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков, молодой человек
лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из
тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты,
тем более он выиграет. Одет по моде.
«Он, говорит, вор; хоть он теперь и не украл, да все равно, говорит, он украдет, его и без
того на следующий
год возьмут в рекруты».