Неточные совпадения
Это поет ничего не понимающий в своем увлечении Ахилла; его дергают — он поет; его осаживают вниз, стараясь скрыть
за спинами товарищей, — он поет: «уязвлен»; его, наконец, выводят вон из церкви, но он все-таки поет: «у-я-з-в-л-е-н».
У каждого из них, как у Туберозова,
так и у Захарии и даже у дьякона Ахиллы, были свои домики на самом берегу, как раз насупротив высившегося
за рекой старинного пятиглавого собора с высокими куполами.
Ахилла как только прочел эту вторую подпись,
так пал
за спину отца Захарии и, уткнув голову в живот лекаря, заколотился и задергался в припадках неукротимого смеха.
Это был образчик мелочности, обнаруженной на старости лет протопопом Савелием, и легкомысленности дьякона, навлекшего на себя гнев Туберозова; но как Москва, говорят, от копеечной свечи сгорела,
так и на старогородской поповке вслед
за этим началась целая история, выдвинувшая наружу разные недостатки и превосходства характеров Савелия и Ахиллы.
— Не смеешь, хоть и
за безбожие, а все-таки драться не смеешь, потому что Варнава был просвирнин сын, а теперь он чиновник, он учитель.
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря и исправника,
так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику
за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Это взаимное благословение друг друга на сон грядущий они производили всегда оба одновременно, и притом с
такою ловкостью и быстротой, что нельзя было надивиться, как их быстро мелькавшие одна мимо другой руки не хлопнут одна по другой и одна
за другую не зацепятся.
— Ну
так что ж что в субботу?.. Да отопритесь вы в самом деле, отец Савелии! Что это вы еще
за моду
такую взяли, чтоб от меня запираться?
Что это
за прелестная
такая моя попадья Наталья Николаевна!
3-госентября. Я сделал значительную ошибку: нет, совсем этой неосторожности не конец. Из консистории получен запрос: действительно ли я говорил импровизацией проповедь с указанием на живое лицо? Ах, сколь у нас везде всего живого боятся! Что ж, я
так и отвечал, что говорил именно вот как и вот что. Думаю, не повесят же меня
за это и головы не снимут, а между тем против воли смутно и спокойствие улетело.
Служанке, которая подала ему стакан воды, он положил на поднос двугривенный, и когда сия взять эти деньги сомневалась, он сам сконфузился и заговорил: „Нет, матушка, не обидьте, это у меня
такая привычка“; а когда попадья моя вышла ко мне, чтобы волосы мне напомадить, он взял на руки случившуюся здесь
за матерью замарашку-девочку кухаркину и говорит: „Слушай, как вон уточки на бережку разговаривают.
Эта женщина, скрывшаяся с
такою поспешностью
за навесь, как я после узнал, родная сестра Николая и тоже карлица, но лишенная приятности, имеющейся в кроткой наружности ее брата.
За тою же самою занавесью я услышал
такие слова: „А ну, покажи-ка мне этого умного попа, который, я слышала, приобык правду говорить?“ И с сим занавесь как бы мановением чародейским, на не видимых шнурах, распахнулась, и я увидал пред собою саму боярыню Плодомасову.
— Все, отец, случай, и во всем, что сего государства касается, окроме Божией воли, мне доселе видятся только одни случайности. Прихлопнули бы твои раскольники Петрушу-воителя,
так и сидели бы мы на своей хваленой земле до сих пор не государством великим, а вроде каких-нибудь толстогубых турецких болгар, да у самих бы этих поляков руки целовали.
За одно нам хвала — что много нас: не скоро поедим друг друга; вот этот случай нам хорошая заручка.
Ну,
за что мне сие? Ну, чем я сего достоин? Отчего же она не
так, как консисторский секретарь и ключарь, рассуждает, что легче устроить дело Божие, не имея, где головы подклонить? Что сие и взаправду все
за случайности!
12 — е декабря. Некоторое объяснение было между мною и отцом благочинным, а из-за чего? Из-за ризы плодомасовской, что не
так она будто в церковь доставлена, как бы следовало, и при сем добавил он, что, мол, „и разные слухи ходят, что вы от нее и еще нечто получили“. Что ж, это, значит, имеет
такой вид, что я будто не все для церкви пожертвованное доставил, а украл нечто, что ли?
Дело
такое и вправду совершилось, но я оное утаил, считая то, во-первых,
за довольно ничтожное, а во-вторых, зная тому настоящую причину — бедность, которая Лукьяна-дьячка довела до сего.
Но когда мы с причтом, окончив служение, проходили мимо бакалейной лавки братьев Лялиных, то один из поляков вышел со стаканом вина на крыльцо и, подражая голосом дьякону, возгласил: „Много ли это!“ Я понял, что это посмеяние над многолетием, и
так и описал, и сего не срамлюсь и
за доносчика себя не почитаю, ибо я русский и деликатность с таковыми людьми должен считать
за неуместное.
1850 год. Надо бросить. Нет, братик, не бросишь.
Так привык курить, что не могу оставить. Решил слабость сию не искоренять, а
за нее взять к себе какого-нибудь бездомного сиротку и воспитать. На попадью, Наталью Николаевну, плоха надежда: даст намек, что будто есть у нее что-то, но выйдет сие всякий раз подобно первому апреля.
А он
за сие мне поклонился и, отнесясь к лекарю, добавил: „А, что
такое?
27-го декабря. Ахилла в самом деле иногда изобличает в себе уж
такую большую легкомысленность, что для его же собственной пользы прощать его невозможно. Младенца, которого призрел и воспитал неоднократно мною упомянутый Константин Пизонский, сей бедный старик просил дьякона научить какому-нибудь пышному стихотворному поздравлению для городского головы, а Ахилла, охотно взявшись
за это поручение, натвердил мальчишке
такое...
Удивленный
таким ответом, отец Захария спросил, на чем сей юный богослов основывает свое заключение, а тот отвечал, что на том, что в природе много несправедливого и жестокого, и на первое указал на смерть, неправосудно будто бы посланную всем
за грехопадение одного человека.
20-го июля. Отлично поправился, проехавшись по благочинию.
Так свежо и хорошо в природе, на людях и мир и довольство замечается. В Благодухове крестьяне на свой счет поправили и расписали храм, но опять и здесь, при
таком спокойном деле, явилось нечто в игривом духе. Изобразили в притворе на стене почтенных лет старца, опочивающего на ложе, а внизу уместили подпись: „В седьмым день Господь почил от всех дел своих“. Дал отцу Якову
за сие замечание и картину велел замалевать.
Сей высшей политики исполненный петербургский шпис и Вольтеру нашему отрекомендовал себя демократом,
за что Туганов на бале в дворянском собрании в глаза при всех его и похвалил, добавив, что это направление самое прекрасное и особенно в настоящее время идущее кстати,
так как у нас уездах в трех изрядный голод и для любви к народу открыта широкая деятельность.
6-го декабря. Постоянно приходят вести о контрах между предводителем Тугановым и губернатором, который, говорят, отыскивает, чем бы ткнуть предводителя
за свое „просо“, и, наконец, кажется, они столкнулись. Губернатор все
за крестьян, а тот, Вольтер,
за свои права и вольности. У одного правоведство смысл покривило,
так что ему надо бы пожелать позабыть то, что он узнал, а у другого — гонору с Араратскую гору и уже никакого ни к каким правам почтения. У них будет баталия.
Таким образом, сей старый невер становится
за духовенство, а обязанный защищать оное правоведец над ним издевается.
Старый Туберозов шептал слова восторженных хвалений и не заметил, как по лицу его тихо бежали слезы и дождь все частил капля
за каплей и, наконец, засеял как сквозь частое сито, освежая влажною прохладой слегка воспаленную голову протопопа, который
так и уснул, как сидел у окна, склонясь головой на свои белые руки.
—
За что это
так громко дерешься? — воскликнул дьякон.
Так дьякон Ахилла начал искоренение водворившегося в Старгороде пагубного вольномыслия, и мы будем видеть, какие великие последствия повлечет
за собою это энергическое начало.
— Нет, не «полноте», а это правда. Что это в самом деле, ты духовное лицо, у тебя полголовы седая, а между тем куда ты ни оборотишься, всюду у тебя скандал: там ты нашумел, тут ты накричал, там то повалил, здесь это опрокинул;
так везде
за собой и ведешь беспорядок.
— Не знаю я, отчего это
так, и все же
таки, значит, это не по моей вине, а по нескладности, потому что у меня
такая природа, а в другую сторону вы это напрасно располагаете. Я скорее
за порядок теперь стою, а не
за беспорядок, и в этом расчислении все это и сделал.
В
такую именно пору Валериан Николаевич Дарьянов прошел несколько пустых улиц и, наконец, повернул в очень узенький переулочек, который наглухо запирался старым решетчатым забором.
За забором видна была церковь. Пригнув низко голову, Дарьянов вошел в низенькую калиточку на церковный погост. Здесь, в углу этого погоста, местилась едва заметная хибара церковного сторожа, а в глубине,
за целым лесом ветхих надмогильных крестов, ютился низенький трехоконный домик просвирни Препотенской.
— Да, кажется что двенадцать, но не в том дело, а он сейчас застучал по столу ладонью и закричал: «Эй, гляди, математик, не добрались бы когда-нибудь
за это до твоей физики!» Во-первых, что
такое он здесь разумеет под словом физики?.. Вы понимаете — это и невежество, да и цинизм, а потом я вас спрашиваю, разве это ответ?
— «Да ты, говорит, если уж про разные законы стал рассуждать, то ты еще знаешь ли, что если тебя
за это в жандармскую канцелярию отправить,
так тебя там сейчас спустят по пояс в подпол да начнут в два пука пороть.
Она
так распорядилась, что уж
за другого ее выдавать нечего было думать, и обо всем этом, понимаете, совершенно честно сказала отцу.
«Освидетельствуйте, говорит, и донесите в Петербург, — я не хочу этого скрывать, — пусть все знают, что
за учреждение
такое родители».
— Напрасно вы меня стыдите. Она с моими врагами дрожит; она мои кости хоронит; а я как-нибудь папироску у лампады закурю,
так она и
за то сердится…
— Да что же тут, Варнаша, тебе
такого обидного? Молока ты утром пьешь до бесконечности; чаю с булкой кушаешь до бесконечности; жаркого и каши тоже, а встанешь из-за стола опять весь до бесконечности пустой, — это болезнь. Я говорю, послушай меня, сынок…
— Да что ты, дурачок, чего сердишься? Я говорю, скажи: «Наполни, господи, пустоту мою» и вкуси петой просвирки, потому я, знаете, — обратилась она к гостям, — я и
за себя и
за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы нам с ним на том свете в одной скинии быть, а он не хочет вкусить. Почему
так?
— Берите! — крикнул ей, задыхаясь, Препотенский, —
за мной гонятся шпионы и духовенство! — с этим он сунул ей в окно свои ночвы с костями, но сам был
так обессилен, что не мог больше двинуться и прислонился к стене, где тут же с ним рядом сейчас очутился Ахилла и, тоже задыхаясь, держал его
за руку.
За Ахиллой подошел и точно
так же принял благословение Данилка. Затем дьякон отдернул мещанина на два шага назад и, снова взяв его крепко
за ухо, заговорил...
— Полагаешься? Ну
так не полагайся. Не сила твоя тебя спасла, а вот это, вот это спасло тебя, — произнес протопоп, дергая дьякона
за рукав его рясы.
— Вот сестрица покушают, — говорил он, обращаясь к сестре. — Садитесь, сестрица, кушайте, кушайте! Чего церемониться? А не хотите без меня,
так позвольте мне, сударыня Ольга Арсентьевна, морковной начиночки из пирожка на блюдце… Вот
так, довольно-с, довольно! Теперь, сестрица, кушайте, а с меня довольно. Меня и кормить-то уж не
за что; нитяного чулка вязать, и того уже теперь путем не умею. Лучше гораздо сестрицы вязал когда-то, и даже бродери англез выплетал, а нынче что ни стану вязать, всё петли спускаю.
Марфа Андревна до сего времени, идучи с отцом Алексеем, всё о покосах изволили разговаривать и внимания на меня будто не обращали, а тут вдруг ступили ножками на крыльцо, оборачиваются ко мне и изволят говорить
такое слово: «Вот тебе, слуга мой, отпускная: пусти своих стариков и брата с детьми на волю!» и положили мне
за жилет эту отпускную…
— Да, а что вы
такое думаете? И конечно-с заклюют, — подтвердил Николай Афанасьевич. — Вон у нас дворецкий Глеб Степанович, какой был мужчина, просто красота, а на волю их отпустили, они гостиницу открыли и занялись винцом и теперь по гостиному двору ходят да купцам
за грош «скупого рыцаря» из себя представляют. Разве это хорошо.
Его просили неотступно: дамы брали его
за руки, целовали его в лоб; он ловил на лету прикасавшиеся к нему дамские руки и целовал их, но все-таки отказывался от рассказа, находя его долгим и незанимательным. Но вот что-то вдруг неожиданно стукнуло о пол, именинница, стоявшая в эту минуту пред креслом карлика, в испуге посторонилась, и глазам Николая Афанасьевича представился коленопреклоненный, с воздетыми кверху руками, дьякон Ахилла.
— Ага! А что-с? А то, говорят, не расскажет! С чего
так не расскажет? Я сказал — выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо; а вы, хозяйка, велите Николаше
за это, что он будет рассказывать, стакан воды с червонным вином, как в домах подают.
Молодым господам по этой причине в дому у нас было скучно, и покойница это видели и много
за это досадовали, а больше всех на Алексея Никитича сердились, что не
так, полагали, верно у них в доме порядок устроен, чтобы всем весело было, и что чрез то их все забывают.
Так меж собой обе госпожи
за нас и спорят.
Метта Ивановна пресильная была, даром что женщина, но я, бывало, если им дам хорошенько подножку,
так оне все-таки сейчас и слетят, но только я, впрочем, всегда Метте Ивановне больше поддавался, потому что мне их жаль было по их женскому полу, да и генеральша сейчас, бывало, в их защиту собачку болонку кличут, а та меня
за голеняшки, а Марфа Андревна сердятся…