Неточные совпадения
— Недостаточно, думаю,
будет тебя и дубиной называть, поелику в
моих глазах ты по малости целый воз дров.
— Так вы, может
быть, отец протопоп, и
мою трость тоже свозите показать? — вопросил, сколь умел мягче, Ахилла.
— Да ну, а
мою же трость он тогда зачем взял? В свою камень вставлять
будет, а
моя ему на что?
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления
мои до сих пор предварительные
были не больше как одною глупостью
моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Все ты всегда со вздором лезешь, — заметил отец протопоп дьякону и при этом, приставив одну трость к своей груди, сказал: — вот это
будет моя.
— Отсюда, — говорил дьякон, —
было все начало болезням
моим. Потому что я тогда не стерпел и озлобился, а отец протопоп Савелий начал своею политикой еще более уничтожать меня и довел даже до ярости. Я свирепел, а он меня, как медведя на рогатину, сажал на эту политику, пока я даже осатаневать стал.
— Да каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко, как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже
мой! — говорю я себе, — чего он в таком изумлении? Может
быть, это он и обо мне…» Потому что ведь там, как он на меня ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
— Он его в золяной корчаге сварил, — продолжал, не обращая на нее внимания, дьякон, — и хотя ему это мерзкое дело
было дозволено от исправника и от лекаря, но тем не менее он теперь за это предается в
мои руки.
Изложил сие дело владыке обстоятельно что не ходил я к староверам не по нерадению, ибо то даже
было в карманный себе ущерб; но я сделал сие для того дабы раскольники чувствовали, что чести
моего с причтом посещения лишаются.
Старый Пизонский
был счастлив и громко запел: „Аллилуйя!“ — „Аллилуйя, Боже
мой!“ — запел и я себе от восторга и умиленно заплакал.
В этих целебных слезах я облегчил
мои досаждения и понял, сколь глупа
была скорбь
моя, и долго после дивился, как дивно врачует природа недуги души человеческой!
Но она со всею своею превосходною скромностью и со всею с этою женскою кокетерией, которую хотя и попадья, но от природы унаследовала, вдруг и взаправду коварно начала меня обольщать воспоминаниями минувшей
моей юности, напоминая, что тому, о чем она намекнула, нетрудно
было статься, ибо
был будто бы я столь собою пригож, что когда приехал к ее отцу в город Фатеж на ней свататься, то все девицы не только духовные, но даже и светские по мне вздыхали!
— Вспомни, голубь
мой: может
быть, где-нибудь
есть тот голубенок, и если
есть, пойдем и возьмем его!
По сем дне, повергавшем меня всеми ощущениями в беспрерывное разнообразие, я столь
был увлечен описанием того, что мною выше описано, что чувствовал плохую женку
мою в душе
моей, и поелику душа
моя лобзала ее, я не вздумал ни однажды подойти к ней и поцеловать ее.
Делали сему опыт: я долго носил ее на руках
моих по саду, мечтая, как бы она уже
была беременная и я ее охраняю, дабы не случилось с ней от ходьбы какого несчастия.
Ритор говорит, что всех умнее
был Соломон, а
моя попадья утверждает, что я, и должно сознаться, что на сей раз роскошный царь Сиона имел адвоката гораздо менее стойкого, чем я.
Я все это слышал из спальни, после обеда отдыхая, и, проснувшись, уже не решился прерывать их диспута, а они один другого поражали: оный ритор, стоя за разум Соломона, подкрепляет свое мнение словами Писания, что „Соломон бе мудрейший из всех на земли сущих“, а
моя благоверная поразила его особым манером: „Нечего, нечего, — говорит, — вам мне ткать это ваше: бе, да рече, да пече; это ваше бе, — говорит, — ничего не значит, потому что оно еще тогда
было писано, когда отец Савелий еще не родился“.
Тут в сей дискурс вмешался еще слушавший сей спор их никитский священник, отец Захария Бенефактов, и он завершил все сие, подтвердив слова жены
моей, что „это правда“, то
есть „правда“ в рассуждении того, что меня тогда не
было.
Размышления эти
мои, однако же,
были скоро разрешены самою сею загадочною особой, вошедшею в
мою зальцу с преизящною благопристойностью, которая всегда мне столь нравится. Прежде всего гость попросил
моего благословения, а затем, шаркнув своею чрезвычайно маленькою ножкой по полу и отступив с поклоном два шага назад, проговорил...
— Ее господской воли, батюшка, я, раб ее, знать не могу, — отвечал карла и сим скромным ответом на
мой несообразный вопрос до того меня сконфузил, что я даже начал пред ним изворачиваться, будто я спрашивал его вовсе не в том смысле. Спасибо ему, что он не стал меня допрашивать: в каком бы то еще в ином смысле таковый вопрос мог
быть сделан.
Я подошел и благословил ее, а она взяла и поцеловала
мою руку, чего я всячески намерен
был уклониться.
По некоей привычке к логичности, едучи обратно домой и пользуясь молчаливостью того же Николая Афанасьевича, взявшегося
быть моим провожатым, я старался себе уяснить, что за сенс [Смысл (франц. — sens).] моральный все это, что ею говорено, в себе заключает?
„Нужды, — говорит, — в работе, благодаря благодетельнице
моей, не имея и не
будучи ничему иному обучен, я постоянно занимаюсь вязанием, чтобы в праздности время не проводить и иметь удовольствие кому-нибудь нечто презентовать от трудов своих“.
Ездил в Плодомасовку приносить
мою благодарность; но Марфа Андревна не приняла, для того, сказал карлик Никола, что она не любит, чтоб ее благодарили, но к сему, однако, прибавил: „А вы, батюшка, все-таки отлично сделали, что изволили приехать, а то они неспокойны
были бы насчет вашей неблагодарности“.
6-е декабря. Внес вчера в ризницу присланное от помещицы облачение и сегодня служил в оном. Прекрасно все на меня построено; а то, облачаясь до сих пор в ризы покойного
моего предместника, человека роста весьма мелкого, я,
будучи такою дылдой, не велелепием церковным украшался, а
был в них как бы воробей с общипанным хвостом.
4-го января 1839 года. Получил пакет из консистории, и сердце
мое, стесненное предчувствием, забилось радостию; но сие
было не о записке
моей, а дарован мне наперсный крест. Благодарю, весьма благодарю; но об участи записки
моей все-таки сетую.
Воду прошед яко сушу и египетского зла избежав,
пою Богу
моему дондеже есмь.
В марте месяце сего года, в проезд чрез наш город губернатора, предводителем дворянства
было праздновано торжество, и я, пользуясь сим случаем
моего свидания с губернатором, обратился к оному сановнику с жалобой на обременение помещиками крестьян работами в воскресные дни и даже в двунадесятые праздники и говорил, что таким образом великая бедность народная еще более увеличивается, ибо по целым селам нет ни у кого ни ржи, ни овса…
Рассмеявшись злобным смехом на
мои слова, оный правитель подсказал мне: „Не бойтесь, отец,
было бы болото, а черти найдутся“.
1-го апреля. Вечером. Донесение
мое о поступке поляков, как видно, хотя поздно, но все-таки возымело свое действие. Сегодня утром приехал в город жандармский начальник и пригласил меня к себе, долго и в подробности обо всем этом расспрашивал. Я рассказал все как
было, а он объявил мне, что всем этим польским мерзостям на Руси скоро
будет конец. Опасаюсь, однако, что все сие, как назло, сказано мне первого апреля. Начинаю верить, что число сие действительно обманчиво.
Не хочу даже всего, со мною бывшего в сей приезд в губернию, вписывать, а скажу одно, что я
был руган и срамлен всячески и только что не бит остался за
мое донесение.
Одного не понимаю, отчего
мой поступок, хотя, может
быть, и неосторожный, не иным чем, не неловкостию и не необразованностию
моею изъяснен, а чем бы вам мнилось? злопомнением, что меня те самые поляки не зазвали, да и пьяным не
напоили, к чему я, однако, благодаря
моего Бога и не привержен.
20-гофевраля. Благородное дворянство избрало нам нового исправника, друга
моего, поляка, на коего я доносил во дни
моей молодой строптивости, пана Чемерницкого. Он женился на русской нашей богатой вдове и учинился нашим помещиком, а ныне и исправником. В господине Чемерницком непременно
буду иметь врага и, вероятно, наидосадливейшего.
7-го марта 1858 года. Исход Израилев
был: поехали в Питер Россию направлять на все доброе все друзья
мои — и губернатор, и его оный правитель, да и нашего Чемерницкого за собой на изрядное место потянули. Однако мне его даже искренно жаль стало, что от нас уехал. Скука будто еще более.
Протопопица
моя, Наталья Николаевна, говорит что я каков
был, таков и сегодня; а где тому так
быть!
Идучи назад от сараев, где
было представление, я впал в нервность какую-то и прослезился — сам о чем не ведая, но чувствуя лишь одно, что
есть что-то, чего нельзя мне не оплакивать, когда вздумаю молодые свои широкие планы и посравню их с продолженною мною жизнию
моею!
Но что всего приличнее, это
было моему Ахилле выхватиться с своею готовностию пособлять Данилке в этом деле.
На вопрос
мой, отчего не пожелал в духовное звание, коротко отвечал, что не хочет
быть обманщиком.
Видно, правду попадья
моя сказала, что, „может
быть, написал хорошо, да нехорошо подписался“.
1-го марта. И вправду я старый шут, верно, стал, что все надо мною потешаются. Пришли сегодня ко мне лекарь с городничим, и я им сказал, что здоровье
мое от вчерашнего выхода нимало не пострадало; но они на сие рассмеялись и отвечали, что лекарь это шутя продержал меня в карантине, ибо ударился об заклад с кем-то, что, стоит ему захотеть, я месяц просижу дома. С этою целию он и запугивал меня опасностью, которой не
было. Тьфу!
14-го мая. Препотенский, однако же, столь осмелел, что и в
моем присутствии мало изменяется. Добыв у кого-то из раскольников весьма распространенную книжечку с видами, где антихрист изображен архиереем в нынешнем облачении, изъяснял, что Христос
был социалист, а мы, попы и архиереи, как сему противимся, то мы и есьмы антихристы.
Гнев
мой против сего пустого, но вредного человека
был в оные времена умными людьми признан суетным, и самый повод к сему гневу найден не заслуживающим внимания.
Прежде всего она несла свое чрево, служившее приютом будущему юному Комаренку, потом под рукой у нее
был ярко заблиставший на солнце медный таз, а в том тазе мочалка, в мочалке — суконная рукавичка, в суконной рукавичке — кусочек камфарного
мыла; а на голове у нее лежала вчетверо сложенная белая простыня.
Лекарь ничего не ответил и продолжал свистать, а дьякон, покачав головой, плюнул и, развязав шнурочек, которым
был подпоясан по своему богатырскому телу, снял с этого шнурочка конскую скребницу и щетку и начал усердно и с знанием дела
мыть гриву своего коня, который, гуляя на чембуре, выгибал наружу ладьистую спину и бурливо пенил коленами воду.
Не
будь этих взглядов,
моя мать давно бы мне сдалась и уступила: она бы у меня и в церковь не ходила и бросила бы свое просвирничанье, а пошла бы к Бизюкиной в няньки, а это ее всё против меня вооружают или Ахилка, или сам Туберозов.
— «Да вы, говорю, хоть бы мозгами-то, если они у вас
есть, шевельнули: какое же дьякон начальство?» — «Друг
мой, говорит, что ты, что ты это? да ведь он помазан!» Скажите вы, сделайте ваше одолжение!
Дарья Николаевна одно говорит: «по крайней мере, говорит, я одно выиграла, что я их изучила и знаю», и потому, когда я ей вчера сообщил
мои открытия над Ахилкой, она говорит: «Это так и
есть, он шпион!
— Это так она сказала, потому что она знает Ахилкины привычки; но, впрочем, она говорит: «Нет, ничего, вы намотайте себе на шею
мой толстый ковровый платок и наденьте на голову
мой ватный капор, так этак, если он вас и поймает и выбьет, вам
будет мягко и не больно».
Я стал се просить: «Маменька, милая, я почитать вас
буду, только скажите честно, где
мои кости?» — «Не спрашивай, говорит, Варнаша, им, друг
мой, теперь покойно».
— Переменится… Нет, как его, дружок, возможно женить? невозможно. Он уж весь до сих пор, до бесконечности извертелся; в господа бога не верит до бесконечности; молоко и мясо по всем постам, даже и в Страшную неделю
ест до бесконечности; костей мертвых наносил домой до бесконечности, а я, дружок
мой, правду вам сказать, в вечернее время их до бесконечности боюсь; все их до бесконечности тревожусь…