Неточные совпадения
Прежде всего отец протопоп довольно пространно говорил
о новых постройках, потом
о губернаторе, которого осуждал за неуважение ко владыке и за постройку водопроводов, или,
как отец протопоп выражался: «акведуков».
А тебе, отец дьякон… я и
о твоей трости,
как ты меня просил, думал сказать, но нашел, что лучше всего, чтобы ты с нею вовсе ходить не смел, потому что это твоему сану не принадлежит…
Ведь вон тогда Сергея-дьячка за рассуждение
о громе я сейчас же прибил; комиссара Данилку мещанина за едение яиц на улице в прошедший Великий пост я опять тоже неупустительно и всенародно весьма прилично по ухам оттрепал, а вот этому просвирнину сыну все до сих пор спускаю, тогда
как я этим Варнавкой более всех и уязвлен!
Ей некогда было и раздумывать
о нескладных речах Ахиллы, потому она услыхала,
как скрипнули крылечные ступени, и отец Савелий вступил в сени, в камилавке на голове и в руках с тою самою тростью, на которой было написано: «Жезл Ааронов расцвел».
Протоиерей пропустил несколько заметок и остановился опять на следующей: «Получив замечание
о бездеятельности, усматриваемой в недоставлении мною обильных доносов, оправдывался, что в расколе делается только то, что уже давно всем известно, про что и писать нечего, и при сем добавил в сем рапорте, что наиглавнее всего, что церковное духовенство находится в крайней бедности, и того для, по человеческой слабости, не противодейственно подкупам и даже само немало потворствует расколу,
как и другие прочие сберегатели православия, приемля даяния раскольников.
Ниже, через несколько записей, значилось: «Был по делам в губернии и, представляясь владыке, лично ему докладывал
о бедности причтов. Владыка очень
о сем соболезновали; но заметили, что и сам Господь наш не имел где главы восклонить, а к сему учить не уставал. Советовал мне, дабы рекомендовать духовным читать книгу „
О подражании Христу“. На сие ничего его преосвященству не возражал, да и вотще было бы возражать, потому
как и книги той духовному нищенству нашему достать негде.
Так
как дело сие
о моей манкировке некоторою своей стороной касалось и гражданской власти, то, дабы положить конец сей пустой претензии и обонпол, владыка послали меня объяснить сие важное дело губернатору.
Но утром днесь поглядаю свысока на землю сего Пизонского да думаю
о делах своих,
как вдруг начинаю замечать, что эта свежевзоранная, черная, даже
как бы синеватая земля необыкновенно
как красиво нежится под утренним солнцем и ходят по ней бороздами в блестящем пере тощие черные птицы и свежим червем подкрепляют свое голодное тело.
О моя мягкосердечная Русь,
как ты прекрасна!
Хотя я по имени его и не назвал, но сказал
о нем
как о некоем посреди нас стоящем, который, придя к нам нагий и всеми глупцами осмеянный за свое убожество, не только сам не погиб, но и величайшее из дел человеческих сделал, спасая и воспитывая неоперенных птенцов.
Как бы в некую награду за искреннее слово мое об отраде пещись не токмо
о своих, но и
о чужих детях, Вездесущий и Всеисполняющий приял и мое недостоинство под свою десницу.
Наиотчайнейший отпор в сем получил,
каким только истина одна отвергаться может: „Умные, — говорит, — обо всем рассуждают, а я ни
о чем судить не могу и никогда не рассуждаю.
А главное, что меня в удивление приводит, так это моя пред нею нескладность, и чему сие приписать, что я,
как бы оробев сначала, примкнул язык мой к гортани, и если
о чем заговаривал, то все это выходило весьма скудоумное, а она разговор, словно на смех мне, поворачивала с прихотливостью, и когда я заботился,
как бы мне репрезентоваться умнее, дабы хотя слишком грубо ее в себе не разочаровать, она совершенно об этом небрегла и слов своих, очевидно, не подготовляла, а и моего ума не испытывала, и вышла меж тем таковою, что я ее позабыть не в состоянии.
Так, например, новый друг мой, карлик Никола, рассказал мне,
как она его желала женить и
о сем хлопотала.
Озаглавил ее так: „
О положении православного духовенства и
о средствах,
как оное возвысить для пользы церкви и государства“.
10-го апреля 1840 года. Год уже протек,
как я благочинствую.
О записке слухов нету. Видно, попадья не все пустякам верит. Сегодня она меня насмешила, что я, может быть, хорошо написал, но не так подписался.
О первом заключении говорил раз с довольно умным коллегом своим, отцом Николаем, и был удивлен,
как он это внял и согласился.
1-го апреля. Вечером. Донесение мое
о поступке поляков,
как видно, хотя поздно, но все-таки возымело свое действие. Сегодня утром приехал в город жандармский начальник и пригласил меня к себе, долго и в подробности обо всем этом расспрашивал. Я рассказал все
как было, а он объявил мне, что всем этим польским мерзостям на Руси скоро будет конец. Опасаюсь, однако, что все сие,
как назло, сказано мне первого апреля. Начинаю верить, что число сие действительно обманчиво.
Тогда министр финансов сообщил будто бы обер-прокурору святейшего синода, что совершенное запрещение горячего вина, посредством сильно действующих на умы простого народа религиозных угроз и клятвенных обещаний, не должно быть допускаемо,
как противное не только общему понятию
о пользе умеренного употребления вина, но и тем постановлениям, на основании которых правительство отдало питейные сборы в откупное содержание.
Вот поистине гениальная чья-то мысль: для нас, духовных, книга
о духовенстве запрещена, а сии,
как их называют, разного сорта „нигилисты“ ее читают и цитируют!..
При двух архиерейских служениях был сослужащим и в оба раза стоял ниже отца Троадия, а сей Троадий до поступления в монашество был почитаем у нас за нечто самое малое и назывался „скорбноглавым“; но зато у него,
как у цензора и, стало быть, православия блюстителя и нравов сберегателя, нашлась и сия любопытная книжка „
О сельском духовенстве“.
Губернатор сему весьма возрадовался, что есть голод, но осерчал, что ему это до сих пор было неизвестно, и, подозвав своего правителя, сильно ему выговаривал, что тот его не известил
о сем прежде, причем,
как настоящий торопыга, тотчас же велел донести
о сем в Петербург.
6-го декабря. Постоянно приходят вести
о контрах между предводителем Тугановым и губернатором, который, говорят, отыскивает, чем бы ткнуть предводителя за свое „просо“, и, наконец, кажется, они столкнулись. Губернатор все за крестьян, а тот, Вольтер, за свои права и вольности. У одного правоведство смысл покривило, так что ему надо бы пожелать позабыть то, что он узнал, а у другого — гонору с Араратскую гору и уже никакого ни к
каким правам почтения. У них будет баталия.
Я допустил в себе постыдную мелочность с тростями,
о которых выше писал, и целая прошедшая жизнь моя опрокинулась
как решето и покрыла меня.
Этим оканчивались старые туберозовские записи, дочитав которые старик взял перо и, написав новую дату, начал спокойно и строго выводить на чистой странице: «Было внесено мной своевременно,
как однажды просвирнин сын, учитель Варнава Препотенский, над трупом смущал неповинных детей
о душе человеческой, говоря, что никакой души нет, потому что нет ей в теле видимого гнездилища.
Пресмешно,
какое рачение
о науке со стороны людей, столь от нее далеких,
как городничий Порохонцев, проведший полжизни в кавалерийской конюшне, где учатся коням хвост подвязывать, или лекарь-лгун, принадлежащий к той науке, члены которой учеными почитаются только от круглых невежд, чему и служит доказательством его грубейшая нелепица, якобы он, выпив по ошибке у Плодомасова вместо водки рюмку осветительного керосина, имел-де целую неделю живот свой светящимся.
Он мне и рассказал, что
как прочитали эту газету, так дьякон и повел речь
о моих костях.
— Это всего было чрез год
как они меня у прежних господ купили. Я прожил этот годок в ужасной грусти, потому что был оторван, знаете, от крови родной и от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы
как помещице
о том не донесли или бы сами они не заметили; но только все это было втуне, потому что покойница все это провидели. Стали приближаться мои именины они и изволят говорить...
— Позвольте-с, позвольте, я в первый раз
как пришел по этому делу в церковь, подал записочку
о бежавшей рабе и полтинник, священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
— Да; вот заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнэло русским духом. Я вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня с них каплет сладких сказаний источник!..
О,
как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкой.
В этих занятиях и незначащих перемолвках с хозяйкой
о состоянии ее цветов прошло не более полчаса,
как под окнами дома послышался топот подкатившей четверни. Туберозов вздрогнул и, взглянув в окно, произнес в себе: «Ага! нет, хорошо, что я поторопился!» Затем он громко воскликнул: «Пармен Семеныч? Ты ли это, друг?» И бросился навстречу выходившему из экипажа предводителю Туганову.
Но теперь не в этом дело, a вы понимаете, мы с этого попа Туберкулова начнем свою тактику, которая в развитии своем докажет его вредность, и вредность вообще подобных независимых людей в духовенстве; а в окончательном выводе явится логическое заключение
о том, что религия может быть допускаема только
как одна из форм администрации.
— А то ведь… нашему брату, холопу, долго бездействовать нельзя: нам бабушки не ворожат,
как вам, чтобы прямо из нигилистов в сатрапы попадать. Я и
о вас, да и
о себе хлопочу; мне голодать уже надоело, а куда ни сунешься, все формуляр один: «красный» да «красный», и никто брать не хочет.
— Потому что я уже хотел один раз подавать просьбу,
как меня княжеский управитель Глич крапивой выпорол, что я ходил об заклад для исправника лошадь красть, но весь народ мне отсоветовал: «Не подавай, говорят, Данилка, станут
о тебе повальный обыск писать, мы все скажем, что тебя давно бы надо в Сибирь сослать». Да-с, и я сам себя даже достаточно чувствую, что мне за честь свою вступаться не пристало.
— Ну, это ты сам себе можешь рассуждать
о своей чести
как тебе угодно…
Протопоп, кажется, побоялся,
как бы дьякон не сказал чего-нибудь неподлежащего, и, чтобы замять этот разговор
о национальностях, вставил...
— И представь же ты себе, Наташа! — заключил он, заметив, что уже начинает рассветать и его канарейка, проснувшись, стала чистить
о жердочку свой носик, — и представь себе, моя добрая старушка, что ведь ни в чем он меня, Туганов, не опровергал и во всем со мною согласился, находя и сам, что у нас,
как покойница Марфа Андревна говорила, и хвост долог, и нос долог, и мы стоим
как кулики на болоте да перекачиваемся: нос вытащим — хвост завязнет, а хвост вытащим — нос завязнет; но горячности,
какой требует такое положение, не обличил…
Заключай же,
какая из сего является аналогия: у нас в необходимость просвещенного человека вменяется безверие, издевка над родиной, в оценке людей, небрежение
о святыне семейных уз, неразборчивость, а иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто; но теперь, когда нужно знакомиться с красавицей иною, когда нужна духовная самостоятельность… и сия красавица сидит насупротив у своего окна,
как мы ее достанем?
— Да, я уж написал,
как мне представилось все здешнее общество, и, простите, упомянул
о вас и
о вашей дочери… Так, знаете, немножко, вскользь… Вот если бы можно было взять назад мое письмо, которое я только что подал…
— Да вот подите ж!
как в песенке поется: «И тебя возненавидеть и хочу, да не могу». Не могу-с, я не могу по одним подозрениям переменять свое мнение
о человеке, но… если бы мне представили доказательства!.. если б я мог слышать, что он говорит обо мне за глаза, или видеть его письмо!..
О, тогда я весь век мой не забыл бы услуг этой дружбы.
А наипаче сие прошу рекомендовать тем из служебных лиц, кои сею обязанностью наиболее склонны манкировать, так
как я предопределил
о подаваемом ими дурном примере донести неукоснительно по начальству.
Великая утрата заботы
о благе родины и,
как последний пример, небреженье
о молитве в день народных торжеств, сведенной на единую формальность.
Думали только
о том,
как послать письмо? Почта шла через два дня, а эстафета была бы, по мнению обоих чиновников, делом слишком эффектным, и притом почтмейстерша, друг Термосесова, которого, по указанию Ахиллы, все подозревали в доносе на Туберозова, могла бы писать этому деятелю известия с тою же эстафетой.
Из умов городской интеллигенции Савелий самым успешным образом был вытеснен стихотворением Термосесова. Последний пассаж сего последнего и скандальное положение, в котором благодаря ему очутилась бойкая почтмейстерша и ее дочери, совсем убрали с местной сцены старого протопопа; все были довольны и все помирали со смеху.
О Термосесове говорили
как «об острой бестии»;
о протопопе изредка вспоминали
как о «скучном маньяке».
— Видишь, дурак,
как нас уважают, а
о тебе ничего.
Ахилла все забирался голосом выше и выше, лоб, скулы, и виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и пόтом; глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались белые пятна, и рот отверст был
как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом доме задрожать, а одушевленные подняться с мест и, не сводя в изумлении глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором: «Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!»
План этот удался Николаю Афанасьевичу
как нельзя лучше, и когда Туберозов, внося к себе в комнату кипящий самовар, начал собирать из поставца чашки и готовить чай, карлик завел издалека тихую речь
о том, что до них в городе происходило, и вел этот рассказ шаг за шаг, день за день,
как раз до самого того часа, в который он сидит теперь здесь, в этой лачужке.
В рассказе этом, разумеется, главным образом получили большое место сетования города
о несчастьях протопопа, печаль
о его отсутствии и боязнь,
как бы не пришлось его вовсе лишиться.
— Не наречен был дерзостным пророк за то, что он, ревнуя, поревновал
о вседержителе. Скажи же им: так вам велел сказать ваш подначальный поп, что он ревнив и так умрет таким,
каким рожден ревнивцем. А более со мной не говори ни слова
о прощении.
— А вот это, батя, мой новый песик Какваска! Самая чудесная собачка. И
как мы захотим, он нам сейчас засмеется. Чего
о пустом скучать!