Неточные совпадения
— Бас у тебя, — говорил регент, — хороший, точно пушка стреляет; но непомерен ты до страсти, так что чрез эту непомерность
я даже не знаю, как с тобой
по достоинству обходиться.
— Во-первых, — говорил он, —
мне, как дьякону,
по сану моему такого посоха носить не дозволено и неприлично, потому что
я не пастырь, — это раз.
—
Мне, — говорил сквозь слезы взволнованный Ахилла, —
мне по-настоящему, разумеется, чтό бы тогда следовало сделать?
Мне следовало пасть к ногам отца протопопа и сказать, что так и так, что
я это, отец протопоп, не
по злобе, не
по ехидству сказал, а единственно лишь чтобы только доказать отцу Захарии, что
я хоть и без логики, но ничем его не глупей.
Ведь вон тогда Сергея-дьячка за рассуждение о громе
я сейчас же прибил; комиссара Данилку мещанина за едение яиц на улице в прошедший Великий пост
я опять тоже неупустительно и всенародно весьма прилично
по ухам оттрепал, а вот этому просвирнину сыну все до сих пор спускаю, тогда как
я этим Варнавкой более всех и уязвлен!
Я, изволите понимать, в винном угаре, а Варнавка
мне, знаете, тут
мне по-своему, по-ученому торочит, что «тогда ведь, говорит, вон и мани факел фарес было на пиру Вальтасаровом написано, а теперь, говорит, ведь это вздор;
я вам могу это самое сейчас фосфорною спичкой написать».
Вышел
я оттуда домой, дошел до отца протопопова дома, стал пред его окнами и вдруг подперся по-офицерски в боки руками и закричал: «
Я царь,
я раб,
я червь,
я бог!» Боже, боже: как страшно вспомнить, сколь
я был бесстыж и сколь же
я был за то в ту ж пору постыжен и уязвлен!
Хорошо это, что
я по дьяконству моему подхожу и говорю: «благослови, отче?» и, руку его целуя, чувствую, что даже рука его холодна для
меня!
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря и исправника, так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и
я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что
я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но
я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а
я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
«
По рукоположении
меня 4-го февраля 1831 года преосвященным Гавриилом в иерея получил
я от него сию книгу в подарок за мое доброе прохождение семинарских наук и за поведение».
Протоиерей пропустил несколько заметок и остановился опять на следующей: «Получив замечание о бездеятельности, усматриваемой в недоставлении
мною обильных доносов, оправдывался, что в расколе делается только то, что уже давно всем известно, про что и писать нечего, и при сем добавил в сем рапорте, что наиглавнее всего, что церковное духовенство находится в крайней бедности, и того для,
по человеческой слабости, не противодейственно подкупам и даже само немало потворствует расколу, как и другие прочие сберегатели православия, приемля даяния раскольников.
Ниже, через несколько записей, значилось: «Был
по делам в губернии и, представляясь владыке, лично ему докладывал о бедности причтов. Владыка очень о сем соболезновали; но заметили, что и сам Господь наш не имел где главы восклонить, а к сему учить не уставал. Советовал
мне, дабы рекомендовать духовным читать книгу „О подражании Христу“. На сие ничего его преосвященству не возражал, да и вотще было бы возражать, потому как и книги той духовному нищенству нашему достать негде.
А
мне,
по моему рассуждению, и сан мой не позволяет писать их.
Было сие весьма необдуманно и, скажу, даже глупо, ибо народ зажег свечи и пошел
по домам, воспевая „мучителя фараона“ и крича: „Господь поборает вере мучимой; и ветер свещей не гасит“; другие кивали на
меня и вопили: „Подай нам нашу Пречистую покровенную Богородицу и поклоняйся своей простоволосой в немецком платье“.
Изложил сие дело владыке обстоятельно что не ходил
я к староверам не
по нерадению, ибо то даже было в карманный себе ущерб; но
я сделал сие для того дабы раскольники чувствовали, что чести моего с причтом посещения лишаются.
Сей же правитель, поляк, не по-владычнему дело сие рассмотреть изволил, а напустился на
меня с криком и рыканием, говоря, что
я потворствую расколу и сопротивляюсь воле моего государя.
Но
я по обычаю, думая, что подобные ее надежды всегда суетны и обманчивы, ни о каких подробностях ее не спрашивал, и так оно и вышло, что не надо было беспокоиться.
Хотя
я по имени его и не назвал, но сказал о нем как о некоем посреди нас стоящем, который, придя к нам нагий и всеми глупцами осмеянный за свое убожество, не только сам не погиб, но и величайшее из дел человеческих сделал, спасая и воспитывая неоперенных птенцов.
Выговорив это,
я сам почувствовал мои ресницы омоченными и увидал, что и многие из слушателей стали отирать глаза свои и искать очами
по церкви некоего, его же разумела душа моя, искать Котина нищего, Котина, сирых питателя.
И видя, что его нету, ибо он, поняв намек мой, смиренно вышел,
я ощутил как бы некую священную острую боль и задыхание
по тому случаю, что смутил его похвалой, и сказал: „Нет его, нет, братия, меж нами! ибо ему не нужно это слабое слово мое, потому что слово любве давно огненным перстом Божиим начертано в смиренном его сердце.
Он открыл
мне днесь всю истинную цену сокровища, которым,
по безмерным щедротам Его,
я владею, и велел
мне еще преобразиться в наидовольнейшего судьбою своею человека.
Только что прихожу домой с пятком освященных после обедни яблок, как на пороге ожидает
меня встреча с некоторою довольно старою знакомкой: то сама попадья моя Наталья Николаевна, выкравшись тихо из церкви, во время отпуска, приготовила
мне,
по обычаю, чай с легким фриштиком и стоит стопочкой на пороге, но стоит не с пустыми руками, а с букетом из речной лилеи и садового левкоя.
По сем дне, повергавшем
меня всеми ощущениями в беспрерывное разнообразие,
я столь был увлечен описанием того, что
мною выше описано, что чувствовал плохую женку мою в душе моей, и поелику душа моя лобзала ее,
я не вздумал ни однажды подойти к ней и поцеловать ее.
Делали сему опыт:
я долго носил ее на руках моих
по саду, мечтая, как бы она уже была беременная и
я ее охраняю, дабы не случилось с ней от ходьбы какого несчастия.
Говорят иносказательно, что наилучшее, чтобы женщина ходила с водой против мужчины, ходящего с огнем, то есть дабы, если он с пылкостию, то она была бы с кротостию, но все это, по-моему, еще не ясно, и притом слишком много толкований допускает; а
я, глядя на себя с Натальей Николаевной, решаюсь вывесть, что и наивернейшее средство ладить — сие: пусть считают друг друга умнее друг друга, и оба тогда будут один другого умней.
Одна спешность сия сама
по себе уже не много доброго предвещала, ибо на добро у нас люди не торопливы, а власти тем паче, но, однако,
я ехал храбро.
Размышления эти мои, однако же, были скоро разрешены самою сею загадочною особой, вошедшею в мою зальцу с преизящною благопристойностью, которая всегда
мне столь нравится. Прежде всего гость попросил моего благословения, а затем, шаркнув своею чрезвычайно маленькою ножкой
по полу и отступив с поклоном два шага назад, проговорил...
Тут-с вот, в течение времени, длившегося за сим около получаса
я и почувствовал некую смягу во рту, столь знакомую
мне по бывшим ощущениям в детстве во время экзаменов.
Она. Не знаю
я, сколько в этом доблести, что мы с этими полячишками о сю пору возимся, а по-моему, вдвое больше в этом меледы.
— А ты не грусти: чужие земли похвалой стоят, а наша и хайкой крепка будет. Да нам с тобою и говорить довольно, а то
я уж устала. Прощай; а если что худое случится, то прибеги, пожалуйся. Ты не смотри на
меня, что
я такой гриб лафертовский: грибы-то и в лесу живут, а и
по городам про них знают. А что если на тебя нападают, то ты этому радуйся; если бы ты льстив или глуп был, так на тебя бы не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
По некоей привычке к логичности, едучи обратно домой и пользуясь молчаливостью того же Николая Афанасьевича, взявшегося быть моим провожатым,
я старался себе уяснить, что за сенс [Смысл (франц. — sens).] моральный все это, что ею говорено, в себе заключает?
Первая радость простодушной Наташи моей
по случаю подарков не успела
меня достаточно потешить, как начал свои подарки представлять нам этот достопочтеннейший и сразу все мое уважение себе получивший карло Николай Афанасьевич.
По началу он презентовал
мне белой бумаги с красными каемочками вязаные помочи, а потом жене косыночку из трусиковой нежной шерсти, и не успел
я странности сих новых, неожиданных подарков надивиться, как он вынул из кармана шерстяные чулки и вручил их подававшей самовар работнице нашей Аксинье.
9-еапреля. Возвратился из-под начала на свое пепелище. Тронут был очень слезами жены своей, без
меня здесь исстрадавшейся, а еще более растрогался слезами жены дьячка Лукьяна. О себе молчав, эта женщина благодарила
меня, что
я пострадал за ее мужа. А самого Лукьяна сослали в пустынь, но всего только, впрочем, на один год. Срок столь непродолжительный, что семья его не истощает и не евши. Ближе к Богу будет
по консисторскому соображению.
20-е апреля. Приезжал ко
мне приятный карлик и сообщил, что Марфа Андревна указала, дабы каждогодне на летнего Николу, на зимнего и на Крещение
я был трижды приглашаем служить к ней в плодомасовскую церковь, за что
мне через бурмистра будет платимо жалованье 150 руб.,
по 50 руб. за обедню. Ну, уж эти случайности! Чего доброго,
я их даже бояться стану.
1-го февраля.
По изволению владыки,
я представлен ко скуфье.
Но снисхожу от философствования к тому событию,
по коему напало на
меня сие философствование.
В марте месяце сего года, в проезд чрез наш город губернатора, предводителем дворянства было праздновано торжество, и
я, пользуясь сим случаем моего свидания с губернатором, обратился к оному сановнику с жалобой на обременение помещиками крестьян работами в воскресные дни и даже в двунадесятые праздники и говорил, что таким образом великая бедность народная еще более увеличивается, ибо
по целым селам нет ни у кого ни ржи, ни овса…
Однако звучно да будет
мне по вся дни сие недавно слышанное
мною: „молчи“.
Думал сделать сие скромненько,
по моему достоянию, но Чемерницкий утром прислал целую корзину вина, и сластей, и рому, а вечером ко
мне понагрянули и Чемерницкий и новый городничий Порохонцев.
20-го декабря.
Я в крайнем недоумении. Дьячиха,
по маломыслию, послала своему сыну
по почте рублевую ассигнацию в простом конверте, но конверт сей на почте подпечатали и, открыв преступление вдовы, посылку ее конфисковали и подвергли ее штрафу. Что на почте письма подпечатывают и читают — сие никому не новость; но как же это рублевую ассигнацию вдовицы ловят, а „Колокол“, который
я беру у исправника, не ловят? Что это такое: простота или воровство?
15-го июля 1859 года. Дьякон Ахилла опять замечен в том, что благословляет. Дабы уменьшить его подобие со священником,
я отобрал у него палку, которую он даже и права носить
по своему чину не имеет. Перенес все сие благопокорно и тем
меня ужасно смягчил.
Пировали у городничего, и на сем пиру чуть не произошел скандал, опять
по поводу спора об уме, и напомнило
мне это старый спор, которому в молодости моей когда-то
я смеялся.
2-го сентября. Дьячок Сергей сегодня донес
мне, что дьякон ходит
по ночам с ружьем на охоту и застрелил двух зайцев. Сергею сказал, что сему не верю, а дьякону изрядно намылил голову.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но
я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки
по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
И загадка сия недолго оставалась загадкой, ибо
я тотчас же все понял, когда Ахилла стал
по записке читать: „Павла, Александра, Кондратья…“ Прекрасная вещь со
мною сыграна!
По правде, сие столь глупо, что и подумать стыдно, а
я все сержусь.
Припоминаю невольно давно читанную
мною старую книжечку английского писателя, остроумнейшего пастора Стерна, под заглавием „Жизнь и мнения Тристрама Шанди“, и заключаю, что
по окончании у нас сего патентованного нигилизма ныне начинается шандиизм, ибо и то и другое не есть учение, а есть особое умственное состояние, которое,
по Стернову определению, „растворяет сердце и легкие и вертит очень быстро многосложное колесо жизни“.
Мать Варнавки, бедненькая просвирня, сегодня сказала
мне в слезах, что лекарь с городничим, вероятно
по злобе к ее сыну или в насмешку над ним, подарили ему оного утопленника, а он, Варнавка,
по глупости своей этот подарок принял, сварил мертвеца в корчагах, в которых она доселе мирно золила свое белье, и отвар вылил под апортовую яблоньку, а кости, собрав, повез в губернский город, и что чрез сие она опасается, что ее драгоценного сына возьмут как убийцу с костями сего человека.
А кроме того,
я ужасно расстроился разговорами с городничим и с лекарем, укорявшими
меня за мою ревнивую (
по их словам) нетерпимость к неверию, тогда как, думается им, веры уже никто не содержит, не исключая-де и тех, кои официально за нее заступаются.