Неточные совпадения
Боже, как велик и светло сияющ стоит
с нотами в
руках огромный Ахилла!
Ахилла отодвигает локтем соседа, выбивает себе в молчании такт своего соло «уязвлен» и, дождавшись своего темпа, видит поднимающуюся
с камертоном регентскую
руку…
Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная,
с характером самым неуживчивым и до того несносным, что, несмотря на свои золотые
руки, она не находила себе места нигде и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее на
руки, посадит на крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари.
Отец протопоп вылез из кибитки важный, солидный; вошел в дом, помолился, повидался
с женой, поцеловал ее при этом три раза в уста, потом поздоровался
с отцом Захарией,
с которым они поцеловали друг друга в плечи, и, наконец, и
с дьяконом Ахиллой, причем дьякон Ахилла поцеловал у отца протопопа
руку, а отец протопоп приложил свои уста к его темени.
И
с этими словами отец протопоп вышел в боковую комнату и через минуту возвратился оттуда, держа в каждой
руке по известной всем трости.
— Чему-с? А она тому соответствует, — заговорил протяжнее дьякон, — что дали мол, дескать, ему линейкой палю в
руку.
Да-с, это очень просто кончается: замотал покрепче
руку ему в аксиосы, потряс хорошенько, да и выпустил, и ступай, мол, жалуйся, что бит духовным лицом за безбожие…
За что же ты молчишь? — восклицал дьякон, вдруг совсем начиная плакать и обращаясь
с поднятыми
руками в ту сторону, где полагал быть дому отца протопопа.
И вот, наконец, ударил час,
с которого должны были начаться кара Варнавы Препотенского
рукой Ахиллы и совершенно совпадавшее
с сим событием начало великой старогородской драмы, составляющей предмет нашей хроники.
Вот оттуда же,
с той же бакши, несется детский хохот, слышится плеск воды, потом топот босых ребячьих ног по мостовинам, звонкий лай игривой собаки, и все это кажется так близко, что мать протопопица, продолжавшая все это время сидеть у окна, вскочила и выставила вперед
руки.
— А вы, Наталья Николаевна, еще не започивали? — отнесся он к протопопице и
с этими словами, схватясь
руками за подоконник, вспрыгнул на карнизец и воскликнул: — А у нас мир!
Ей некогда было и раздумывать о нескладных речах Ахиллы, потому она услыхала, как скрипнули крылечные ступени, и отец Савелий вступил в сени, в камилавке на голове и в
руках с тою самою тростью, на которой было написано: «Жезл Ааронов расцвел».
Это взаимное благословение друг друга на сон грядущий они производили всегда оба одновременно, и притом
с такою ловкостью и быстротой, что нельзя было надивиться, как их быстро мелькавшие одна мимо другой
руки не хлопнут одна по другой и одна за другую не зацепятся.
— Да, прошу тебя, пожалуй усни, — и
с этими словами отец протопоп, оседлав свой гордый римский нос большими серебряными очками, начал медленно перелистывать свою синюю книгу. Он не читал, а только перелистывал эту книгу и при том останавливался не на том, что в ней было напечатано, а лишь просматривал его собственной
рукой исписанные прокладные страницы. Все эти записки были сделаны разновременно и воскрешали пред старым протопопом целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться.
Следовало бы как ни на есть поизряднее примундириться, потому что люди у нас
руки целуют, а примундироваться еще пока ровно не на что; но всего что противнее, это сей презренный, наглый и бесстыжий тон консисторский,
с которым говорится: „А не хочешь ли, поп, в консисторию съездить подоиться?“ Нет, друже, не хочу, не хочу; поищите себе кормилицу подебелее.
Сам же старый Пизонский, весь
с лысой головы своей озаренный солнцем, стоял на лестнице у утвержденного на столбах рассадника и, имея в одной
руке чашу
с семенами, другою погружал зерна, кладя их щепотью крестообразно, и, глядя на небо,
с опущением каждого зерна, взывал по одному слову: „Боже! устрой, и умножь, и возрасти на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и производящего, благословляющего и неблагодарного“, и едва он сие кончил, как вдруг все ходившие по пашне черные глянцевитые птицы вскричали, закудахтали куры и запел, громко захлопав крылами, горластый петух, а
с рогожи сдвинулся тот, принятый сим чудаком, мальчик, сын дурочки Насти; он детски отрадно засмеялся,
руками всплескал и, смеясь, пополз по мягкой земле.
Только что прихожу домой
с пятком освященных после обедни яблок, как на пороге ожидает меня встреча
с некоторою довольно старою знакомкой: то сама попадья моя Наталья Николаевна, выкравшись тихо из церкви, во время отпуска, приготовила мне, по обычаю, чай
с легким фриштиком и стоит стопочкой на пороге, но стоит не
с пустыми
руками, а
с букетом из речной лилеи и садового левкоя.
Делали сему опыт: я долго носил ее на
руках моих по саду, мечтая, как бы она уже была беременная и я ее охраняю, дабы не случилось
с ней от ходьбы какого несчастия.
Но, однако, она и сие поняла, что я хотел выразить этою шуткой, намекая на ее кротость, и попробовала и это в себе опорочить, напомнив в сей цели, как она однажды
руками билась
с почтмейстершей, отнимая у нее служащую девочку, которую та сурово наказывала.
Далее на ней, как бы сказать, какой-то суконный казакин светлого цвета; потом под этим казакином юбка аксамитная ярко-оранжевая и желтые сапожки на высоких серебряных каблучках, а в
руке палочка
с аметистовым набалдашником.
Только начала Наташа раскатывать епитрахиль, смотрим: из него упал запечатанный конверт на мое имя, а в том конверте пятьсот рублей
с самою малою запиской, тою же
рукой писанною.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе,
с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе
руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться
с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
Приехали на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец
с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят
с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе на вот покуда это“, и
с сими участливыми словами снял будто бы своею
рукой с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
В
руках у этой женщины медный блестящий щит, посредине которого был прикреплен большой пук волос, как будто только что снятых
с черепа вместе
с кожей.
На этом сухом и длинном меценате надет масакового цвета шелковый халат, а на голове остренькая гарусная ермолка; из одного его кармана, где покоится его правая
рука, торчит тоненькое кнутовище
с навязанным на нем длинным выводным кнутом, а около другого, в который засунута левая
рука городничего, тихо показывается огромная, дочерна закуренная пенковая трубка и сафьяновый восточный кисет
с охотницким ремешком.
Третий лик, за четверть часа столь грозный,
с медным щитом под
рукой, теперь предстает нам в скромнейшей фигуре жены Комаря.
Комарь сбросил
с себя, за спиной своего господина, рубашку и, прыгнув
с разбегу в воду, шибко заработал
руками.
И
с этими словами дьякон, перемахнув в левую
руку чембур своего коня, правою обхватил лекаря поперек его тела и бросился
с ним в воду.
И
с этими словами учитель отрадно разжал свои
руки, и целая груда человеческих костей рухнула на дорожку, точно будто он вдруг весь сам выпотрошился.
— Прекрасно-с! Теперь говорят, будто я мою мать честью не урезониваю. Неправда-с! напротив, я ей говорил: «Маменька, не трогайте костей, это глупо; вы, говорю, не понимаете, они мне нужны, я по ним человека изучаю». Ну а что вы
с нею прикажете, когда она отвечает: «Друг мой, Варнаша, нет, все-таки лучше я его схороню…» Ведь это же из
рук вон!
— Берите! — крикнул ей, задыхаясь, Препотенский, — за мной гонятся шпионы и духовенство! —
с этим он сунул ей в окно свои ночвы
с костями, но сам был так обессилен, что не мог больше двинуться и прислонился к стене, где тут же
с ним рядом сейчас очутился Ахилла и, тоже задыхаясь, держал его за
руку.
— Перебью вас, еретики! — взревел Ахилла и сгреб в обе
руки лежавший у фундамента большой булыжный камень
с непременным намерением бросить эту шестипудовую бомбу в своих оскорбителей, но в это самое время, как он, сверкая глазами, готов был вергнуть поднятую глыбу, его сзади кто-то сжал за
руку, и знакомый голос повелительно произнес...
— Отец Савелий, вообразите-с: прохожу улицей и вдруг слышу говор. Мещане говорят о дожде, что дождь ныне ночью был послан после молебствия, а сей (Ахилла уставил указательный палец левой
руки в самый нос моргавшего Данилки), а сей это опровергал.
С этим протопоп стал своею большущею ногой на соломенный стул и начал бережно снимать
рукой желтенькую канареечную клетку.
Николай Афанасьевич, войдя в комнату, вытянул ручки по швам, потом приподнял правую
руку с картузом к сердцу, шаркнул ножкой об ножку и, направясь вразвалец прямо к имениннице, проговорил тихим и ровным старческим голосом...
Николай Афанасьевич приподнял
руки вровень
с своим лицом и заговорил...
Его просили неотступно: дамы брали его за
руки, целовали его в лоб; он ловил на лету прикасавшиеся к нему дамские
руки и целовал их, но все-таки отказывался от рассказа, находя его долгим и незанимательным. Но вот что-то вдруг неожиданно стукнуло о пол, именинница, стоявшая в эту минуту пред креслом карлика, в испуге посторонилась, и глазам Николая Афанасьевича представился коленопреклоненный,
с воздетыми кверху
руками, дьякон Ахилла.
Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой
руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую
руку,
с тем чтобы загибать ею правую, произнес...
С этим протопоп пожал
руку своего компаньона, и они расстались.
При огромном мужском росте у него было сложение здоровое, но чисто женское: в плечах он узок, в тазу непомерно широк; ляжки как лошадиные окорока, колени мясистые и круглые;
руки сухие и жилистые; шея длинная, но не
с кадыком, как у большинства рослых людей, а лошадиная —
с зарезом; голова
с гривой вразмет на все стороны; лицом смугл,
с длинным, будто армянским носом и
с непомерною верхнею губой, которая тяжело садилась на нижнюю; глаза у Термосесова коричневого цвета,
с резкими черными пятнами в зрачке; взгляд его пристален и смышлен.
На этих
руках Термосесов держал длинное русское полотенце
с вышитыми на концах красными петухами и крепко тер и трепал в нем свои взъерошенные мокрые волосы.
— Послушайте, Бизюкина, ведь этак, маточка, нельзя! — начал он, взяв ее бесцеремонно за
руку. — Посудите сами, как вы это вашего подлого мальчишку избаловали: я его назвал поросенком за то, что он князю все рукава облил, а он отвечает: «Моя мать-с не свинья, а Аксинья». Это ведь, конечно, всё вы виноваты, вы его так наэмансипировали? Да?
Акцизница вспыхнула до ушей и готова была расплакаться. У нее всегда были безукоризненно чистые ногти, а она нарочно загрязнила их, чтобы только заслужить похвалу, но какие тут оправдания?.. Она бросилась в свою спальню, вымыла там свои
руки и, выходя
с улыбкой назад, объявила...
— Вот это честно! — воскликнул Термосесов и, расспросив у своей дамы, чем и как досаждали ей ее враги Туберозов и Ахилла, пожал
с улыбкой ее
руку и удалился в комнату, где оставался во все это время его компаньон.
Препотенский бросил тревожный взгляд на Бизюкину. Его смущало, что Туганов просто съедает его задор, как вешний туман съедает
с поля бугры снега. Варнава искал поддержки и в этом чаянии перевел взоры свои на Термосесова, но Термосесов даже и не смотрел на него, но зато дьякон Ахилла, давно дававший ему
рукою знаки перестать, сказал...
Зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу тугановскую коляску, а на пороге вытянулся рослый гайдук
с английскою дорожною кисой через плечо. Наступили последние минуты, которыми мог еще воспользоваться Препотенский, чтобы себя выручить, и он вырвался из
рук удерживавших его Термосесова и Ахиллы и, прыгая на своей «любимой мозоли», наскочил на предводителя и спросил.
Туганов рассмеялся и, протянув
руку Туберозову, сказал Варнаве
с легким пренебрежением.
При этом неожиданном ответе присутствующие
с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом. Туганов махнул
рукой и уехал в самом веселом настроении духа.
За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же внезапно сблизился
с Ахиллой,
с Дарьяновым и
с отцом Захарией. Он заговаривал не раз и
с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел
с Термосесовым на «ты», жал ему
руку, целовал его толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.
Ахилла согласился, а Термосесов предложил еще потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде
с почтмейстершей, потом
с ее дочерями, потом еще
с двумя или тремя другими дамами и, наконец, после всех
с Бизюкиной, а в заключение всего обхватил дьякона, и провальсировал
с ним, и, сажая его на место, как даму, поднес к губам его
руку, а поцеловал свою собственную.