Неточные совпадения
— Теперь
знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления
мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью
моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
Не
знаю, что заключалося умного и красноречивого в простых словах сих, сказанных мною совершенно ех promptu, [Вдруг (лат.).] но могу сказать, что богомольцы
мои нечто из сего вняли, и на
мою руку, когда я ее подавал при отпуске, пала не одна слеза. Но это не все: важнейшее для меня только наступало.
— Ее господской воли, батюшка, я, раб ее,
знать не могу, — отвечал карла и сим скромным ответом на
мой несообразный вопрос до того меня сконфузил, что я даже начал пред ним изворачиваться, будто я спрашивал его вовсе не в том смысле. Спасибо ему, что он не стал меня допрашивать: в каком бы то еще в ином смысле таковый вопрос мог быть сделан.
Вчера, без всякой особой с
моей стороны просьбы, получил от келейника отца Троадия редкостнейшую книгу, которую, однако, даже обязан бы всегда
знать, но которая на Руси издана как бы для того, чтоб ее в тайности хранить от тех, кто ее
знать должен.
1-го января 1857 года. Совсем не
узнаю себя. Семь лет и строки сюда не вписал. Житие
мое странное, зане житие
мое стало сытое и привольное. Перечитывал все со дня преподобия своего здесь написанное. Достойно замечания, сколь я стал иначе ко всему относиться за сии годы. Сам не воюю, никого не беспокою и себе никакого беспокойства не вижу. „Укатали сивку крутые горки“, и против рожна прати более не охота.
20-го июня. Ездил в Благодухово и картину велел состругать при себе: в глупом народному духу потворствовать не нахожу нужным.
Узнавал о художнике; оказалось, что это пономарь Павел упражнялся. Гармонируя с духом времени в шутливости, велел сему художнику сесть с
моим кучером на облучок и, прокатив его сорок верст, отпустил пешечком обратно, чтобы имел время в сей проходке поразмыслить о своей живописной фантазии.
— Не
знаю я, отчего это так, и все же таки, значит, это не по
моей вине, а по нескладности, потому что у меня такая природа, а в другую сторону вы это напрасно располагаете. Я скорее за порядок теперь стою, а не за беспорядок, и в этом расчислении все это и сделал.
— Именно-с, именно вам говорю, потому что
моя мать записывает людей, которых не
знает как и назвать, а от этого понятно, что у ее приходского попа, когда он станет читать ее поминанье, сейчас полицейские инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имен?
Я постучал в окно и говорю: «Отдайте мне, Ахилла Андреич,
мои кости!» Он, во-первых, насилу проснулся и,
знаете, начинает со мною кобениться: «На что они, говорит, тебе кости?
— Ну, простите
мое невежество, — я не
знал этого факта.
Дарья Николаевна одно говорит: «по крайней мере, говорит, я одно выиграла, что я их изучила и
знаю», и потому, когда я ей вчера сообщил
мои открытия над Ахилкой, она говорит: «Это так и есть, он шпион!
— Это так она сказала, потому что она
знает Ахилкины привычки; но, впрочем, она говорит: «Нет, ничего, вы намотайте себе на шею
мой толстый ковровый платок и наденьте на голову
мой ватный капор, так этак, если он вас и поймает и выбьет, вам будет мягко и не больно».
Вы, конечно, ее
знаете не хуже меня: она верующая, и ее убеждения касательно многого очень отсталые, но она
моей матери кой-чем помогает, и потому я жертвую и заставляю себя с нею не спорить.
— Не
знаете? Ну так я же вам скажу, что им это так не пройдет! Да-с; я вот заберу
мои кости, поеду в Петербург да там прямо в рожи им этими костями, в рожи! И пусть меня ведут к своему мировому.
— Я его, признаюсь вам, я его наговорной водой всякий день пою. Он, конечно, этого не
знает и не замечает, но я пою, только не помогает, — да и грех. А отец Савелий говорит одно: что стоило бы мне его куда-то в Ташкент сослать. «Отчего же, говорю, еще не попробовать лаской?» — «А потому, говорит, что из него лаской ничего не будет, у него, — он находит, — будто совсем природы чувств нет». А мне если и так, мне, детки
мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
— Да что ты, дурачок, чего сердишься? Я говорю, скажи: «Наполни, господи, пустоту
мою» и вкуси петой просвирки, потому я,
знаете, — обратилась она к гостям, — я и за себя и за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы нам с ним на том свете в одной скинии быть, а он не хочет вкусить. Почему так?
— Варнаша
мой? А бог его
знает, отец протопоп: он, верно, оробел и где-нибудь от вас спрятался.
— Это всего было чрез год как они меня у прежних господ купили. Я прожил этот годок в ужасной грусти, потому что был оторван,
знаете, от крови родной и от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы как помещице о том не донесли или бы сами они не заметили; но только все это было втуне, потому что покойница все это провидели. Стали приближаться
мои именины они и изволят говорить...
«Много, — говорю, — вашею милостью взыскан», — и сам опять сел чулок вязать. Я еще тогда хорошо глазами видел и даже в гвардию нитяные чулки на господина
моего Алексея Никитича вязал. Вяжу, сударь, чулок-то, да и заплакал. Бог
знает чего заплакал, так,
знаете, вспомнилось что-то про родных, пред днем ангела, и заплакал.
«Господу, — говорю, — было угодно меня таким создать», — да с сими словами и опять заплакал; опять сердце,
знаете, сжалось: и сержусь на свои слезы и плачу. Они же, покойница, глядели, глядели на меня и этак молчком меня к себе одним пальчиком и поманули: я упал им в ноги, а они положили
мою голову в колени, да и я плачу, и они изволят плакать. Потом встали, да и говорят...
Тут, батушка, выходим мы на паперть, госпожа
моя Марфа Андревна достают из карманчика кошелечек кувшинчиком, и сам я видел даже, как они этот кошелечек вязали, да не
знал, разумеется, кому он.
— Это, сударь
мой, отец дьякон, не
мое дело
знать, — оправдывался, отыскивая свой пуховой картуз, Николай Афанасьевич.
— Она, голубка, и во сне озабочена, печется одним, как бы согреть и напоить меня, старого, теплым, а не
знает того, что согреть меня может иной уголь, горящий во мне самом, и лишь живая струя властна напоить душевную жажду
мою, которой нет утоления при одной мысли, что я старый… седой… полумертвец… умру лежачим камнем и… потеряю утешение сказать себе пред смертью, что… силился по крайней мере присягу выполнить и… и возбудить упавший дух собратий!
— Да, я уж написал, как мне представилось все здешнее общество, и, простите, упомянул о вас и о вашей дочери… Так,
знаете, немножко, вскользь… Вот если бы можно было взять назад
мое письмо, которое я только что подал…
— Ну, отец, живы вы! — весело кричал он, подъезжая и спешиваясь у кибитки. — А я было,
знаете, шибко спешил, чтобы вас одних не застало, да как этот громище как треснул, я так,
знаете, с лошади всею
моею мордой оземь и чокнул… А это дуб-то срезало?
— Боже
мой,
знаете, силища!
— Да, ну, я буду умываться, а ты,
мой друг, рассказывай мне, что тут делают с дьяконом. — И протопоп подошел к блестящему медному рукомойнику и стал умываться, а Наталья Николаевна сообщила, что
знала об Ахилле, и вывела, что все это делается не иначе, как назло ее мужу.
— Но только
знайте, отче Захарие, что это не казак едет, а это дьякон Ахилла, и что сердце
мое за его обиду стерпеть не может, а разума в голове, как помочь, нет.
— Черт его, братцы
мои,
знает, что в нем такое действует! — воскликнул Ахилла и, обратясь к исправнику, еще раз ему погрозил: отойди, мол, а то, видишь, человек смущается.
— Ты думаешь, что ты помогаешь мне, — говорил он, — а я когда
узнал, что ты делала, так… ты усугубила муки
мои.
Разве ты не
знаешь, что
мое имя крещеное и я священнослужитель?» Насилу их, батушка, успокоил и растолковал им, что это такое Каквас.
— А разум
мой еще силы
моей ненадежней, потому что я,
знаете, всегда в рассуждении сбивчив.
— Это просто я не
знаю как и назвать, что это такое! Все, все, все как есть нехорошо. Ах ты боже
мой! Можно ли так человека огорчать? Ну, если не нравится тебе, нехорошо, — ну, потерпи, помолчи, уважь… ведь я же старался… Тьфу! Что за поганый народ — люди!
— Это ты, друг, правду говоришь: я всеми
моими мнениями вокруг рассеян… Размышляю — не
знаю о чем, и все… меня…
знаешь, мучит (Ахилла поморщился и докончил шепотом) тоска!