Это была
последняя запись между теми, которые Савелий прочитал, сидя над своею синею книгою; затем была чистая страница, которая манила его руку «занотовать» еще одну «нотаточку», но протоиерей не решался авторствовать. Чтение синей книги, очевидно, еще более растрепало и разбило старика, и он, сложив на раскрытых листах календаря свои руки, тихо приник к ним лбом и завел веки.
Да, обязанности… Я мысленно перелистываю свои
последние записи: в самом деле, нигде даже и мысли о том, что, в сущности, я бы должен…
Когда же этому конец?» «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования?» В
последней записи «Дневника» написано: «Страшная эпоха для России, в которой мы живем и не видим никакого выхода».
Неточные совпадения
Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела и, не признавая никаких документов, бумаг,
записей и актов, поддерживала порядок, бывший при
последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты,
записи и документы записаны у ней на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
Потом — в руках у меня командная трубка, и лет — в ледяной,
последней тоске — сквозь тучи — в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы. И очевидно, во мне все время лихорадочно, полным ходом — мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего пространства: мой письменный стол, над ним — жаберные щеки Ю, забытый лист моих
записей. И мне ясно: никто, кроме нее, — мне все ясно…
Скорее — за стол. Развернул свои
записи, взял перо — чтобы они нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг — каждый волос на голове живой, отдельный и шевелится: «А что, если возьмут и прочтут хотя бы одну страницу — из этих, из
последних?»
В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул в трубку свои
записи (пусть она прочтет всего меня — до
последней буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница — бесконечная, ступени — какие-то противно скользкие, жидкие, все время — вытирать рот платком…
Я увидел на столе листок —
последние две страницы вчерашней моей
записи: как оставил их там с вечера — так и лежали. Если бы она видела, что я писал там… Впрочем, все равно: теперь это — только история, теперь это — до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль…