Неточные совпадения
— Я вас за что люблю? — неожиданно прервал Прозоров ход своих мыслей. — Люблю за то именно, чего мне недостает, хотя сам я этого, пожалуй, и
не желал бы иметь. Ведь вы
всегда меня давили и теперь давите, даже давите вот своим настоящим милостивым присутствием…
На этом последнем поприще Вершинин был в своем роде единственный человек: никто лучше его
не мог поддержать беглого, остроумного разговора в самом смешанном обществе; у него
всегда наготове имелся свеженький анекдот, ядовитая шуточка, остроумный каламбур.
Эта сфера
всегда неудержимо тянула к себе Тетюева, и он в минуты откровенности с самим собою иногда думал, что именно создан для нее, а совсем уж
не затем, чтобы пропадать где-то в медвежьей глуши.
— Ваше превосходительство! я, конечно, маленький человек… даже очень маленький, — заговорил дрогнувшим голосом Родион Антоныч, — и мог бы сложить с себя всякую ответственность по составлению уставной грамоты, так как она редактировалась вполне ответственными по своим полномочиям лицами, но я
не хочу так делать, потому что, если что и делал, так
всегда старался о пользе заводов…
Девушка на мгновение смутилась, вспомнив свою разрозненную посуду, но потом успокоилась. Был подан самовар, и Евгений Константиныч нашел, что никогда
не пил такого вкусного чаю. Он вообще старался держать себя с непринужденностью настоящего денди, но пересаливал и смущался. Луша держала себя просто и сдержанно, как
всегда, оставаясь загадкой для этих бонвиванов, которые привыкли обращаться с женщинами, как с лошадьми.
— Совершенно справедливо, хотя и
не без исключений. Умная и красивая женщина
всегда сумеет поставить себя выше общественных условий… Но для этого она должна расстаться с некоторыми предрассудками…
Лаптев по-прежнему ухаживал за Лушей, посылал букеты и говорил свои армейские комплименты; но этот избалованный набоб
не умел попасть в тон, и Луша
всегда скучала в его обществе.
Постепенно, шаг за шагом, этот великий мудрец незаметно успел овладеть Лушей, так что она во всем слушалась одного его слова, тем более что Прейн умел сделать эту маленькую диктатуру совершенно незаметной и
всегда знал ту границу, дальше которой
не следовало переходить.
— Да, все это так… я
не сомневаюсь. Но чем ты мне заплатишь вот за эту гнилую жизнь, какой я жила в этой яме до сих пор? Меня
всегда будут мучить эти позорнейшие воспоминания о пережитых унижениях и нашей бедности. Ах, если бы ты только мог приблизительно представить себе, что я чувствую! Ничего нет и
не может быть хуже бедности, которая сама есть величайший порок и источник всех других пороков. И этой бедностью я обязана была Раисе Павловне! Пусть же она хоть раз в жизни испытает прелести нищеты!
В сущности, я
не особенно забочусь о будущем, потому что знаю только одно, что я хочу быть
всегда свободной…
всегда!..
— Нет, уж позвольте, Альфред Иосифович… Я
всегда жила больше в области фантазии, а теперь в особенности. Благодаря Раисе Павловне я знаю слишком много для моего возраста и поэтому
не обманываю себя относительно будущего, а хочу только все видеть, все испытать, все пережить, но в большом размере, а
не на гроши и копейки. Разве стоит жить так, как живут все другие?
— Помилуйте, Нина Леонтьевна, да зачем же я сюда и приехал?.. О, я всей душой и
всегда был предан интересам горной русской промышленности, о которой думал в степях Северной Америки, в Индийском океане, на Ниле: это моя idee fixe [Навязчивая мысль (фр.).]. Ведь мы живем с вами в железный век; железо — это душа нашего времени, мы чуть
не дышим железом…
— Меня все обманывают, — шептала несчастная девушка, глотая слезы. — И теперь мое место занято, как
всегда. Директор лжет, он сам приглашал меня… Я буду жаловаться!.. О, я все знаю, решительно все! Но меня
не провести! Да, еще немножко подождите… Ведь уж он приехал и все знает.
Про свою жизнь
не буду тебе рассказывать — слишком много глупостей, или, вернее, одна сплошная глупость, хотя я
всегда слыла за особу, которая умеет обделывать свои дела и ни перед чем
не остановится.
— Главное, Луша… — глухо ответила Раиса Павловна, опуская глаза, — главное, никогда
не повторяй той ошибки, которая погубила меня и твоего отца… Нас трудно судить, да и невозможно. Имей в виду этот пример, Луша…
всегда имей, потому что женщину губит один такой шаг, губит для самой себя. Беги, как огня, тех людей, то есть мужчин, которые тебе нравятся только как мужчины.
Были записки серьезные, умоляющие, сердитые, нежные, угрожающие, были записки с упреками и оскорблениями, с чувством собственного достоинства или уязвленного самолюбия, остроумные, милые и грациозные, как улыбка просыпающегося ребенка, и просто взбалмошные, капризные, шаловливые, с неуловимой игрой слов и смыслом между строк, — это было целое море любви, в котором набоб
не утонул только потому, что
всегда плыл по течению, куда его несла волна.
— Я, Альфред Осипыч, буду
всегда… — смущенно бормотал Тетюев, растроганный свалившимся с неба на его голову счастьем. — Одним словом, вы
не раскаетесь в сделанном выборе, если мне
не изменят мои слабые силы…
— Да вы
не смущайтесь, Авдей Никитич, — успокаивал Прейн. — В таких делах помните раз и навсегда, что женщины
всегда и везде женщины: для них своя собственная логика и свои законы… Другими словами: из них можно все сделать, только умеючи.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович.
Не судьба, батюшка, судьба — индейка: заслуги привели к тому. (В сторону.)Этакой свинье лезет
всегда в рот счастье!
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня глаза разве
не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же
не темные, когда я и гадаю про себя
всегда на трефовую даму?
Городничий (робея).Извините, я, право,
не виноват. На рынке у меня говядина
всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж
не знаю, откуда он берет такую. А если что
не так, то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.
Анна Андреевна. Ты, Антоша,
всегда готов обещать. Во-первых, тебе
не будет времени думать об этом. И как можно и с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Я
не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь
всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».