Неточные совпадения
После ужина все, по старинному прадедовскому обычаю, прощались с бабушкой,
то есть кланялись ей в землю, приговаривая: «Прости и благослови, бабушка…» Степенная, важеватая старуха отвечала поясным поклоном и приговаривала: «Господь тебя простит, милушка». Гордею Евстратычу полагались такие же поклоны от детей,
а сам он кланялся в землю своей мамыньке. В старинных раскольничьих семьях еще
не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских «метаний».
— В
то воскресенье мы к Пятовым пойдем, баушка… Пойдем?.. Фене новое платье сшили, называется бордо,
то есть это краска называется, баушка, бордо,
а не материя и
не мода. Понимаешь?
А горе пришло нежданно-негаданно, как вор, когда Татьяна Власьевна совсем о
том и
не думала.
— Голубушка, Татьяна Власьевна… Мой грех — мой ответ. Я отвечу за тебя и перед мужем, и перед людьми, и перед Богом, только
не дай погибнуть христианской душе… Прогонишь меня — один мне конец. Пересушила ты меня, злая моя разлучница… Прости меня, Татьяна Власьевна, да прикажи мне уйти,
а своей воли у меня нет. Что скажешь мне,
то и буду делать.
А между
тем полдневские мужики
не только существовали, но исправно каждое воскресенье являлись в Белоглинский завод, где менялись лошадьми, пьянствовали по кабакам и даже кое-что покупали на рынке, конечно большею частью в долг.
—
А вот ты сам-то небось
не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить? Как он вдруг да кому-нибудь другому перепродаст жилку…
тому же Вуколу.
— Так, так… Конечно, бывают случаи, Татьяна Власьевна, — мягко соглашался о. Крискент, расправляя свою бородку веером. — Человек предполагает — Бог располагает. Это уж
не от нас,
а свыше. Мы с своей стороны должны претерпевать и претерпевать… Как сказал апостол: «Претерпевый до конца,
той спасен будет…» Именно!
— Слава богу, отец Крискент, слава богу… Скромная да тихая, воды
не замутит, только, кажется, ленивенькая, Христос с ней, Богородица… Ну, да обойдется помаленьку. Ариша,
та уж очень бойка была,
а тоже уходилась, как Степушку Бог послал.
— Тоже и с хлебом всяко бывает, — степенно заметит Татьяна Власьевна. — Один год мучка-то ржаная стоит полтина за пуд,
а в другой и полтора целковых отдашь…
Не вдруг приноровишься. Пазухины-то в
том году купили этак же дорогого хлеба,
а цена-то и спала… Четыреста рубликов из кармана.
А между
тем у Гордея Евстратыча из этого заурядного проявления вседневной жизни составлялась настоящая церемония: во-первых, девка Маланья была обязана подавать самовар из секунды в секунду в известное время — утром в шесть часов и вечером в пять; во-вторых, все члены семьи должны были собираться за чайным столом; в-третьих, каждый пил из своей чашки,
а Гордей Евстратыч из батюшкова стакана; в-четвертых, порядок разливания чая, количество выпитых чашек, смотря по временам года и по значениям постных или скоромных дней, крепость и температура чая — все было раз и навсегда установлено, и никто
не смел выходить из батюшкова устава.
Вообще невестками своими, как и внуками, Татьяна Власьевна была очень довольна и в случае каких недоразумений всегда говорила: «Ну, милушка, час терпеть,
а век жить…» Но она
не могла
того же сказать о невитом сене, Нюше, характер которой вообще сильно беспокоил Татьяну Власьевну, потому что напоминал собой нелюбимую дочь-модницу, Алену Евстратовну.
—
А у Брагиных-то
не того… — заметила однажды Марфа Петровна, когда они вместе с Пелагеей Миневной перекладывали на погребе приготовленные в засол огурцы вишневым и смородинным листом.
А Марфа Петровна, торопливо переходя дорогу, думала о
том, что авось она что-нибудь узнает у Савиных или Колобовых,
а если от них ничего
не выведает, тогда можно будет завернуть к Пятовым и даже к Шабалиным. Давно она у них
не бывала и даже немножко сердилась, потому что ее
не пригласили на капустник к Шабалиным. Ну, да уж как быть, на всякий чох
не наздравствуешься.
— На
той неделе забегала под вечерок. Рубахи приходила кроить своему мужику. Дело-то непривычное, ну и посумлевалась, как бы ошибочку
не сделать,
а то Татьяна-то Власьевна, пожалуй, осудит…
А что?
Собственно, стороны
не давали отчета в своих чувствах,
а пока довольствовались
тем, что им было хорошо вместе.
Но Ворон
не потерялся,
а, схватив запорку от конюшни, быстро из оборонительного положения перешел в наступательное: загнал хозяина в угол и, в свою очередь, так его поучил, что
тот едва уплел ноги в горницу.
— Нет… невозможно, — хрипел Маркушка,
не поворачивая головы. — Уж тут пронюхают, Гордей Евстратыч, все пронюхают… Только деньги да время задарма изведешь… прожженный народ наши приисковые… чистые варнаки… Сейчас разыщут, чья была шахта допрежь
того; выищутся наследники, по судам затаскают… нет, это
не годится. Напрасно
не затевай разведок,
а лучше прямо объявись…
—
А Лапшин, Порфир Порфирыч… ты
не гляди на него, что в десять-то лет трезвым часу
не бывал, — он все оборудует левой ногой… уж я знаю эту канитель… Эх, как бы я здоров-то был, Гордей Евстратыч, я бы тебя везде провел. Ну, да и без меня пройдешь с золотом-то… только одно помни: ни в чем
не перечь этим самым анжинерам,
а то, как лягушку, раздавят…
— То-то, был грех. Знаю я вас всех, насквозь знаю! — загремел Порфир Порфирыч, вскакивая с дивана и принимаясь неистово бегать по комнате. — Все вы боитесь меня как огня, потому что я честный человек и взяток
не беру… Да! Десять лет выслужил, у другого сундуки ломились бы от денег,
а у меня, кроме сизого носа да затвердения печенки, ничего нет…
А отчего?.. Вот ты и подумай.
Эта деловая беседа кончилась
тем, что после четырех графинчиков Порфир Порфирыч захрапел мертвую на своем диване,
а Гордей Евстратыч едва нашел дверь в переднюю, откуда вышел на улицу уже при помощи Семена. Мысли в голове будущего золотопромышленника путались, и он почти
не помнил, как добрался до постоялого двора, где всех удивил своим отчаянным видом.
— Садись, Гордей Евстратыч, — усаживал гостя Шабалин. — Народ все знакомый, свой…
А ты ловко нас всех поддел, ежели разобрать.
А? Думал-думал да и надумал… Ну, теперь, брат, признавайся во всех своих прегрешениях! Хорошо, что я
не догадался раньше,
а то не видать бы тебе твоей жилки как своих ушей.
—
А что я сказывал Гордею Евстратычу,
то и тебе скажу… Больше ничего
не знаю. Плохо тогда мне пришлось, больно плохо;
а тут Михалко в Полдневскую приехал, ну, ко мне зашел… Думал, думал, чем пропадать жилке задарма — пусть уж ей владеет хоть хороший человек.
— Тогда лавку закроем…
А мне без ребят одному на прииске
не разорваться. Надо смотреть за всеми:
того гляди, золото-то рабочие растащат…
Все это было, конечно, справедливо… но закрыть батюшкову торговлю панским товаром Гордей Евстратыч никогда
не решился бы,
а говорил все это только для
того, чтобы заставить мамыньку убедиться в невозможности другого образа действия.
— Нет, уж этому
не бывать, мамынька! — решительно заявил Гордей Евстратыч. — Потому как нам приказчик совсем
не подходящее дело; день он в лавке,
а ночью куда мы его денем? То-то вот и есть… Мужики все на прииске,
а дома снохи молодые, дочь на возрасте.
—
А я
не к
тому речь веду, что опасаюсь сам, — нет, разговоров, мамынька, много лишних пойдет. Теперь и без
того все про нас в трубу трубят,
а тут и
не оберешься разговору…
Савины и Колобовы были обижены
тем, что Гордей Евстратыч возгордился и
не только
не хотел посоветоваться с ними о таком важном деле,
а даже за деньгами пошел к Пятову.
— Ах, голубушка Татьяна Власьевна,
а вот мне так и замениться-то некем… — перешла в минорный тон Пелагея Миневна, делая
то, что в периодах называется понижением. — Плохая стала, Татьяна Власьевна, здоровьем сильно скудаюсь, особливо к погоде… Поясницу так ломит другой раз — страсти!..
А дочерей
не догадалась наростить, вот теперь и майся на старости лет…
— Это вы справедливо, Татьяна Власьевна… Точно, что наша Марфа Петровна целый дом ведет, только ведь все-таки она чужой человек, ежели разобрать. Уж ей
не укажи ни в чем,
а боже упаси, ежели поперешное слово сказать. Склалась, только ее и видел. К
тем же Шабалиным уйдет, ей везде дорога.
— Ничего мы
не получали.
А я прихворнула перед Рождеством-то,
а то бы раньше приехала…
— В том-то и дело, Гордей Евстратыч, чтобы от других
не отстать…
А то совестно к вам приехать!.. И компания у вас тоже самая неподходящая: какие-то Пазухины… Вы должны себя теперь очень соблюдать, чтобы перед другими было
не совестно. Хорошему человеку к вам и в гости прийти неловко… Изволь тут разговаривать с какой-то Пелагеей Миневной да Марфой Петровной. Это непорядок в доме…
— Ах, мамынька, мамынька! Да разве Маркушка сам жилку нашел? Ведь он ее вроде как украл у Кутневых; ну
а Господь его
не допустил до золота… Вот и все!.. Ежели бы Маркушка сам отыскал жилку, ну, тогда еще другое дело. По-настоящему, ежели и помочь кому, так следовало помочь
тем же Кутневым… Натурально, ежели бы они в живности были, мамынька.
А виновник этих забот и разговоров, кажется,
не подозревал совсем
той перемены, какая произошла в Брагиных по отношению к нему.
Тянулись бесконечные мучительные часы, дни, недели, месяцы,
а Маркушка все обдумывал одно и
то же,
не имея сил сдвинуться в которую-нибудь сторону.
— Обнаковенно… ежели бы мы захотели украсть, так
не попались бы, — согласился угрюмо Пестерь, мотая головой. — Комар носу бы
не подточил…
А то обыскивать!
— Тебе хорошо, черту… Умрешь, и вся тут,
а мы как? — соображал Кайло, раздражаясь все больше и больше. — Шайтан ты, я тебе скажу…
Не нашел никого хуже-то, окаянная душа! Он тебя и отблагодарил, нечего сказать… От этакого богачества мог бы тебе хошь десять рублей в месяц давать,
а то…
Молчание Маркушки еще сильнее раздражало его приятелей, которые теперь от души жалели, что Маркушка
не может головы поднять;
а то они здорово бы полудили ему бока… Особенно свирепствовал Пестерь, оглашая лес самой неистовой руганью.
— Ничего, милушка, потерпи, — отвечала Татьяна Власьевна. — В самом-то деле, ведь у нас
не золотые горы, — где взять-то для всех?.. По своей силе помогаем,
а всех
не ублаготворишь. Царь богаче нас, да и
тот всем
не поможет…
— Пошто же
не рука, Гордей Евстратыч? Люди хорошие, обстоятельные, и семья — один сын на руках. Да и
то сказать, какие женихи по нашим местам;
а отдать девку на чужую-то сторону жаль будет.
Не ошибиться бы, Гордей Евстратыч. Я давно уже об этом думала…
— Ладно, ладно… Ты вот за Нюшей-то смотри, чего-то больно она у тебя хмурится, да и за невестками тоже. Мужик если и согрешит, так грех на улице оставит,
а баба все домой принесет. На
той неделе мне сказывали, что Володька Пятов повадился в нашу лавку ходить, когда Ариша торгует… Может, зря болтают только, — бабенки молоденькие.
А я за ребятами в два глаза смотрю, они у меня и воды
не замутят.
Татьяна Власьевна видела, что что-то неладное творится в дому, пробовала спрашивать Аришу, но
та ничего
не сказала,
а допытываться настрого Татьяна Власьевна
не хотела.
Чужие-то дела куды ловко судить: и
то не так, и это
не так,
а к своим ума
не приложишь…
— Вот, вот, Татьяна Власьевна… Вместо
того чтобы прийти к вам или вас к себе позвать да все и обсудить заодно, они все стороной ладят обойти, да еще невесток-то ваших расстраивают.
А вы
то подумайте, разве наши-то ребята бросовые какие? Ежели бы и в самом деле грех какой вышел, ну по глупости там или по малодушию, так Агнее-то Герасимовне с Матреной Ильиничной
не кричать бы на весь Белоглинский завод,
а покрыть бы слухи да с вами бы беду и поправить.
— Так, так, Марфа Петровна. Справедливые слова ты говоришь… Будь бы еще чужие — ну, на всякий роток
не накинешь платок,
а то ведь свои — вот что обидно.
Придет в лавку и начнет пропекать,
то есть
не то чтобы он бранился или кричал,
а просто по всему было видно, что он недоволен.
«Темноту-то нашу белоглинскую пора, мамынька, нам оставлять, — коротко объяснил Гордей Евстратыч собственное превращение, —
а то в добрые люди нос показать совестно…» Но провести разными словами Татьяну Власьевну было довольно трудно, она видела, что тут что-то кроется, и притом кроется очень определенное: с женским инстинктом старуха почуяла чье-то невидимое женское влияние и
не ошиблась.
Какие-то, господь их знает, шаромыжники
не шаромыжники,
а в
том же роде, хотя Гордей Евстратыч и говорит, что это и есть самая настоящая компания и все эти господа всё нужный народ.
— Я еще у тебя, Феня, в долгу, — говорил Гордей Евстратыч, удерживая на прощанье в своей руке руку Фени. — Знаешь за что? Если ты
не знаешь, так я знаю… Погоди, живы будем, в долгу у тебя
не останемся. Добрая у тебя душа, вот за что я тебя и люблю. Заглядывай к нам-то чаще,
а то моя Нюша совсем крылышки опустила.
—
А уж как бы хорошо-то было… Сначала бы насчет Савиных да Колобовых,
а потом и насчет Пазухиных.
То есть я на
тот конец говорю, отец Крискент, что Нюшу-то мне больно жаль да и Алексея. Сказывают, парень-то сам
не свой ходит… Может, Гордей-то Евстратыч и стишает.
— Помните, Гордей Евстратыч, как вы мне тогда сказали про великое слово о Нюше… Вот я хочу поговорить с вами о нем. Зачем вы ее губите, Гордей Евстратыч? Посмотрите, что из нее сталось в полгода: кукла какая-то,
а не живой человек… Ежели еще так полгода пройдет, так, пожалуй, к весне и совсем она ноги протянет. Я это
не к
тому говорю, чтобы мне самой очень нравился Алексей… Я и раньше смеялась над Нюшей, ну, оно вышло вон как. Если он ей нравится, так…