Неточные совпадения
—
Так Маркушка-то зачем послал с тобой жилку-то? — спрашивал Гордей Евстратыч, приходя в себя. —
За долг?
Вот через дорогу дом Пазухиных; у них недавно крышу перекрывали,
так под самыми окнами бревно оставили плотники, — как бы
за него не запнуться.
Так они и зажили, а на мужа точно слепота какая нашла: души не чает в Поликарпе Семеныче; а Поликарп Семеныч, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все одно приговаривает: «Милушка моя, не согрешишь — не спасешься, а было бы после в чем каяться!» Никогда не любившая своего старого мужа,
за которого вышла по родительскому приказанию, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всем жаром проснувшейся первой любви.
Нужно было ехать по Старой Кедровской улице, но Гордей Евстратыч повернул лошадь
за угол и поехал по Стекольной. Он не хотел, чтобы Пазухины видели его. Точно
так же объехал он рынок, чтобы не встретиться с кем-нибудь из своих торговцев. Только на плотине он попал как кур в ощип: прямо к нему навстречу катился в лакированных дрожках сам Вукол Логиныч.
От
такой же жилки, какую он сейчас везет у себя
за пазухой.
— Нет, Исусовой молитвой не буду, а
так поклянусь… Мы
за всех обязаны молиться, а если ты мне добро сделаешь —
так о тебе особая и молитва.
Ведь эта шельма Окся всегда была настоящим яблоком раздора для полдневских старателей, и из-за нее происходили самые ожесточенные побоища: Маркушку тузил
за Оксю и рыжий детина с оловянными глазами, и молчаливый мужик в шапке, и хромой мужичонка, точно
так же как и он, Маркушка, тузил их всех при удобном случае, а все они колотили Оксю
за ее изменчивое сердце и неискоренимую страсть к красным платкам и козловым ботинкам.
Вернувшись домой, Гордей Евстратыч, после обычного в
таких случаях чаепития, позвал Татьяну Власьевну
за собой в горницу. Старуха по лицу сына заметила, что случилось что-то важное, но что именно — она никак не могла разгадать.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось, не от бедности! Я ехал мимо-то,
так загляденье, а не дом. Чем мы хуже других, мамынька, ежели нам Господь
за родительские молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи…
— Уж это что говорить, милушка… Вукол-то не стал бы молиться
за него. Только все-таки страшно… И молитва там, и милостыня, и сорокоуст — все бы ничего, а как подумаю об золоте, точно что у меня оборвется. Вдруг-то страшно очень…
Ни Михалке Брагину, ни Архипу в жисть свою не видать бы как своих ушей
таких красавиц-жен, ежели бы не был
такой стариковский расчет да не пользовалась бы Татьяна Власьевна всеобщим почетом
за свою чисто иноческую жизнь.
— Ах, ну тебя совсем… Вот ужо услышит отец-то,
так он тебя
за косу.
— Уж и нашли же вы сокровище… Где у ваших-то глаза, если
так? Да я бы удавилась, а не пошла
за твоего Алешку…
— Это все бабушка, Феня… А у ней известная песня: «Пазухинская природа хорошая; выйдешь
за единственного сына, значит, сама большая в доме — сама и маленькая… Ни тебе золовок, ни других снох да деверьев!» Потолкуй с ней, ступай… А, да мне все равно! Выйду
за Алешку,
так он у меня козырем заходит.
Скуластое красное лицо Шабалина совсем расплылось от улыбки; обхватив гостя
за талию, он потащил его к столу. Липачек и Плинтусов загремели стульями, Варвара Тихоновна уставилась на гостя прищуренными глазами, Порфир Порфирыч соскочил с дивана, обнял и даже облобызал его. Все это случилось
так вдруг, неожиданно, что Гордей Евстратыч растерялся и совсем не знал, что ему говорить и делать.
Гордей Евстратыч, не помня себя от ярости, ударил Архипа со всего размаха прямо по лицу,
так что тот даже вскрикнул от боли и схватился
за разбитый нос.
Старуха послала Архипа
за вином к Савиным, а сама все смотрит
за своими гостями, и чего-то
так боится ее старое семидесятилетнее сердце.
— Порфир Порфирыч, ваше высокоблагородие, — говорила Татьяна Власьевна, схватывая его благородие в тот самый момент, когда он только что хотел обнять Нюшу
за талию. —
Так нельзя, ваше высокоблагородие… У нас не
такие порядки, чтобы чужим мужчинам на девичью половину ходить…
Так год
за год и тянулось дело, а я поковыривал свою жилку, что-ничто, пока не доковырялся вот до чего…
Савины и Колобовы были обижены тем, что Гордей Евстратыч возгордился и не только не хотел посоветоваться с ними о
таком важном деле, а даже
за деньгами пошел к Пятову.
Так и сказала прямо, что либо
за него, либо ни
за кого!
— Ого!..
Так вы вот как?!. Ну, это все пустяки. Я первая тебя не отдам
за Алешку — и все тут… Выдумала! Мало ли этаких пестерей на белом свете найдется, всех не пережалеешь… Погоди, вот ужо налетит ясный сокол и прогонит твою мокрую ворону.
Но Алена Евстратьевна успокоила маменьку, объяснив, что принято только поздравить
за закуской и убираться восвояси. Пирог будет — и довольно.
Так и сделали. Когда приехал с прииска Гордей Евстратыч с сыновьями, все уже были навеселе порядком, даже Нил Поликарпыч Пятов, беседовавший с о. Крискентом о спасении души. Одним словом, именины Татьяны Власьевны отпраздновались самым торжественным образом, и только конец этого пиршества был омрачен ссорой Нила Поликарпыча с о. Крискентом.
Сначала
такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то привыкла к ним, а в конце концов и сама стала соглашаться с сыном, потому что и в самом деле не век же жить дураками, как прежде. Всех не накормишь и не пригреешь. Этот старческий холодный эгоизм закрадывался к ней в душу
так же незаметно, шаг
за шагом, как одно время года сменяется другим. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.
— Клятва — другое, мамынька… Мы
за него вечно будем Богу молиться, это уж верно. А насчет харчу и всякого у нас и клятвы никакой не было…
Так я говорю, мамынька?
Последняя фраза задела Гордея Евстратыча
за живое, и он сердито замолчал. Зотушка, сгорбившись, сидел в уголке и смиренно ждал, когда его спросят. Глазки у него
так и светились; очевидно, ему что-то хотелось сказать.
— Ах, мамынька, мамынька!.. — застонал Гордей Евстратыч, хватаясь в отчаянии
за голову. — Ведь это что же
такое будет… а? Мамынька, прости на скором слове!..
Маркушкино золото точно распаяло те швы, которыми
так крепко была связана брагинская семья: все поползли врозь, то есть пока большаки, а
за ними, конечно, поползут и остальные.
— Ладно, ладно… Ты вот
за Нюшей-то смотри, чего-то больно она у тебя хмурится, да и
за невестками тоже. Мужик если и согрешит,
так грех на улице оставит, а баба все домой принесет. На той неделе мне сказывали, что Володька Пятов повадился в нашу лавку ходить, когда Ариша торгует… Может, зря болтают только, — бабенки молоденькие. А я
за ребятами в два глаза смотрю, они у меня и воды не замутят.
— Эх вы, телята!.. — хохотал Володька. — Да где у вас глаза-то? Что
за беда, если старик и потешится немного… Человек еще в поре. Не
такие старики грешат: седина в бороду, а бес в ребро.
Утром завернула к Брагиным Марфа Петровна, и все дело объяснилось. Хотя Пазухины были и не в ладах с Брагиными из-за своего неудачного сватовства, но Марфа Петровна потихоньку забегала покалякать к Татьяне Власьевне. Через пять минут старуха узнала наконец, что
такое сделалось с Аришей и откуда дул ветер. Марфа Петровна в
таком виде рассказала все, что даже Татьяна Власьевна озлобилась на свою родню.
Ариша, по заведенному обычаю, в благодарность
за науку, повалилась в ноги тятеньке, а Гордей Евстратыч сам поднял ее, обнял и как-то особенно крепко поцеловал прямо в губы,
так что Ариша заалелась вся как маков цвет и даже закрыла лицо рукой.
— Ничего, мамочка. Все дело поправим. Что
за беда, что девка задумываться стала! Жениха просит, и только. Найдем, не беспокойся. Не чета Алешке-то Пазухину… У меня есть уж один на примете. А что относительно Зотушки,
так это даже лучше, что он догадался уйти от вас. В прежней-то темноте будет жить, мамынька, а в богатом дому как показать этакое чучело?.. Вам, обнаковенно, Зотушка сын, а другим-то он дурак не дурак, а сроду
так. Только один срам от него и выходит братцу Гордею Евстратычу.
— Да, да… — лепетал о. Крискент, разыгрывая мелодию на своих пуговицах. — А меня-то вы забыли, Татьяна Власьевна? Помните, как Нил-то Поликарпыч тогда восстал на меня… Ведь я ему духовный отец, а он как отвесит мне про деревянных попов. А ежели разобрать,
так из-за кого я
такое поношение должен был претерпеть? Да… Я говорю, что богатство — испытание. Ваше-то золото и меня достало, а я претерпел и вперед всегда готов претерпеть.
Впрочем, эти хлопоты значительно облегчались тем, что общий голос был
за Гордея Евстратыча, как великого тысячника, которому будет в охотку поработать Господеви, да и сам по себе Гордей Евстратыч был
такой обстоятельный человек, известный всему приходу.
— Я еще у тебя, Феня, в долгу, — говорил Гордей Евстратыч, удерживая на прощанье в своей руке руку Фени. — Знаешь
за что? Если ты не знаешь,
так я знаю… Погоди, живы будем, в долгу у тебя не останемся. Добрая у тебя душа, вот
за что я тебя и люблю. Заглядывай к нам-то чаще, а то моя Нюша совсем крылышки опустила.
— Тебе и книги в руки, Гордей Евстратыч, — сознавался сам Пятов, когда они вечерком сидели в гостиной о. Крискента
за стаканом чаю. — Экая у тебя память… А меня часто-таки браковали бабенки, особенно которая позубастее. Закажет Флору и Лавру, а я мученику Митрофану поставлю.
Так это дело и рассохлось, а к Наташе присватался Чуктонов, она
за него и выскочила.
— Я и не говорю, что все
такие, а только к слову пришлось: всякие бывают и молодые мужья… А муж постарше совсем уж другое: он уж не надышится на жену, на руках ее носит. Оно и спокойнее, и куда лучше, хоть ты как поверни. Вон мамынька тоже
за старого мужа выходила, а разве хуже других прожила? Прежде совсем не спрашивали девок,
за кого замуж отдают, да жили не хуже нашего-то…
Эта внутренняя работа смущалась особенно тем фактом, что в среде знакомых было несколько
таких неравных браков и никто не находил в этом чего-нибудь нехорошего: про специально раскольничий мир, державшийся старозаветных уставов, и говорить нечего — там сплошь и рядом шестнадцатилетние девушки выходили
за шестидесятилетних стариков.
Когда
таким образом Феня оказалась достаточно подготовленной, Алена Евстратьевна приказала братцу Гордею Евстратычу объясниться с ней самому. Девушка ждала этого визита и со страхом думала о том, что она скажет Гордею Евстратычу. Он пришел к ней бледный, но спокойный и важный, как всегда. Извинившись
за старое, он повел степенную и обстоятельную речь, хотя к сказанному уже Аленой Евстратьевной и о. Крискентом трудно было прибавить что-нибудь новое.
— Может, ты сумлеваешься насчет тятеньки? — спрашивал Гордей Евстратыч, стараясь по-своему объяснить раздумье Фени. —
Так он не пойдет супротив нас… Мы с ним старинные друзья-приятели… Эх, Феня, Феня!..
За одно твое словечко, всего
за одно, да я бы, кажется, весь Белоглинский завод вверх ногами повернул… Ей-богу… Птичьего молока добуду, только скажи… а?.. А уж как бы я тебя баловал да миловал… Э-эх!..
Зотушка ходил
за больной как сиделка, и больная инстинктивно искала его руки, когда нужно было переменить место на подушке или приподнять голову; никто не умел
так угодить ей, как Зотушка.
— Чего ты ревешь, корова?.. — закричал он, схватывая Аришу
за руку. — Ишь, распустила нюни-то… Ласки не понимаешь,
так пойми, как с вашим братом по-настоящему обращаются.
— Ладно, ладно, бабушка, нас всех переживешь… А ты приходи все-таки, я тебе
такую штучку покажу, не
за хлебом-солью будь сказано.
— Одолжила, нечего сказать: я с своей супругой… Ха-ха!.. Бабушка, да ты меня уморить хочешь. Слышишь, Вукол: мне приехать с супругой!.. Нет, бабушка, мы сегодня все-таки будем обедать с твоими красавицами… Нечего им взаперти сидеть. А что касается других дам,
так вот отец Крискент у нас пойдет
за даму, пожалуй, и Липачек.
— Да разве мы их съедим? — объяснил Плинтусов. — Ах, боже мой!..
За кого же вы в
таком случае нас принимаете? Надеюсь,
за порядочных людей… Вот и отец Крискент только что сейчас говорил мне, что не любит обедать в одной холостой компании и что это даже грешно.
Дело приняло
такой оборот, что Татьяне Власьевне наконец пришлось согласиться на все, а то этот блажной Порфир Порфирыч и в самом деле уедет обедать к Вуколу и всю компанию
за собой уведет.
«Не
так, как у нас: как есть,
так и столарню целую подымут», — думал Брагин, усаживаясь
за стол.
Такой обходительный человек, что старухе наконец сделалось совестно перед ним
за свои подозрения.